Сэм Винчестер не получает письма.
16 января 1945 г.
— Капитан Новак, вы меня слышите? Кастиэль дышит. Над ним простирается что-то туманно-белое. Края нечеткие, размытые. — Капитан Новак? Он дома с матерью — но окликает его незнакомый голос: говор совсем не тот. Рука на запястье. Он наклоняет голову, чтобы отыскать источник голоса: ее приходится поворачивать все дальше и дальше, потому что с одной стороны темнота — один глаз закрыт. От попытки повернуть голову кружится голова. Что-то в желудке недовольно взбалтывается, к горлу подступает желчь, и Кастиэля тошнит. У его лица появляется рука: холодная губка вытирает ему рот. — Осторожнее, милый, не навредите себе. Голова раскалывается, мир не в фокусе. Где-то рядом, за пределами поля зрения находится женщина: она чернокожая, ее волосы забраны под синий головной платок, очертания нечетки. Откуда-то слышен высокочастотный вой: он то усиливается, то затихает, но Кастиэль не может определить, откуда он исходит. Постепенно его взгляд фокусируется, и когда картина обретает четкость, он видит добрую терпеливую улыбку женщины и понимает, что она медсестра. — Где я? — пытается спросить Кастиэль, но рот болит, язык не повинуется, голос выходит бессловесным хрипом. С одной стороны лица и шеи чувствуется сковывающее стеснение, как будто там наложены тугие бинты. — Что, милый? — Голос медсестры словно существует сам по себе и звенит в ушах пронзительным эхом. На лбу Кастиэля оказывается рука. Потолок то вздувается, что сжимается, светильники танцуют перед взором. Оставаться в сознании становится тяжело. — Где… — хрипит Кастиэль. Рука поглаживает его лоб. — Все будет хорошо, капитан. Поспите пока. Отдыхайте. Он расслабляется на подушке и проваливается в сон.17 января 1945 г.
В следующий раз, когда Кастиэль приходит в себя, в голове у него яснее. Зрение все еще нечеткое и туманное по краям, особенно если смотреть влево, где почти сплошь темнота. На голове и шее все те же тугие повязки, но, придя в себя, Кастиэль уже понимает, где он. Он лежит на спине на жестком неудобном матрасе. Все тело ноет, но особенно жжет локоть, грудь и живот, и лицо и шея сбоку. В одном ухе слышен непрерывный тихий свист, словно издали. Кастиэль понимает, что он в длинной узкой больничной палате. С дальней стороны помещения видно одинокое окно, через которое падает сероватый свет пасмурного утра. — Доброе утро, солнце! От удивления Кастиэль резко поворачивает голову — и тут же понимает, что делать этого не следовало: голова кружится, и желудок опасно сжимается. Кастиэль опускает голову на подушку и закрывает глаза. Он дышит носом, борясь с тошнотой. Когда он открывает глаза, дородная медсестра снова рядом, поправляет вокруг него одеяло. Она поднимает глаза и тепло улыбается ему: ее улыбка кажется смутно знакомой. — Как вы себя чувствуете? Кастиэль сглатывает. Ощущение при этом такое, словно в горле застрял нож. — Пить хочу… — Это нормально. Давайте-ка — сможете сесть? — Когда Кастиэль безуспешно пытается сесть самостоятельно, сестра подходит к изголовью кровати и бережно поддерживает его между лопаток, чтобы помочь. — Вот так. Осторожно. С подушкой под спиной Кастиэлю удобно и даже получается взять кружку воды правой рукой — при попытке поднять левую дыхание перехватывает и из локтя стреляет боль, заставляющая слезиться глаза. Кастиэль жадно пьет, позволяя сестре придерживать кружку. Допив воду, он отрывается от кружки. Горло все еще жжет. Сделав глубокий вдох, Кастиэль спрашивает: — Что произошло? — Голос звучит так, словно его протянули по битому стеклу. Сестра забирает у него кружку. — Я точно не знаю, — отвечает она, подтыкая одеяло ему под ноги и расправляя его. — Я видела только, с чем вы сюда поступили. В основном с ожогами, местами третьей степени. Вас привезли сразу на операцию — кое-где пришлось выполнить пересадку кожи. Кастиэль пытается повторить: «На операцию?» — но голос не повинуется. — Потом мы установили, хм… — Сестра приваливается на бедро. Ее речь становится размеренной и задумчивой, словно она выуживает события из памяти: — Ушиб легкого, повреждения кишечника. Лопнувшую барабанную перепонку, мусор в глазу — и разбитый локоть. И в голени у вас застрял осколок металла, но это мелочь. — Она разглаживает одеяло сбоку койки рассеянным успокаивающим жестом. — Похоже было, что вы попали в какой-то взрыв. Помните что-нибудь подобное? — Нет… — хрипит Кастиэль. В глазах по-прежнему все плывет и размывается, от этого болит голова, но это мелочь по сравнению с общим ощущением разбитости во всем теле. Кастиэль пытается припомнить события. В памяти возникают какие-то обрывки: мозоль на указательном пальце там, где натирал при ходьбе стопор спускового механизма винтовки. Хэнскам, сковыривающий грязь с зубной щетки, в отвращении скривив рот. Цвет кожи Дина под дождем… На деталях сосредоточиться не получается. С огромным усилием Кастиэль складывает мысленный образ металлической лодочки на волнах реки. От этого с забинтованной стороны лица чувствуется натяжение, дыхание учащается. — Я совсем… я не могу… — Не переживайте, так бывает нередко, — успокаивает его сестра и осторожно присаживается на край кровати. — Вы сильно пострадали, капитан, вам повезло, что голова уцелела. Чем усерднее Кастиэль пытается сосредоточиться, тем больше фрагментов всплывает в памяти: приказ Кэмпбелла о еще одном захвате пленных, подход к реке, свист снарядов над головой. Моменты после — еще туманнее. Кровь во рту; ощущение, будто захлебываешься. — Ладно, — соглашается Кастиэль неуверенно. Дыша через резь в легких, он заставляет себя расслабиться. — Как вы отнесетесь к тому, что я проведу парочку проверок? — спрашивает сестра. — Это не займет времени. И потом я оставлю вас в покое, чтобы вы могли отдохнуть, хорошо? Кастиэль молча кивает. — Благодарю вас, капитан. Ну-ка скажите-ка мне, сколько пальцев я показываю? Кастиэль кивает и послушно отвечает, наморщив лоб. Это труднее, чем он ожидал: даже один неприкрытый глаз видит плохо. — Три. Один. Два? Нет, один — простите. Три? Четыре — если с большим пальцем. Сестра сдержанно улыбается, явно из вежливости не решаясь велеть ему не умничать. — Хорошо. Теперь взгляните на мой именной бэдж. Прочесть его можете? Как меня зовут? Кастиэль качает головой. — Простите… — Ничего, не переживайте. Я вам подскажу: здесь написано «Сестра Мозли». Меня зовут Миссури. — Ее голос теплый, доносящий улыбку, даже когда лицо туманно. — Хорошо. Теперь закройте правый глаз. Кастиэль приходит в замешательство. — Будете снимать повязки? — спрашивает он. Миссури не отвечает долгое время. Она смотрит на него молча, не двигаясь, и Кастиэль понимает, что что-то не так. Наконец она говорит: — Мы не накладываем повязки на ожоги, милый. Кастиэль не понимает. — Но… я же не вижу… — произносит он слабым голосом и, прямо говоря это, понимает, что она пытается ему сообщить. Он поднимает руку — сначала левую, которую удается оторвать от матраса всего дюйма на четыре прежде, чем становится слишком больно, затем правую — и осторожно трогает левую сторону лица. Нежно касаясь кончиками пальцев, он нащупывает мягкую чужеродную ткань пересаженной кожи. Натяжение и дискомфорт, которые он приписал повязке, — на самом деле рубцующаяся кожная ткань. Рот Кастиэля так и открыт, но он молчит, потеряв дар речи. — Закройте правый глаз, капитан, и посмотрим, как обстоят дела, — просит Миссури низким невыносимо мягким тоном. Кастиэль покорно выполняет просьбу, погрузив себя в полную темноту. — Сколько пальцев? Голос отказывает ему; он качает головой. — Как насчет форм, капитан: какие-то формы различаете? Он качает головой. — Цвета? Он не может даже ответить. Он чувствует приступ головокружения и прилив крови к лицу: пульс стучит в ушах, и вздохнуть становится невозможно. Желудок мучительно скручивает, в пищеводе поднимается желчь, и Кастиэль понимает, что его стошнит, за секунду до того, как это происходит. Миссури уже рядом с тазиком и влажной тряпкой, чтобы вытереть ему рот. Она отмахивается от его невнятных извинений. — Милый, я и не такое видела, — уверяет она мягко. — Не волнуйтесь ни капли. Ну-ка, потерпите, я сейчас… — Я слеп, — объявляет Кастиэль дрожащим голосом, не обращая на нее никакого внимания. Ему нужно услышать эти слова вслух — нужно почувствовать, как они ощущаются во рту. — Я… — Пока мы этого не знаем, — уверенно отвечает Миссури. — Подождите-ка секунду. Она кратковременно оставляет постель Кастиэля и приводит доктора — низкорослого нервного на вид мужчину, который представляется доктором Марвином. Он светит фонариком поочередно в каждый глаз Кастиэля, велит ему не шевелить головой и следить взглядом за карандашом и успокаивает его, когда от этого упражнения у Кастиэля снова кружится голова. Марвин проверяет его слух, потирая пальцами возле каждого уха и постукивая по вискам, и Кастиэль обреченно докладывает, что левым ухом не слышит ничего кроме тихого свиста. Марвин объясняет, что у Кастиэля лопнула барабанная перепонка и у них есть опасения насчет глухоты, но клянется, что слух еще может вернуться, и обещает наблюдать за развитием ситуации. Кастиэль нетвердо кивает. Когда доктор Марвин уходит, Миссури задерживается. Она нерешительно касается руки Кастиэля. — Сожалею, капитан. Кисть Кастиэля под ее рукой вялая и безжизненная. Он смотрит в потолок, который едва видит, и произносит в ответ то единственное, что приходит в голову: — Мое распятие… Миссури наклоняется ближе. — Что вы говорите? — Когда меня ранило… На мне было распятие? Меня привезли с ним? Кастиэль едва различает сквозь туман, как сестра Мозли качает головой. — Вы сильно обгорели, — отвечает она извиняющимся тоном. — Нам пришлось вырезать его при операции. — О… — Кастиэль опускает голову на подушку. Толку от распятия всегда было мало, но это единственное, что у него было.30 января 1945 г.
Кастиэль поправляется. На это уходит много времени, но ему становится лучше. Проходит еще несколько дней, прежде чем доктор убеждается, что серьезных последствий для легких и внутренних органов нет, и ему разрешают встать с кровати. Но далеко уйти ему не удается. Новая кожа срастается со старой на щеке и виске, на шее и руке. В зеркало он еще не смотрелся, поэтому не может судить, насколько все плохо, но на ощупь кожа кажется более или менее гладкой и только чешется у подбородка, но в остальном не болит. Слух в левом ухе так и не возвращается. Правый глаз с каждым днем видит все четче, но все не так четко, как раньше. Кастиэль работает над собой, пока не начинает различать черты лица Миссури Мозли с расстояния пяти футов, но читать ему тяжело. Его направляют на физиотерапию. Кастиэль заново учится ходить: сначала с тростью, затем прихрамывая. Миссури рядом каждый день: проверяет, как заживают его ранения, помогает гулять по палате. Он ковыляет, чувствуя дыру в ноге и неприятное натяжение кожи в медленно заживающем месте пересадки, но Миссури направляет его. Сцепив с ним руки, она обводит его вокруг препятствий, которые он не видит, не повернув голову влево, как лошадь в шорах, и подбадривает, когда он спотыкается или натыкается на что-то, что, как ему казалось, еще в трех футах впереди. Если армия и научила его чему-то, так это стойкости: он адаптируется. Он учится справляться с нарушением чувства равновесия и восприятия глубины, с тем, что, если дернуть головой чересчур резко, перед взором все кружится. Он учится компенсировать невозможность поднять левую руку выше плеча. Но не ко всему привыкнуть легко. Впервые за многие месяцы у Кастиэля полноценная кровать и ему разрешено спать сколько вздумается каждую ночь. Никаких подъемов в четыре утра — но он снова и снова просыпается с подступающим к горлу ужасом, взмокший от пота. Зачастую по ночам его рвет. Его посещают врачи, проверяя динамику выздоровления: останавливаются между ним и единственным выходом из кабинета, и он не может объяснить им, отчего его дыхание учащается. В общем зале для отдыха широкие створчатые окна, выходящие на залитый солнцем сад, и Кастиэль паникует едва ли не до нервного срыва в первый и единственный раз, когда выходит туда: столько окон единовременно не обезопасить ни за что. Он не может перестать отмечать каждый вход и выход, каждое потенциальное место контакта. Самые безопасные уголки больницы буквально запечатлены у него на сетчатке, и всякий раз, идя куда-то, он прослеживает свой путь по этой мысленной карте: «Отсюда до сносного укрытия ярдов пятьдесят; если снаряд попадет сюда, нужно отбежать обратно и обойти с фланга наверх для обзора местности». Он преданно читает вестник Красного Креста с новостями о военнопленных, просматривает письма некоего капрала Доначи из лагеря Шталаг VIII-A, заметки о содержании пленных в лагерях Дулаг Люфт и Офлаг VII-C/Z. Чтение выходит медленным, каждая газета оставляет после себя настойчивую головную боль в центре лба, единственный видящий глаз напрягается и устает, но Кастиэль прочитывает каждую строку. Он уже должен был что-нибудь услышать. Кто-нибудь где-нибудь уже должен был что-то услышать.6 февраля 1945 г.
— Капитан Новак, К. Медсестра за столом просматривает длинный список, рассеянно мыча себе под нос, пока не находит то, что ищет. — Ага. Капитан Кастиэль Новак, 116-й пехотный полк? — Так точно, мадам. Кастиэля всего несколько дней назад отправили в отделение психиатрии, где ему выдали листок бумаги с обещанием «это поможет вам лучше спать», и он пока так и не свыкся с этой мыслью. Уж тут, в крыле Руксдаун, кажется, в самих стенах выжжено «У каждого человека есть предел», но Кастиэль так давно жил с бессонницей, убеждая себя, что боевая усталость случается с кем угодно, только не с ним, что мысль о том, чтобы лечить ее лекарствами, отвращает его. — Держите. — Благодарю вас, мадам. Он забирает свой амитал натрия, не глядя сестре в глаза, и, когда поворачивается уходить, слышит голос: — Будь я проклят… Кастиэль Новак! Кастиэль замирает. Он не успел заметить, откуда исходит оклик, с какой дистанции. Кастиэль поворачивает голову настолько, насколько может, не потревожив шрам, и прищуривается, стараясь сфокусировать взгляд в конце длинного коридора, но безуспешно. — Здесь! Новак! Кастиэль поворачивается в другую сторону и обнаруживает фигуру, медленно приближающуюся в инвалидной коляске. В фигуре наконец узнается лейтенант Фредди Эстер. Он выглядит хорошо, если не считать коляски — не такой истощенный, каким казался на континенте, и выражение его лица куда менее кислое. Кастиэль пытается незаметно убрать лекарство в карман. Взгляд Эстера прослеживает движение его руки. — Эстер, — произносит Кастиэль. — Вы здесь что делаете? Эстер похлопывает по подлокотнику коляски. — А на что похоже? — Его взгляд оценивающе скользит по Кастиэлю. — Что с вами приключилось? — Взрыв снаряда, — отвечает Кастиэль без выражения. — Не повезло, Новак, — соглашается Эстер. — Как давно вы здесь? — Двадцать один день, — отвечает Кастиэль на автомате. Он проверяет сводки Красного Креста ежедневно. Он знает, что провел здесь двадцать один день, так же, как знает, что прошло семьдесят пять дней с тех пор, как он потерял Дина в дыму Гут Хазенфельда. Эстер поднимает брови. Если он и отмечает необычную пунктуальность Кастиэля, он этого не комментирует. Вместо этого он говорит: — И что это я вас раньше не видел? Кастиэль отводит глаза. — Я большую часть времени провожу в палате. — Звучит захватывающе… — Эстер переводит скучающе-презрительный взгляд за Кастиэля, на мужчин, получающих свои дозы болеутоляющих и успокоительных. — Что ж, мне пора, пожалуй, — говорит он и с усмешкой смотрит на Кастиэля. — Приятного аппетита. Щеки Кастиэля вспыхивают от стыда. — Это всего лишь… Прежде, чем он успевает сформулировать ответ, Эстер неуклюже разворачивает кресло и укатывает по выдраенному коридору с вызывающей зависть целеустремленностью. Кастиэль достает из кармана таблетку и глотает ее всухую.11 февраля 1945 г.
Раз в две недели Кастиэля навещает офицер из администрации, желающий знать, как Кастиэль поправляется, делающий заметки о его плане лечения и спрашивающий, как он себя чувствует. Это усталый на вид мужчина, которого, кажется, ставит в тупик неспособность Кастиэля с уверенностью ответить, лучше ли ему. С каждым днем Кастиэль поправляется физически и чувствует, как все сильнее трещит по швам. Спасают его лишь таблетки да успокаивающие рассказы сестры Мозли о ее семье в Штатах. Большую часть времени он проводит в палате, не выдерживая других декораций и страшась того, что, выйдя, запаникует и сломается — и тогда кто-нибудь поймет, что он негоден. Кастиэль не дурак. Он понимает, что его отстранят от действительной службы, что он никогда уже не вернется на фронт. Подполковником ему уже не стать, на этом его военная карьера застопорится. Ему нужно лишь продержаться еще немного, чтобы его выписали со штампом B-1 как годного к гарнизонной службе и направили куда-то клерком, офицером снабжения, в администрацию или в полковую поддержку. Хоть куда-то. Страх оступиться не дает ему спать ночами: если не спать, не будет кошмаров и можно притвориться, что они закончились. Он без сил. Он чувствует, как от усталости болят глаза, как усталость тупо пульсирует в черепной коробке, как в шее, плечах и пояснице вспыхивает острая боль, даже когда ушибы сошли до едва заметных желтоватых пятен. Он редко голоден. Он запивает свой амитал натрия глотком воды и говорит сестре Мозли, что он ранняя пташка, что ему нравится встречать рассвет, когда она день за днем в утренние часы застает его безвольно сидящим на кровати и смотрящим в стену пустым взглядом. Однажды утром сестра Мозли резонно замечает, что рассвет выглядит лучше, если раздвинуть шторы. Он останавливает ее прежде, чем она успевает это сделать. У окна он чувствует себя на виду, беззащитным перед кем-то, кто ищет цель с колокольни в полумиле вдали, готовясь выстрелить.21 февраля 1945 г.
Инвалидная коляска Эстера расшатанная и дребезжит по линолеуму. В палате достаточно тихо, и Кастиэль даже своим ассиметричным слухом различает за дыханием пациентов шум колес и спиной чувствует приближение Эстера. Он поднимает голову от газеты «Звёзды и полосы», в которую смотрел, сидя на краю койки, и наблюдает за тем, как Эстер медленно подкатывается все ближе. — Эстер, — приветствует его Кастиэль без особой теплоты или интереса. Коляска со скрипом останавливается. Эстер несколько мгновений оценивающе смотрит на Кастиэля, затем, бросив взгляд на газету в его руках, спрашивает: — Что вы здесь делаете? Кастиэль не смотрит на него. — В Германии мне остаться не дали, так что… — Здесь, — раздраженно поясняет Эстер, обведя палату царственным жестом. — В этой палате. Вместо того, чтобы куда-нибудь выйти — не знаю, хоть в общий зал… — Мне не нравится в общем зале, — отвечает Кастиэль. Эстер молчит, обдумывая его ответ. — Окон слишком много? Кастиэль едва не усмехается иронии этой ситуации: из всех окружающих именно Эстер как никто другой понимает его. Но Кастиэль не признает этого. Ему не хочется иметь с Эстером ничего общего. Вместо этого он спрашивает: — Чего вы хотите? — Я уезжаю завтра. Взгляд Кастиэля скользит по инвалидной коляске. — Я думал, вы больше не годны. — Так и есть, — отвечает Эстер не без досады. — Меня отправляют обратно в Штаты. Буду продавать военные облигации, обернув коляску звездно-полосатым. — Он бросает многозначительный взгляд на Кастиэля. — Вам что, не предлагали? — Наверное, перспективы стать звездой уже не те, когда у тебя сожжено пол-лица, — отвечает Кастиэль. Эстер пожимает плечами, словно так и думал. Он молчит какое-то время, рассеянно потирая ладонями подлокотники кресла. Потом, глядя мимо Кастиэля вдаль палаты, задумчиво говорит: — Вы не поверите, но я хочу извиниться. Кастиэль смотрит на него в замешательстве. — Почему? — Потому что в какой-то момент признавать свои ошибки нужно, а после отбытия из Европы больше я с вами видеться на планирую, коли будет на то моя воля. — Эстер, говорит это так буднично, что Кастиэлю и возразить нечего. — Так вот: хоть мы не всегда сходились во взглядах в Бейкер… — Вы вели себя как подонок, и я вас терпеть не мог, — перебивает Кастиэль. — А вы вели себя как жалкий вечно недовольный сукин сын, и я только и ждал вашего провала. — Эстер натянуто улыбается. — Каждая ваша ошибка была для меня праздником. Вам отдали мою должность заместителя командующего — потому что, если верить Энту Милтону, я «не справлялся под давлением» — так что я с удовольствием смотрел, как под ним постепенно ломаетесь вы. Я свое дело знал, капитан. — Эстер произносит звание как оскорбление. — Из меня вышел бы хороший командующий — если бы мне дали шанс. Но его дали вам — при том, что вы даже не хотели этого. — Он делает паузу, глядя на Кастиэля в упор. — Но вы не заслуживали того, как я относился к вам все эти месяцы. Не заслуживали сомнений, попыток подорвать ваш авторитет, беспричинной ненависти. Кастиэль неловко меняет позу. — Уверен, я давал вам поводы. Эстер поднимает брови. — Ваше природное обаяние помогло. Но… вы не просили должности командующего. Похоже, она была вам не очень-то по душе. И не ваша вина в том, что вы лучше меня — а вы проявили себя лучше. — Голос Эстера звучит низко и грубо, словно он выдавливает из себя каждое слово. — Я наблюдал за вами на протяжении всей европейской кампании, думая: «И я так мог бы. Я мог бы лучше». Но правда в том, что не мог бы. Не думаю, что я справился бы как вы — не так долго, не так хорошо. Учитывая все, что выпало на вашу долю… Кастиэль не представляет, что на это сказать. Он всегда знал, что неприязнь Эстера — следствие мелкой мстительной ревности, и давно смирился с этим. Это извинение неожиданно. Кастиэль чувствует, что нужно простить Эстера, но ему не хочется. И главным образом, слушая вынужденное признание Эстера в том, что из Кастиэля вышел хороший командир, Кастиэль вспоминает все ошибки, которые совершил. — До вас доходили новости из Бейкер с тех пор, как вы попали сюда? — спрашивает Кастиэль. — Нет. Кастиэль чувствует невыносимую тяжесть. — Что ж, вас потешила бы наша последняя атака на Гут Хазенфельд, — произносит он без выражения. — Почти весь третий взвод был убит или захвачен в плен. Эстер молчит. Кастиэль не смотрит на его реакцию. Эстер умеет быть неприветливым и высокомерным, но Кастиэль помнит каково это, быть командиром взвода, помнит чувство почти отеческой ответственности за мужчин под твоей опекой. Наконец Эстер спрашивает: — Что произошло? — Попали под обстрел железнодорожной пушки. — Кастиэль вздыхает, чувствуя себя опустошенным, выпотрошенным. — Взвод прорвался за линию вражеской обороны, пытаясь взять позицию, но вместо этого оказался отрезан. Нам пришлось отступать, и мы не смогли… — Он неожиданно для себя спотыкается. — Харвелл, Чапмен, Эйдина, Шелли, Гилберт, Петерсон, Фонтана, Дойл, Энсли. Винчестер. Двадцать три человека. — Винчестер? — переспрашивает Эстер. — Да. Следует долгая тяжелая пауза. — Сожалею. — Эстер колеблется. — Вы же были друзьями? Рефлекторный ответ — «мы не друзья». Кастиэль открывает рот и вовремя останавливается. Он сглатывает. — Да, — говорит он. — Да, мы друзья. Эстер угрюмо молчит. — Он мне нравился. — Мы оставили его там — он не… — Кастиэль небрежно дергает головой, словно прогоняя маячащее у лица насекомое, и на лице Эстера проступает нечитаемое выражение. Кастиэль не может понять, облегчение это или скепсис, и не знает, что было бы увидеть хуже: ту же глупую тайную надежду, которую вынашивает он сам, или ее отсутствие — поэтому смотрит на свои руки. — Он пока… пропавший без вести. — В Красный Крест о нем сообщили? — спрашивает Эстер. Кастиэль ковыряет ноготь. — Еще нет. — Да… — Теперь скепсис в тщательно выдержанном тоне Эстера считывается безошибочно. Для Эстера тон почти теплый. — И как давно… — Не так уж давно, — лжет Кастиэль. Уже почти три месяца. Восемьдесят пять дней. Эстер не отвечает, и Кастиэль больше не обладает боковым зрением, чтобы считать его реакцию, не глядя на него прямо. В конце концов Эстер замечает: — Что ж, вовремя, значит, меня вывели из строя. Кастиэль благодарен ему за эту попытку пошутить, но есть в ней и что-то извращенное: всего-то Эстеру и понадобилось, что дыра в позвоночнике. — Когда отбываете? — Как мне сказали, утром в Лондон пойдет машина — с девяти до одиннадцати. — Эстер не комментирует приблизительность этого временного интервала, но его тон говорит сам за себя: «с девяти до одиннадцати» — словно ему сказали, что машина заберет его в ближайшее десятилетие. Кастиэлю тоже тяжело привыкать к тому, что мир не оперирует двадцатичетырехчасовым временем, не отдает приказы с точностью до минуты и затем с точностью до минуты их исполняет. — Удачи, — отвечает Кастиэль. — Благодарю. — Эстер наклоняет голову рефлекторным жестом, в котором Кастиэль привычно считывает смесь кивка с салютом. На несколько мгновений повисает неловкая тишина. Кастиэль ощущает эту неловкость: кажется, что после стольких месяцев вынужденной близости уместно какое-то высокопарное прощание. Но Кастиэль не знает, что сказать в завершение этого этапа их жизней; не знает и Эстер. В конце концов он произносит лишь: — Хорошей вам жизни, Новак. Кастиэль пытается представить, каково будет вернуться в Бедфорд. Он так и не получил ни ответа, ни какого-либо подтверждения от кузины на свое последнее письмо с просьбой подготовить к продаже дом матери, с известием, что он собирается перебраться на Запад, — и вот, в этом уже нет нужды. Кастиэль представляет себя бродящим по пустым коридорам материнского дома. Проходящим мимо дома детства Иниаса по пути в магазин, избегающим встречи с миссис Уоллас, в чьей гостиной проводил больше времени, чем в своей собственной. Он представляет, как вновь будет пропалывать заросшие дорожки в саду, вытирать пыль с материнского фарфора. Он изо всех сил пытается придать этой увядающей фантазии хоть какую-то долговечность: чем он будет заниматься там пять лет спустя? Десять, пятнадцать? В голову не приходит ничего. Он представляет себе, как поехал бы в Лоренс.26 февраля 1945 г.
Зима за окнами госпиталя постепенно сменяется весной. Небо еще холодное, облака сероватые, но по утрам поют птицы, и из-под снега появляются неопрятные россыпи крокусов. Кастиэль осмелел достаточно, чтобы гулять на улице: тепло укутавшись, он медленно прогуливается в сопровождении Миссури. Поначалу он чувствует себя в ее обществе неловко, неуверенно и замкнуто, но она свое дело знает, и все чаще только благодаря ее компании Кастиэль и держит себя в руках. С ним работают и другие медсестры — не все такие приятные, как Миссури: например, высокая медсестра с резким акцентом ведущих BBC, острая на язык и не выказывающая сочувствия. Миссури же неизменно готова поддержать, а иногда и дать Кастиэлю прямолинейный пинок к действию. Она держит его за обе руки, помогая справляться с паническими атаками: «Вдох — задержать дыхание — выдох на счет четыре. Вдох — задержать дыхание — выдох на счет шесть» — и встречает его приступы мрачного фатализма такой нетерпимостью, что ему становится стыдно. Его лицо заживает и, хотя дискомфорт остается и Кастиэль не забывает о нем, чувствительное натяжение в местах сращения тканей проходит, и Кастиэль привыкает. Он видел себя в зеркало однажды. Он старается не слишком думать об этом. Делать в Руксдауне особенно нечего, и занять себя делами настолько, насколько Кастиэлю хотелось бы, не получается. Он ходит по длинным белым коридорам и читает сводки Красного креста: у сержанта Кисницки сильная простуда, лейтенант Култард скучает по младшей сестренке, рядовой Марстон жалуется на поступающие из Красного Креста пайки. О Дине Винчестере, Т-4, нет ни слова.1 марта 1945 г.
— Капитан Новак — справа! Теплый голос Миссури, доносящийся через палату, отрывает Кастиэля от раскладывания пасьянса. Он благодарен ей за указание направления: все звуки нынче сливаются в равномерный шум, источник которого сложно определить. Кастиэль поднимает глаза и видит, что Миссури идет к нему вместе с человеком в военной форме. Кастиэль откладывает карты и неуклюже поднимается на ноги, опершись о изголовье кровати. — К вам посетитель, капитан, — говорит Миссури, и, когда они приближаются, Кастиэль узнает в военном неуверенно улыбающегося Габриэля. Кастиэль по привычке выпрямляется, словно чтобы отдать честь. — Габриэль, — здоровается он. — Птичка донесла мне, что вы здесь, но я должен был убедиться сам. — Габриэль тяжело останавливается, припав на левую ногу. На его лацканах запонки майора. Выражение его лица исключительно приветливое, но напряженный зрительный контакт выдает попытку не засматриваться на шрамы. — Вот, заработал длительный отпуск в Лондон: решил, осмотрю достопримечательности Бейзингстока, пока я на британской земле. Кастиэль жестом обводит палату. — Смотреть тут особенно не на что. Габриэль смеется. Миссури, улыбаясь, объявляет: — Ну, оставлю вас вдвоем, мальчики. Если что-то понадобится, капитан, кричите — или я, или сестра Талбот вас найдем. Кастиэль кивает. — Благодарю вас. Когда Миссури уходит, повисает тишина: ни Кастиэль, ни Габриэль не знают, чем ее заполнить. Габриэль раскачивает руками. — Как у вас дела в целом? Кастиэль не докучает ему деталями: — Неплохо. — Вы… хорошо выглядите. Кастиэль не может понять, шутка ли это. Он не отвечает. — Ну, то есть… лицо немного настораживает, но… черт, Новак. Я одно время полагал, что вас уже в американский флаг заворачивают, так что… рад, что все обошлось! Это правда: по крайней мере, Кастиэль жив. Он слышал это уже сотню, если не тысячу раз: «Вам повезло остаться в живых. Вы были на волоске. Вам страшно повезло». Он слышал это столько раз, что сам начинает верить в это. — Благодарю вас. — Он умолкает, затем добавляет из вежливости: — Рад видеть вас. Они снова погружаются в тишину, и Кастиэль пытается припомнить, разговаривали ли они когда-либо о чем-либо кроме боевых действий. Он начинает с того, что знает: — Как дела в Германии? Габриэль тихо усмехается. — Юлих мы взяли уже давно. Потом взяли Мюнхен-Гладбах и все городки между — но сопротивления там почти не было. Вы слышали новости из Бельгии? — Кое-какие. — С ума сойти! Они бросили на нас все силы, но все закончилось за два дня после вашего отбытия. В наших краях, однако, было тихо — а нынче еще тише. Мы в резерве уже пару недель и ждем прибытия остальной армии… Горячий душ, горячая пища — у нас нынче есть все. Даже кинотеатр — но я все надеюсь, что кто-нибудь раздобудет фильмы помимо «Дилижанса», потому что его я уже знаю наизусть. Кастиэль зацепляется за одну-единственную деталь. — А что было в Юлихе? — спрашивает он. Габриэль морщится. — Честно? Да почти ничего. Полагаю, как только они поняли, насколько все плохо на юге в Арденнах, все силы обороны они решили бросить туда. Мы прошли через город за день — ну, вы знаете, как бывает. — А мои люди? Улыбка Габриэля постепенно блекнет. Он смотрит на Кастиэля, словно силясь прочесть что-то взглядом в его лице, затем заключает: — Вы не получили мое письмо. — Какое письмо? — спрашивает Кастиэль. Плечи Габриэля опадают. Его губы сжимаются в неровную линию. — Черт… Кастиэль чувствует ответ нутром. Он уже знает. — Какое письмо? — повторяет он. Следует долгая пауза: Габриэль отвечает не сразу. С явной неловкостью стоя посреди палаты, он бросает взгляд через плечо в сторону выхода. Кастиэль наблюдает за его нерешительностью, за суетливыми движениями рук. Габриэль прочищает горло. — Пойдемте пройдемся. Тяжесть этих слов опускается на плечи Кастиэля постепенно, как дождевая вода, от которой тяжелеет одежда. — Ладно, — отвечает он. Сообщив о своих планах Миссури, они выходят из палаты. Кастиэль решает оставить трость: если придется сосредоточиться на ходьбе, хоть будет на что отвлечься от склизкого чувства ужаса. Габриэль предлагает Кастиэлю локоть, словно они направляются на танцпол, но Кастиэль игнорирует его жест и самостоятельно выходит в залитый ламповым светом белый коридор. Они идут: Кастиэль — прихрамывая, Габриэль — почти лениво. Без преамбулы Габриэль сообщает: — Мы думаем, что нашли кое-кого из ваших ребят. Когда очищали Юлих. Единственное, что может ответить Кастиэль, это: — Вы думаете? — Мы не до конца уверены, — поясняет Габриэль тихо и удрученно. Он проводит носком ботинка по скрипящему линолеуму. — Но… похоже на то. — Что там было? Габриэль делает глубокий вдох, сует руки в карманы военной формы, но не поднимает глаз. — Расстрел в упор, насколько мы могли судить. Мир Кастиэля сужается до единственной точки, до нечеткого пятна перед ботинками. Его шаг сбивается. Усилием воли он заставляет себя идти дальше. — Всех… — Семнадцать человек. Некоторые могли быть из Авель. Я помню, что вы потеряли двадцать три, но и они еще пятнадцать. — А остальные? — Хуй знает… Так и числятся пропавшими. Кастиэль чувствует себя невесомым, несвязанным с землей. Он продолжает идти. — Кто? — выдавливает он. На лице Габриэля появляется болезненное сомневающееся выражение. — Приятель… сказать по правде, там и разобрать-то было непросто. Некоторых мы опознали, с другими было… сложнее. Их репатриировали для установления личностей — там на месте невозможно было определить. Здание, в котором они находились, попало под артиллерийский обстрел. Многие… стойте… Кастиэль! Кастиэль, послушайте меня — остановитесь! Только когда Габриэль ловит его за рукав, Кастиэль замечает, что, машинально ускоряя шаг, ушел вперед. Теперь, когда Габриэль удерживает его на месте, сказанное настигает его вихрем эмоций. В горле поднимается что-то горячее. Габриэль не отпускает его руку. — Некоторые из них… В общем, судя по всему, не повезло тем, кто не мог идти, — говорит Габриэль тихо. — Остальных, наверное, угнали севернее, как только прослышали о нашем приближении. Горло Кастиэля сжимается все сильнее. Он не встречается глазами с Габриэлем. — Кто там был? — Я не помню. В моем письме все это было… Господи… Из Бейкер там были… черт. Был Чапмен, кажется. Рувендал. Сержант Харвелл. Лаверик. — Габриэль умолкает, снимает пилотку и прочесывает пальцами волосы сбоку. — Боже, простите, я не помню. — Винчестер? — спрашивает Кастиэль. — Среди них был… — По-моему, нет. — Габриэль колеблется. — Но, как я сказал, мы не всех опознали. Остальные просто… Кастиэль слышит собственный голос, словно сквозь туман: — Но вы не уверены. — Кастиэль… — Вы не уверены, что это они. Вы видели их — вы знаете моих людей. Если вы не уверены… — Не надо, Кастиэль. — Вы же знаете их, вы бы их узнали, вы бы… — Их трудно было узнать, — перебивает Габриэль жестче. — Там была просто гора тел, Новак. Раздетых, застреленных в затылок и оставленных в куче, и на них обрушилось здание, так что да, понять, кто есть кто, было не так просто. Кастиэль не верит ему. Он слышит сам себя и умом понимает, что это безумие, но его сознание все пытается совместить две несовместимые картины: Дин — заносчивый, ухмыляющийся, с теплым взглядом в зеленых глазах, — и гора разлагающихся трупов среди развалин. — У кого-нибудь из них было ранено колено? Левое колено — пулевое ранение? Деликатность Габриэля уступает место нетерпению, и Кастиэль понимает, что Габриэль, должно быть, живет с этим уже неделями — это, должно быть, груз на его плечах и ему совсем не нужен этот миллион вопросов, — но не может остановиться. Габриэль вздыхает. — Я не знаю. Я понятия не имею, я не помню. Как я сказал… — Их было тяжело узнать, — прерывает Кастиэль резко. — Я вас услышал. Габриэль раздражается. — Послушайте, Кастиэль, мне очень жаль… — Позвольте-ка я уточню, — снова перебивает его Кастиэль, не контролируя больше того, что вылетает из его рта. Говорит он так громко, что голос отзывается в бетонных стенах и эхом разносится по коридору. — Я хочу убедиться, что все верно понимаю. Мои люди месяцами находились прямо через реку, менее, чем в трех милях от нас. И город удерживало так мало фрицев, что, когда вы наконец напали, вы очистили сектор за день… — Слова звучат холодно, зло и обвинительно, но Кастиэль не может остановиться. — А мы два месяца, бездельничая, стояли в обороне по приказам из батальона — по вашим приказам, — когда могли взять Юлих и спасти людей. — Кастиэль делает глубокий судорожный вдох. — Вы позволили им умереть! — Кастиэль, послушайте… — Вы позволили умереть моим людям! — повторяет Кастиэль и понимает, что его трясет. — Вы дали им погибнуть, вы позволили им гнить там неделями до вашего прихода — вы допустили обстрел позиции, так что их и узнать теперь нельзя — и никто даже не сообщил об этом мне! — Он шагает вплотную к Габриэлю. Внутри бурлит и поднимается к горлу горячая ярость, с которой Кастиэль не знает, что делать. Он сжимает кулаки и чувствует, что теряет равновесие. Появляется головокружение: коридор вокруг начинает вращаться; дышать становится тяжело. — Вы же, блядь, кадровый офицер! Заботиться о служащих батальона — ваша обязанность, а вы отдавали бессмысленные приказы ждать, когда мы могли их спасти! Габриэль смотрит прямо на него, сжав губы. Он ничего не говорит — лишь выжидает, пока Кастиэль высказывает ему все это, тяжело дыша и сотрясаясь от гнева столь кислого и холодного, что на вкус уж слишком напоминает горе. Когда Кастиэль наконец умолкает, Габриэль медленно поднимает подбородок. — Вы закончили, капитан? — спрашивает он с напускным спокойствием, хотя его голос низок и холоден. В его глазах виден блеск раздражения. Взгляд Кастиэля падает на запонки звания на воротничке Габриэля, затем вниз. — Да, сэр. Габриэль — вернее майор Лафейсон — молча мерит его взглядом. — Мне жаль, что вы не получили моего письма, — говорит он по-прежнему сдержанно, но с нотой искреннего сожаления. — Я написал вам, как только узнал. — Вы не знаете, — возражает Кастиэль. Он в это не верит. Если бы что-то случилось с Дином, он бы это понял. Он почувствовал бы это нутром. — Вы до сих пор ничего не знаете! — Я, пожалуй, зайду позже, — говорит Габриэль невозмутимо. — Вам нужно время свыкнуться с новостями. Я напишу из Лондона… — Хорошо вам провести отпуск, майор, — отрезает Кастиэль, не глядя на него. В следующей за этим долгой тишине Кастиэль чувствует на себе взгляд Габриэля, но не поднимает глаз. — Благодарю вас, — отвечает Габриэль ровно после паузы. — Так и планирую. Они стоят друг напротив друга в больничном коридоре. Плечи Кастиэля подняты и напряжены; он смотрит в пространство мимо Габриэля и, когда Габриэль наконец бранится себе под нос и уходит, Кастиэль выдыхает, и не заметив, что задерживал дыхание. Выдох вырывается судорогой: ощущение такое, словно из горла вынимают шрапнель.9 марта 1945 г.
— Вам повезло, что вас вывезли в Англию! — говорит доктор Марвин, записывая что-то на листе на планшете. — Если б вас лечили где-то в тылу, то могли бы после и обратно отправить. «4-F: негоден к военной службе». Кастиэль смотрит на заключение. Офисный стул под ним жесткий и слегка шаткий, одна ножка погнута. Кастиэлю с его и без того никудышным чувством баланса это не помогает найти точку опоры. Он сидит, положив руки на колени, смотрит в бумаги и представляет себе, как повесит в шкаф военную форму. Он уже десять лет ничего другого не носил. Голосом, который кажется ему самому тихим и отдаленным, он спрашивает: — И что мне теперь делать? — Я напишу рекомендацию к почетной отставке по состоянию здоровья. Наверное, ждете-не дождетесь уже? — Марвин говорит, не поднимая головы, все продолжая документировать в подробностях непригодность Кастиэля. — Я понимаю, конечно, что вы еще под наблюдением и формально вас пока не выписали из Руксдауна, но, как только мы все уладим… — Марвин поднимает глаза и, увидев лицо Кастиэля, умолкает. Его голос смягчается, но в нем слышится явная неловкость: — Эй! Выше нос, дружок! Вы домой едете! Кастиэль не хочет ехать домой. Но этого никак не выразить, не прозвучав при этом капризным ребенком, так что вместо этого он уточняет: — Вы уверены? Марвин кивает. — Первым делом нужно будет подготовить кое-какие бумаги касательно вашего выздоровления, и, когда вас выпишут, вам придется подъехать в военное управление в Лондоне, чтобы завершить все формальности. И потом — назад в реальный мир! Он смотрит на Кастиэля открыто и с энтузиазмом, словно ожидая благодарности, так что Кастиэль послушно отвечает: — Благодарю вас. Он ставит подпись в отведенном месте.10 марта 1945 г.
Кастиэль получает бумаги об увольнении, аванс за месяц, «рваную утку» на лацкан и билет на корабль «Джорджиана» из Фалмута. Ему разрешено носить военную форму еще шестьдесят дней; в остальном же — он теперь гражданский. В первые мгновения после выхода из лондонского военного управления Кастиэль думает, что неплохо было бы и отдохнуть: спать допоздна, бросить тренировки; может быть, узнать местную культуру чуть глубже пабов и баров, где проводили время солдаты Бейкер в дни пребывания в Фалмуте. Но на деле так не выходит: Кастиэль оказывается не в состоянии расслабиться. Ночами он ворочается, не находя удобного положения, днем же постоянно чувствует всепоглощающую усталость. От нее нет сил заниматься ничем сложнее, чем обедать бутербродом на пирсе да молча сидеть на плетеной скамье под облаками и кружащими чайками, пока сероватый свет пасмурного прибрежного вечера сменяется равномерным сумраком, после чего, взяв в старых «Трех подковах» одно пиво, готовиться к очередной бессонной ночи. Он находит бар на улице Белоу — маленькое немноголюдное местечко, где негромко играет патефон, шипящий и лязгающий фоном к каждой песне. Кастиэль выбирает столик в углу, из-за которого видны оба выхода. Он заказывает пиво, потом стакан чего-нибудь покрепче, затем второй, и третий.19 марта 1945 г.
«Джорджиана» заходит в гавань Фалмута, когда Кастиэль живет в городе немногим более недели, — чуть позднее расписания, но, учитывая проделанный ею путь и висящую над Британскими островами скверную погоду, с ожидаемой задержкой. Отбывает она через два дня после прибытия: за это время ее разгружают, моют и нагружают новыми грузами — и Кастиэль, у которого с собой лишь одна сумка немногим тяжелее винтовки, восходит на борт, готовясь провести следующие девять дней пересекая Атлантику. Он страдает головокружением и плохим чувством равновесия и без качки на волнах, так что продвигаться по узким коридорам корабля становится упражнением сродни ходьбе по канату. По большей части Кастиэль остается в своей каюте — маленькой стерильной металлической комнатке, где у него нет никакой компании, кроме шелеста воды за иллюминатором. Несмотря на неспокойный океан и плохую погоду, путешествие проходит без приключений, и «Джорджиана» без задержек прибывает в Нью-Йорк. Когда корабль заходит в порт, Кастиэль стоит в стороне на палубе, стараясь никому не мешать, и вдыхает соль и смог города, впитывая солнечный свет, небоскребы и крики парящих над головой голодных чаек. В Европе такие здания стали бы первоочередными мишенями: любую постройку выше четырех этажей немедля сравняли бы с землей. Глядя на небоскребы, Кастиэль чувствует тесноту. Когда падает трап, Кастиэль сходит с корабля одним из последних, избегая толкотни и суеты толпящейся очереди. Он забрасывает на плечо сумку, благодарит матросов у трапа и неловко спускается на американскую землю. Ощущается она под ногами так же, как земля Германии. Он и сам не знает, чего ожидал. Кастиэль дышит морским воздухом, давая себе привыкнуть. Взгляду тяжело ухватить все детали. Вот юный мальчишка, обнявший рулон ткани чуть ли не больше него самого. Вот, эмоционально жестикулируя, спорят два матроса. Вот толпа мужчин и женщин в гражданской одежде стекает с одного из трапов. Вот где-то мелькает оливково-зеленый — военный, — но Кастиэль теряет его из виду прежде, чем успевает рассмотреть. Вот бородатый мужчина с трубкой; вот группа мужчин обсуждает содержимое ящика и еще один, указывающий путь через гавань к другому кораблю. Везде, куда ни посмотреть, люди — их слишком много. Кастиэль не может отследить, что делает каждый, а ему хочется держать в поле зрения всех: всех, кто переносит ящики, всех, кто выкрикивает приказы с дока и причала, всех моряков на кораблях, кричащих друг другу, всех мальчишек, бегающих по поручениям после высадки. Вокруг слишком людно. Одновременно происходит так много, что все это сливается в однородный хаотичный гам, громкий и агрессивный, давящий на уши и вызывающий пульсацию в голове. Кастиэль не различает слов, и, хотя у кого-то, должно быть, можно узнать, куда ему идти, он ничего не слышит. Мир перед глазами начинает кружиться, к горлу подкрадывается холодная паника. В двухстах ярдах левее оси окно на втором этаже: нужно следить за возможной вспышкой выстрела оттуда. Кран погрузки в ста пятидесяти ярдах справа; у его основания металлический блеск: возможная артиллерийская позиция. Устранить ее можно, обойдя справа, но с таким количеством гражданских никак не обеспечить безопасность периметра… Гавань движется, как живое существо; толпа течет и перемещается. Кастиэль стоит, парализованный, вцепившись в ручку сумки так, что ногти впиваются в ладонь. Он заставляет себя дышать. Вдох — задержать дыхание — выдох на счет четыре. Вдох — задержать дыхание — выдох на счет шесть.29 марта 1945 г.
Кастиэль садится на поезд, по расписанию отходящий в восемь тридцать, но прибывающий на станцию в восемь тридцать семь, через Филадельфию и Балтимор в Вашингтон, и затем в Питтсбург, Чикаго, Канзас-Сити и наконец в Лоренс. На путешествие уйдет два с половиной дня, но Кастиэль никуда не тропится. Он усаживается на одно из потрепанных сидений и смотрит на незнакомые пейзажи, проносящиеся за окном. Он неспокойно задремывает между Филадельфией и Лорелом и останавливается на ночь в гостинице в Вашингтоне — в тесной комнатке с окном на улицу, где он не находит покоя и вместо этого рассеянно теребит выбившуюся из одеяла нить, пока за окном не начинает заниматься туманный желтоватый рассвет. В следующем поезде есть вагон-ресторан, где сервируют обед, который Кастиэль не ест, и ужин, от которого Кастиэлю из-за растущей тревоги становится нехорошо. Поезд подкатывает к Лоренсу без малого в семнадцать часов, когда свет вечернего солнца уже блекнет на черепичных крышах. До того адреса, что Кастиэль отыскал в картотеке Армии Соединенных Штатов, еще миль пятнадцать, и такси не ожидается еще как минимум час. Кастиэль чувствует, что не в состоянии столько ждать: он сверяется с картой и, поймав попутный автобус, медленно и неуклюже вскарабкивается в него. Он несколько раз сверяется с водителем, какая остановка ему нужна, и наконец оказывается посреди совершенно заурядной пригородной улицы. Отсюда найти дом Винчестеров уже просто. Сам дом — немного потрепанный временем, но ухоженный. Белые ставни на фасаде явно крашены и перекрашены множество раз. К крыльцу ведут три низкие ступени, одна из которых отличается цветом от двух других: свежая покрытая лаком древесина отливает блеском, еще не выцветшим от следов. Кастиэль направляется по мощеной тропинке, проложенной через газон, и взбирается по ступеням крыльца ко входной двери. Набрав в легкие воздуху, он стучит. В первые мгновения ответа нет; затем наконец за полупрозрачной сеткой появляется фигура, слышны шаги и щелчок замка. Когда дверь распахивается, за нею оказывается мужчина выше дверного проема: длиннорукий и с длинными волосами. Несмотря на высокий рост, ему явно не больше двадцати: в лице еще видна ребяческая мягкость, щетина незаметна. Но уже мужчина, уже достаточно взрослый, чтобы сражаться. Его осанка кажется до боли знакомой, рот изгибается в замешательстве так, как Кастиэль мог бы описать по памяти. Он чувствует, как невольно съеживается: ему хочется провалиться прямо сквозь доски этого опрятно выкрашенного крыльца и дальше, сквозь землю. Но проваливаться Кастиэль не имеет права, поэтому он расправляет плечи. — Мистер Сэмюель Винчестер? — спрашивает он, как будто не видит Дина в каждой черточке его младшего брата. Кастиэль снимает пилотку. — О боже… — Лицо Сэма едва заметно искажается, нижняя губа вздрагивает, лоб напрягается. — О нет, вы… — Я не уведомитель! — поспешно успокаивает его Кастиэль. Сэм машинально хватается за косяк двери. — Как? Кастиэль запоздало понимает, что это была отвратительная затея. — Я здесь сам по себе, — объясняет он. Сэм несколько мгновений приходит в себя, тяжело дыша и не встречаясь взглядом с Кастиэлем. Он нервно теребит рукой косяк. — Я… да, — бормочет он и тяжело сглатывает. Он выпрямляется, и его взгляд падает на запонку на воротничке Кастиэля. Он кратко кивает. — Хорошо. Простите — я просто… Заходите, капитан. Я налью вам кофе. Теперь — поняв, что Кастиэль прибыл не с известием о смерти, — Сэм кроток, любезен. Кастиэлю больно видеть столь отчетливую разницу между самодовольной манерой Дина — его дерзкой ухмылкой, словно весь мир у его ног, — и безупречными манерами того, кого он воспитал с детства. Вот они, во плоти: вся нежность Дина, вся его терпеливость и забота, думает Кастиэль. Горло болезненно сжимается. Сэм проходит обратно в дом, оставив дверь открытой для Кастиэля. — Не стоит, — возражает Кастиэль, но уже заходит внутрь, больно задев плечом дверной косяк и стараясь взять себя в руки. Еще прежде, чем за ним закрывается дверь, его окатывает волной такой щемящей ностальгии по домашнему уюту, что он чувствует слабость в коленях. В каждом дюйме этого дома запечатлен Дин Винчестер. Коридор длинный и узкий, выкрашенный в горчичный цвет неуклюжими детскими мазками. Фотографии на стенах висят не совсем ровно и симметрично, но вот она, семья Винчестеров. Вот Сэм со школьным аттестатом в руках, с Дином — уже в военной форме, — обнимающим его за плечи и улыбающимся так, словно он вот-вот лопнет от гордости. Вот еще одна школьная фотография: десятки угрюмых детей стоят неровными рядами — лица слишком мелкие, чтобы хоть кого-то различить. Вот тощий темноволосый мальчишка с солнечной улыбкой сидит на велосипеде, и Дин сразу за ним, хмурится, сунув руку в бейсбольную перчатку. Вот пухленький маленький Дин в ванне. Вот Дин на качелях. И еще где-то с явно недовольной форелью в руках. Плачет в подгузниках, зажав глаза кулачками. Одетый в футбольную форму с толстыми подплечниками. Совсем мальчишка без двух передних зубов. Дин. Идущий впереди Сэм останавливается перед дверью — по всей видимости в маленькую заставленную утварью кухню — и кладет ладонь на стену, как будто ему нужна опора. — В кухню сюда, — говорит он — и в его голосе появляется резкая нота. Кастиэль оглядывается и тут же понимает, что Сэму, при всей его вежливости, не нравится, что Кастиэль разглядывает их детские фотографии. С точки зрения Сэма, Кастиэль потерял солдата, а Сэм — брата, и этот дом — их. Пристыженный, Кастиэль роняет взгляд и идет следом. — Я прошу прощения за свой багаж, — говорит он сдержанно, чувствуя, что ведет себя одновременно до ужаса непрофессионально и слишком формально. — У меня еще не было возможности заехать домой… Сэм оглядывается на него. Кастиэль умолкает. Пока он неловко мнется в дверях, Сэм резкими скованными движениями ставит на плиту чайник, затем отодвигает стул, невыносимо скрипя деревянными ножками по полу, и садится. — Пожалуйста, садитесь, — приглашает он, показывая на стул по другую сторону кухонного стола, засыпанного газетами — сводками Красного креста и выпусками «Звезд и полос». Под взглядом Сэма Кастиэль нащупывает спинку стула. Он садится, чувствуя, как внутри все сжимается от волнения, и не отваживается встретить взгляд Сэма через стол. Он еще даже не представился как следует, а уже не знает, с чего начать. Мысль о том, чтобы, войдя в этот дом, сказать: «Здравствуйте, мистер Винчестер, я был командиром вашего брата и хорошо знал его, я сожалею о вашей потере» — как он сказал бы родственнику любого другого солдата, — камнем давит на душу. Они сидят в мучительно затянувшейся тишине. За плечом Сэма позвякивает на плите металлический чайник. — Так в чем причина вашего визита? — спрашивает Сэм. Кастиэль сглатывает. — Я понимаю, что вам уже сообщили новость и передали все сопутствующие бумаги, — начинает он. — И я прошу прощения, если прибыл в неподходящее время… — Ничего. Снова тишина. Кастиэль не знает, что сказать. Он хочет представиться, хочет сказать, что сожалеет о случившемся, хочет рассказать, как много значил для него Дин — и хочет уйти немедленно без единого слова. Он и сам не понимает, с чего вдруг решил, что можно вот так просто приехать сюда. Его руки под столом дрожат. Кастиэль сглатывает. Он достает из кармана стопку сложенных бумаг и начинает аккуратно раскладывать их на столе. Он уделяет время подаче, сосредоточившись на параллельности линий и шелесте упругой бумаги, чтобы не потерять контроль над собой. — Здесь у меня первая выплата по полису страхования жизни сержанта Винчестера, — начинает он тщательно выдержанным голосом. — Выплаты по этой страховке призваны помочь вам и вашей семье с неизбежными расходами, пока он числится пропавшим без вести. Также здесь его жалование за последние три месяца — которое, как я понимаю, до вас не дошло. Далее, письма с соболезнованиями от… так… вот это от госсекретаря… нет, простите, это вот это… или… нет, прошу прощения. — Кастиэлю тяжело читать и трудно разобрать, где чье письмо, но он видит, пусть и туманно, что все напечатано заглавными буквами на первой странице — господи, должно быть, он выглядит полным идиотом! Он чувствует, как по щекам поднимается румянец смущения. — Простите меня. Вот. Да. И вот это от меня, и еще одно — от управления ветеранов. Это просто… письма с соболезнованиями. Вы бы в любом случае скоро получили их почтой или от навещающего вас офицера, но я хотел… я просто… я чувствовал, что должен поговорить с вами лично. Кастиэль понимает, что бессвязно мямлит, но не может остановиться. Сэм молча смотрит на него на протяжении этого монолога, и, хотя Кастиэлю с его плохим зрением сложно считывать выражения лиц, ему кажется, что лицо Сэма мрачнеет. Когда Кастиэль наконец доходит до паузы, Сэм отвечает лишь: — Благодарю вас. Теперь уже сомнений нет: в голосе Сэма — холод. Внутри у Кастиэля все сжимается от ужаса. Он забывает, что собирался сказать дальше. Они снова погружаются в молчание. Кастиэль остро осознает тиканье часов на стене и то, что он здесь под видом официального визита тратит время Сэма Винчестера, не имея никакого права вторгаться в семейное горе своим неловким личным порывом. Сэм ждет, когда он заговорит. — Я хотел выразить вам, как сожалею о случившемся, — натянуто произносит Кастиэль. Это совсем не то, что нужно. Остатки дружелюбия исчезают с лица Сэма; его рот вытягивается в суровую линию. — Конечно, — отвечает он. Кастиэль чувствует тошноту. Не нужно было сюда приезжать. Именно этого он сильнее всего и опасался и теперь сам не понимает, с чего возомнил себе… — Если у вас есть какие-то вопросы, — выпаливает он в отчаянной попытке все исправить, — я мог бы… — Да, у меня вообще-то есть вопрос. — Тон Сэма не обещает ничего хорошего. Он тяжело откидывается на спинку стула. — Зачем вы сюда приехали? Кастиэль запинается. — Я хотел… — Выразить, как вам жаль, — повторяет Сэм. — Да, это я понял. Это чтоб мне легче стало — или вам? Кастиэль вздрагивает. — У меня брат пропал, — продолжает Сэм. — Вероятно, погиб. И я сейчас сижу, блядь, с замирающим сердцем — простите за резкость, — жду офицера в форме, который придет и сообщит, что его тело обнаружили где-то в канаве. — Тон Сэма, до этого сдержанный, становится обвинительным, почти злым, и Кастиэль съеживается на стуле. — Мне неинтересно, как сильно вам жаль. Мне неинтересны эти эгоистичные широкие порывы. Мне интересно одно: знать, что с ним стало. У вас есть ответ? — Нет, — тихо отвечает Кастиэль. — Хм. Я так и думал. Сглотнув подступающую нервную тошноту, Кастиэль выдавливает: — Я лучше пойду. — Да, я тоже так думаю. — Сэм встает, громко отодвинув стул. Его губы все еще шевелятся, но Кастиэль теряет смысл слов за скрипом стула. Стоя посреди кухни, Сэм ждет, когда Кастиэль поднимется, после чего провожает его к двери недружелюбным быстрым шагом, так что Кастиэль с его больной ногой едва поспевает за ним. Сэм дергает входную дверь. Кастиэлю хочется извиниться еще раз, но он понимает, что это неуместно, поэтому послушно выходит из дома, опустив голову. Он ковыляет по крыльцу, но, прежде чем он успевает спуститься по лестнице, Сэм окликает его: — Постойте! Кастиэль поднимает голову. — Вообще-то… — Сэм делает глубокий вдох, как будто сам не верит, что приходится возобновить разговор. Он резко прочесывает волосы рукой и проводит ею по рту. Кастиэль видел этот жест у Дина так много раз, что лишь смотрит на Сэма безотрывно. — Черт побери… — ворчит Сэм. — Да. У меня вообще-то есть вопрос. — Все, что угодно, — отвечает Кастиэль. — Но только потому, что мне больше не у кого спросить, — добавляет Сэм обвинительно. — Пожалуйста, спрашивайте о чем угодно! — Кастиэль тщетно пытается не пускать в голос отчаяние. — Если я могу помочь хоть чем-то… — Это глупо. — Сэм не смотрит на него. — Я просто… Вряд ли вы знаете, но я подумал: не в курсе ли вы, что случилось с офицером из роты моего брата. С лейтенантом Новаком? У Кастиэля перехватывает дыхание. Он застывает. — Простите? — Да, я понимаю. Глупо. Я даже не знаю, служили ли вы вместе, но у меня нет ничего кроме имени и номера части, и я не знаю, кому написать телеграмму, чтобы связаться с ним. Но, может быть, вы знаете кого-то, к кому я могу обратиться… — Мистер Винчестер, — произносит Кастиэль слабым голосом, больше не контролируя свое тело. Он понятия не имеет, что вылетает из его рта, пока не слышит собственное бессмысленное и нелепое: — Меня повысили… Сэм запинается. — Что? — Между его бровей появляется складка. Следует долгая болезненная пауза, и на лице Сэма проступает понимание. Его взгляд падает на запонки звания Кастиэля. — Вы… капитан… Кас-тиил Новак? Кастиэль чувствует резкое жжение в глазах: Сэм коверкает его имя, произносит «Кас» точно как Дин. Кастиэль не находится, что ответить, кроме глупого: — Кастиэль… правильно… Они несколько мгновений смотрят друг на друга: Сэм — с изумлением, Кастиэль — желая провалиться сквозь землю. — Кастиэль, — повторяет Сэм. Теперь Кастиэль вспоминает о том, что должен был сказать по прибытии. Он медленно вытягивается по стойке смирно, хотя по-прежнему не может встретить взгляд Сэма. — Кастиэль Новак. Капитан-командующий роты Бейкер. То есть… бывший. Сэм долгое время ошеломленно смотрит на него, затем протягивает руку. Когда он заговаривает, голос у него совершенно иной: извиняющийся, искренний. — Сэм Винчестер — к вашим услугам. Встретить вас — большая честь, сэр. Простите за… Я не догадывался… То есть, Дин вас никогда не описывал внешне, так что я не знал, я просто предположил… Рукопожатие Сэма — крепкое и очень энергичное, Кастиэль даже слегка теряет равновесие. — Простите. Я не собирался вас отчитывать — вы как, в порядке? Господи… и я… заходите, проходите! Я все-таки налью вам кофе. Кастиэль не отваживается посмотреть на него. Его руки трясутся; он сжимает их в кулаки по бокам. Дыхание выходит отрывистым. — От кофе я не откажусь. У вас есть ванная — или где-то, где можно…? — Конечно. Сюда — по коридору налево. Кастиэль разворачивается слишком резко, отчего все вокруг кружится и приходится опереться о стену. Он кое-как находит дорогу в ванную, ударившись костяшками дрожащей руки о косяк, прежде чем у него получается нащупать ручку. Закрыв за собой дверь, он наощупь проходит к раковине, вцепляется обеими руками в ее керамический край и остается стоять над ней, стараясь унять дрожь в теле. Его плечи напряжены так, что в раненом плече и шее возникает тупая боль. Кастиэль закрывает глаза. Он дышит, как учила Миссури: вдох — задержать дыхание — выдох на счет четыре. Вдох — задержать дыхание — выдох на счет шесть. Он дышит и дышит, после чего сгибается над раковиной, и его тошнит. Когда Кастиэль выходит в коридор, Сэм суетится в кухне. В его движениях видна целеустремленность. Позади него варится свежий кофе, и Сэм прибирает со стола разбросанные газеты. Кастиэль проходит по коридору, нетвердо чувствуя себя на ногах, и, осторожно обогнув дверной косяк, останавливается в углу кухни. Сэм поднимает голову. — Заходите — простите за предыдущее… — Он скручивает в руках кухонное полотенце; затем, похоже, решает, что оно не нужно, и бесцеремонно отбрасывает его в сторону. — Я просто… — Нет, я понимаю. Я вторгся без приглашения, и, увидев меня, вы, должно быть подумали… — Я не знал, что вы… Они извиняются друг перед другом одновременно, затем одновременно резко умолкают. — Я сейчас налью вам кофе, — говорит Сэм. Чайник, стоящий на незажженной конфорке, испускает густой пар. Сэм наливает две кружки черного кофе и ставит их на стол с пакетом сахара и бутылкой молока. Он приглашает Кастиэля сесть и сам садится напротив. На некоторое время они молча сосредотачиваются на кофе: Сэм добавляет в свой молоко и сахар, Кастиэль потягивает черный и удивляется тому, что совсем позабыл вкус настоящего кофе, привыкнув к пакетикам коричневатой жижи из пайков. Сэм размешивает сахар, звеня ложечкой по керамической кружке, и этот звон эхом отдается у Кастиэля в голове. Он не знает, с чего начать. Обняв ладонями кружку, после неловкой паузы Кастиэль произносит: — Он говорил о вас постоянно. Сэм тихо усмехается. — Знаете… — Он улыбается, глядя в кофе. — Я сейчас собирался сказать то же самое. — Сэм качает головой. — Я даже дразнил его за это в письмах: по его рассказам похоже было, будто в роте с ним служите только вы. Кастиэль не находится, что на это ответить. — Вы были близки, — неуверенно добавляет Сэм после паузы. Кастиэль отвечает: — Мы были друзьями. Они сидят в тишине: Сэм — попивая кофе, морщась от того, что он горячий, и аккуратно дуя на поверхность; Кастиэль — держа кружку в обеих руках и рассеянно рисуя большим пальцем узоры на керамике. Сэм прочищает горло. — Я, гм… Не сочтите меня за сумасшедшего, но мне кажется, я всегда видел, что вы волнуетесь о нем — даже когда вы не были друзьями. Я знаю, что он не все мне рассказывал. Знаю, что он писал «все нормально, докладывать не о чем», именно когда бывало тяжелее всего. И некоторые вещи он никогда не рассказал бы мне, потому что не хотел тревожить меня, да и я все равно, наверное, не смог бы представить, каково там. Но я все равно переживал за него — постоянно. И в такие моменты особенно — я просто… я был благодарен за то, что вы рядом. Я знал, что вы его бережете. Что не допустите, чтобы с ним что-то случилось. — Простите, что подвел вас в этом отношении, — отвечает Кастиэль глухо. Сэм качает головой. — Тут вы не виноваты. Грубо было бы ответить так, как Кастиэлю хочется ответить: «Вас там не было». Он ничего не отвечает. Сэм снова отпивает из кружки: кофе уже остыл до комфортной температуры. Кофе Кастиэля — почти нетронутый между его ладоней в розовых, коричневых и серых пятнах от неровных шрамов. — Как дела у Джессики? — спрашивает Кастиэль. На губах Сэма появляется улыбка. — Дин вам о ней рассказал? — Немного. Сказал, что она красивая и что любит… Мане? — Моне, — поправляет Сэм. — Прошу прощения. Дин их не различал. Кастиэль запоздало спохватывается, что это прозвучало как критика. Он чувствует, как уши вспыхивают от стыда, и уже готов извиниться и объяснить, что имел в виду не это, но замечает, что Сэм улыбается в кофе. — Это точно. — Сэм качает головой. — Дин очень умный. Он не любит этого признавать — ему нравится притворяться каким-то болваном в угоду отцу, — но он умный. Смышленее меня в науках и коммерции, и умеет нестандартно мыслить. Но искусство? Не знаю… Ему Да Винчи покажешь — он скажет: пустая трата времени. — Сэм делает паузу, и в его тоне появляется нота откровения: — Вообще, сказать по правде, я и сам в искусстве никогда не был силен. Мне нравилась живопись, но я мало что о ней знал. Поэтому я и начал изучать историю искусства — хотел узнать, как оно создавалось. Что подвигало людей на великие картины. Полностью опозорился на первом занятии, и Джесс пришлось меня выручать — она ответила на мой вопрос так, что он показался куда глубже, чем был на самом деле. — Похоже, она вам хорошая пара, — замечает Кастиэль. — Благодарю вас. Она сейчас на вечерних занятиях… — Сэм прерывается и оглядывается на часы на стене, которые висят слегка криво, но исправно тикают. — Вообще она должна вот-вот вернуться. Кастиэль прослеживает его взгляд на часы. — Я пришел в неудачное время, — извиняется он. — Я пойду, я… — Нет-нет, я только хотел сказать: когда она на занятиях, моя очередь готовить. — Сэм улыбается. — Вы не возражаете, если я что-нибудь состряпаю, пока мы беседуем? — Конечно нет, делайте, что нужно. — Кастиэль колеблется. — Вам помочь? — спрашивает он неуверенно. Сэм смотрит на него с удивлением, затем на его губах появляется теплая улыбка. — Не откажусь. Это очень любезно с вашей стороны. — Спасибо. Хотя, думаю, я должен предупредить: повар из меня так себе, — тут же поправляется Кастиэль. — И, как вы могли заметить, я теперь слеп на один глаз. — Он указывает на свое лицо, на которое уже давно не смотрел сам, но, которое, он уверен, все в таком же жутком состоянии. — Так что не знаю, будет ли моя стряпня соответствовать стандартам. — Ничего страшного, — отвечает Сэм. — Можете почистить картошку. — Он достает мешок с картошкой, разделочную доску и маленький нож, расчищает на столешнице место для Кастиэля и отходит ставить на плиту кастрюлю с водой. Кастиэль берет нож и осторожно прижимает большой палец к краю лезвия. Начинает он медленно и неуверенно, приноравливаясь к ножу и понимая, что не чистил картофель уже лет десять. Его техника оставляет желать лучшего: удобный захват ножа удается найти не сразу. Отложив в сторону первую очищенную картофелину, Кастиэль открывает рот, чтобы задать вопрос, но затем колеблется. — А ваш отец — он придет на ужин? — решается он наконец. Плечи Сэма напрягаются. Несколько мгновений он молчит, затем отвечает: — Нет. Кастиэлю хочется расспросить о подробностях: значит ли это, что их отец снова пропал? Или он вообще здесь больше не живет? Но Кастиэль знает, что это не его дело. Он берет следующую картофелину и на несколько секунд теряется в этой неловкой тишине, но потом пробует другую тему: — Когда свадьба? Сэм нервно усмехается. — Э… ну, в общем, две недели назад. Кастиэль кратко улыбается. — Мои поздравления. — Спасибо. Я понимаю, что нужно было… Мы собирались подождать, пока… — Сэм осекается. Он прочищает горло. — Мы собирались дождаться. Но… — Он теребит консервный нож, подцепляя ногтем завиток пластика, отходящего от металла. — Мы не могли ждать вечно. Прошло сто десять дней. Кастиэль до сих пор их считает. И не в том дело, что он полагает, будто любит Дина сильнее, чем Сэм, — он просто завидует Сэму, потому что у того в жизни есть что-то еще. Что-то, ради чего жить, чего ждать. Кастиэль смотрит на остаток своей жизни как в дуло ружья. — Свадьба удалась, — рассказывает Сэм и наконец использует консервный нож по назначению, начав открывать им банки с морковью и горохом. — Мы поженились в Колорадо — там, под Денвером, живет ее семья. Это был своего рода компромисс, так как потом жить мы собирались здесь — а она обещала родителям, что вернется после колледжа. Там очень красиво весной, и у нас был… Сэм перемещается по кухне, доставая сковороды и кастрюли, но, так как теперь он роется в кухонном шкафу слева от Кастиэля, Кастиэль не слышит ничего кроме лязга и грохота. Голос Сэма на этом фоне кажется слабым бормотанием. Кастиэль поворачивает голову вслед за ним, но Сэм проходит дальше — после чего останавливается и смотрит на Кастиэля вопросительно. Кастиэль понимает, что ему задан вопрос, и снова чувствует румянец стыда. — Мистер Винчестер, я… — Сэм. Кастиэль сглатывает. — Хорошо, Сэм. Я вообще-то… и слух потерял. Частично. Так что я… — О боже, простите! — Сэм выглядит обескураженным. — Мне говорить помедленнее или… — Нет-нет, дело не в этом. Просто… если бы вы могли не перемещаться при этом. И… — Кастиэль бросает взгляд на кухонный шкаф. Сэм прослеживает его взгляд и догадывается: — И не греметь кастрюлями. Я понял. Простите. — Сэм морщится. Он осторожно ставит кастрюлю, которую держит в руках, на столешницу. — Я спросил, ждет ли вас дома семья. Жена или… Горло Кастиэля смыкается. — Нет. — Он отворачивается к картофелю и начинает снимать длинные узкие полоски кожуры с картофелины, оставляя на ней неуклюжие порезы и раны. Очищенные картофелины выходят угловатые и неровные. Кастиэль сглатывает, не поднимая глаз, и меняет тему: — Что мы готовим? — Печеночный рулет. И из этой картошки я сделаю пюре. Я еще приноравливаюсь — в прошлый раз я этот рулет сжег к чертям. Я хочу, чтобы он вышел, как у Дина, но не помню, как он это делает. Может быть, это магия. Кастиэль опускает нож. — Дин готовит? — О, да! Куда лучше, чем я или… да. Он очень хорошо готовит! Боже, он мне яблочные пироги пек, каких я нигде больше не пробовал, — по маминому рецепту. С корицей, толстые, хрустящие и такие сладкие! — Сэм качает головой. — Что — он вам не рассказывал? Кастиэль вспоминает Дина с перепачканными в крови дрожащими руками. — Как-то случая не было, — отвечает он. Сэм кивает, мыча в знак согласия или понимания, и они погружаются в несколько неловкую тишину. Сэм, кажется, исчерпал темы для беседы, и Кастиэль понимает, что дальше ему придется спрашивать об их доме, их семье, об учебе Сэма и его жены и об их жизни здесь, но не может собраться с духом. Какое-то время они готовят в тишине: картофелины у Кастиэля очищаются мучительно медленно; Сэм тем временем быстро смешивает в кастрюле консервированные овощи, добавляет темное влажное мясо и ложки муки. Когда Сэм заканчивает лепить рулет и ставит противень в духовку, Кастиэль спрашивает, обернувшись к нему: — А со Стэнфордом что случилось? Сэм молчит долгое время. Он закрывает дверцу духовки. — Да далеко он… — отвечает Сэм наконец. — И здесь кто-то должен за домом присматривать. Кастиэль не должен совать нос не в свое дело. — А ваш отец? Он… — Он сейчас не здесь, — отвечает Сэм неожиданно резко. После этого его плечи опадают; он опускает сжатый кулак на столешницу костяшками вниз и выдыхает. — И вообще больше не здесь. Простите. Я не хотел… — Сэм трет рукой лоб — прямо как Дин — и Кастиэль слышит в этом движении: «Отец старается, он действует из лучших побуждений, он говорит, я тупица, — и не сказать, что он неправ…» — Он знает? — спрашивает Кастиэль, не успев остановиться. К собственному удивлению, он понимает, что не контролирует свой голос: вопрос выходит резким, холодным. — Про Дина? — Знает. Его не было, когда мы получили телеграмму, но он вернулся через несколько дней. Наверное, я не слишком радушно его встретил. Так или иначе, долго он после этого не задержался. — Сэм делает паузу. — Он сюда не вернется. — Это было ваше решение или его? — Джессики, на самом деле. Я не знаю, хватило бы у меня духу… Но — вот так. Кастиэль смотрит на него. Он хочет спросить, как Сэм платит за все в одиночку — за дом, за продукты, да еще и за колледж, — но это не его дело. Кастиэль вспоминает, что большая часть жалования Дина ежемесячно уходила в Лоренс, и Джон Винчестер не кажется человеком, вносящим большой вклад в бюджет семьи. — Он был в отчаянии, — добавляет Сэм неожиданно для Кастиэля. — Все повторял: «Мой первенец! Мой лучший сын!» Как будто он сделал для Дина хоть что-то хорошее, когда тот жил здесь. Как будто не написал ему письмо в ту неделю, когда Дин пропал, о том, как разочарован в нем, как Дин его больше не ценит и не уважает. Господи… Выслушивать это было выше моих сил. — Сэм относит деревянную ложку в раковину и бросает с большей силой, чем следовало бы, так что ложка издает всплеск и громко лязгает о посуду, уже скопившуюся в лужице мыльной воды. — Я не мог оставить его под этой крышей, не мог смотреть, как он напивается до одури во имя Дина — потому что потерял своего «лучшего сына». Я… Дин не заслуживает, чтобы его вспоминали как какую-то вещь Джона Винчестера! Дин заслуживал гораздо большего! Сэм умолкает и делает несколько медленных глубоких вздохов. Его плечи поднимаются; он с усилием сбрасывает напряжение. — Простите, — говорит он, проведя рукой в волосах. — Простите, я не должен был… — Сэм осекается, берет стоящую рядом кастрюлю с водой и ставит на конфорку. — Вам ни к чему все это выслушивать. — Ничего, — отвечает Кастиэль, отводя глаза. Он возвращается к неуклюжей чистке картофеля и, наклонив голову, поясняет: — Кое-что из этого я уже слышал. Сэм невесело усмехается. — Да уж, не удивлюсь, — отвечает он. — Он добавляет щепотку соли в кастрюлю на огне и долгое время молчит, помешивая содержимое. — Я помню, как он вступил. Кастиэль поднимает глаза. — Он записался добровольцем. Не хотел ждать призыва — сказал, что, если пойти в числе первых, можно получить хорошую подготовку и принести пользу раньше, чем начнут загребать тех олухов, кто не хотел идти. — На губах Сэма появляется легкая улыбка. Она одновременно так отличается от улыбки Дина, и так на нее похожа, что Кастиэль не выносит ее вида. — Он хотел помогать людям, и я так гордился им! — продолжает Сэм. — Да и если бы он в бродячий цирк записался, я бы его поддержал — что угодно, лишь бы он выбрал это сам, а не занимался тем, что выбрал для него отец. — Что угодно, — эхом повторяет Кастиэль. Дальнейшую беседу прерывает шум замка. Кастиэль поднимает глаза и видит, что Сэм смотрит в коридор c улыбкой. Обернувшись, Кастиэль замечает молодую женщину, закрывающую входную дверь. Она что-то произносит из конца коридора, но Кастиэлю видна только ее спина, пока она перебирает стопку писем, и он не различает слов. Ему кажется, он слышит имя Сэма, сопровождаемое смехом. Женщина поднимает голову, смотрит в кухню и умолкает. Она замечает Кастиэля. Она медленно приближается, и постепенно Кастиэлю удается различить черты ее лица. Она действительно так миловидна, как описывал ее Сэм в письмах Дину: высокая, с густыми светлым волосами и голубыми глазами, в которых присутствует тепло, даже когда держится она вежливо-настороженно. У нее покусанные ногти и на руке записан список дел, видный из-под полузасученного рукава. Стекло на циферблате ее часов сильно поцарапано, но отполировано до блеска. Джессика заходит и ставит сумочку на кухонный стол. Ее взгляд скользит по лицу Кастиэля, но она ничего не говорит — за что он безмерно признателен: он до тошноты нервничает и без напоминаний о своем изуродованном лице. Она оценивает взглядом его военную форму, пилотку, лежащую на столе. — Вы здесь по поводу Дина, — произносит она и смотрит на Сэма — видимо, пытаясь прочесть выражение его лица: понять, то ли означает присутствие Кастиэля, о чем она подумала. — Джесс, — говорит Сэм тихо. — Это капитан Новак. — Новак? — повторяет Джессика. — То есть… — Она снова смотрит на Кастиэля, подняв брови, и тому хочется провалиться сквозь землю. — Новак Дина?! Кастиэль оказывается не в силах заговорить. Он не знает, что сказал бы, и если бы обрел голос, поэтому только молча кивает. Ее поведение полностью меняется. Кастиэль понимает, что в ее осанке была напряженность, враждебность, только когда Джессика расслабляется: ее лицо смягчается, рот приоткрывается, передавая одновременно печаль и интерес. Она делает медленный шаг к Кастиэлю. — Вы Кастиэль. Она произносит его имя верно. — Я приехал просто… — начинает он, но не может продолжить. Он уже чувствует, как голос подводит его. Кастиэль указывает в сторону беспорядочной кучи очищенного картофеля. — Я помогаю с ужином. Джессика улыбается. — Спасибо, — говорит она. — Уверена, Сэм оценил вашу помощь. — Она делает еще шаг к нему, оказавшись между ним и дверью. Кастиэль бросает взгляд мимо нее, и в этот момент она берет его руку в свои и плавно сжимает теплым ободряющим рукопожатием. — За все. Спасибо вам! Я очень рада познакомиться с вами. Кастиэль не доверяет себе заговорить. Он дышит носом, медленно и размеренно, чувствуя, как в груди становится все теснее. Стиснув свободной рукой нож для чистки картофеля, как последнюю соломинку, он ощущает, что его пальцы в руках Джессики дрожат. Он вынимает руку из ее ладоней, тяжело сглотнув приступ иррациональной паники, и отходит к кухонному столу, притворяясь, будто хочет отхлебнуть кофе. Этот закуток кухни не просматривается через окно, и выход в прямой видимости — дышать становится легче. — Он, конечно, останется на ужин? — спрашивает Джессика Сэма позади Кастиэля. — Ты предложил, так ведь? — Эй, он его большей частью и приготовил! Как тут не предложить… — Отлично! И на улице сейчас приятно, — замечает Джессика и оборачивается к Кастиэлю с радушной улыбкой. — Хотите поесть во дворе? О… если только проклятые чайки опять не обкакали стулья! Она поднимается на носочки, целует Сэма в щеку и, проходя мимо, легко касается рукой его поясницы — и Кастиэлю больно от вида этой искренней беззастенчивой близости. Джессика открывает кухонный шкаф, чтобы достать оттуда посуду, приборы и салфетки, и продолжает говорить что-то неразборчивое, повернувшись спиной. Сэм прерывает ее: — Джесс, Кастиэль плохо слышит. Не суетись. Она оглядывается на него с раскаянием во взоре. — Ой — простите. Я спросила, не поможете ли вы мне накрыть стол? — Конечно. Они выходят на задний дворик — маленький и по-своему ухоженный, хотя и трава там слишком высокая, и разноцветные цветы буйно выплескиваются за деревянное ограждение клумбы. На веранде стоят стол и стулья из темного дерева, проступающего под старой белой краской. Кастиэль проходит за Джессикой к столу, и она осторожно забирает у него из рук посуду, накрывая стол на троих человек. Времени Джессика не теряет. Раскладывая на столе ножи, она тут же спрашивает: — Каким он был? Я ведь не знакома с ним. Кастиэль не смотрит на нее. Он ставит стаканы справа от каждого места, накрытого Джессикой, — на четверть дюйма выше ножа. — Наверное, вам лучше спросить об этом Сэма. Джессика слегка наклоняет голову, складывая салфетки. — Я уже спрашивала его миллион раз. — Она выпрямляется и смотрит прямо на Кастиэля. — Теперь я хочу узнать у вас. — Он… — Кастиэль не знает, как ответить. Он сглатывает. — Он был хорошим человеком. — Клубок из доброты Дина, его терпения, умения прощать, самоотверженности и юмора застревает у Кастиэля в горле, мешая дышать, и он вообще ничего больше не может сказать. Он делает судорожный вдох, ощущение от которого — словно вдыхаешь ледяную воду, — и поспешно спрашивает: — Эти тарелки расставить или оставить стопкой? — А, не волнуйтесь, поставьте где-нибудь. Кастиэль опускает тарелки на стол тяжелее, чем рассчитывал, и они издают хрупкий звон. Джессика остановилась у дальнего края стола, положив пальцы на деревянную столешницу. — Вы не хотите говорить о нем, — заключает она, опустив голову. В ее тихом извиняющемся тоне слышно смущение. — Простите. Мне… тяжело иногда. — Она прикусывает губу. — Когда в жизни Сэма столь огромное место занимает кто-то, кого я не знаю. — Она медленно выдыхает и поднимает голову, глядя на Кастиэля. — Я хочу его узнать. Ее глаза смотрят умоляюще — Кастиэль чувствует это, не глядя. Он возится с салфеткой, расправляя ее край, чтобы выровнять складку. Не его работа — проводить ее в жизнь Дина, не его обязанность помогать ей почувствовать себя членом семьи. Кастиэль имеет полное право не хотеть говорить о Дине. — Сэм читал мне его письма, — добавляет Джессика. — Я знаю, он был вашим близким другом. Кастиэль все никак не может расправить салфетку. Он берет ее в руки и начинает складывать заново, резко дергая за углы, чтобы выровнять их как нужно — как делал перед зваными обедами у матери. Он растягивает салфетку, сворачивает ее вновь и ни с того ни с сего отвечает: — Он знал три, может, четыре анекдота — и рассказывал их снова и снова. И каким-то образом на этом сделал себе репутацию главного шутника Бейкер. Джессика смеется. Она ждет продолжения с ласковой ясной улыбкой, и Кастиэль безмерно рад, что она не просит пересказать анекдоты: некоторые были похабные и не заслуживающие повторения, некоторые просто глупые, а от некоторых у Кастиэля горло сжимается так, что он не может сглотнуть. — Начало у нас было не очень гладкое, — неожиданно делится Кастиэль вместо этого. — Мы познакомились… Он нечаянно толкнул меня в баре в Англии, разлил мое пиво. Он был пьян… бесстыден. Улыбка Джессики становится шире. — Похоже, сущее наказание. Кастиэль издает звук, передающий одновременно досаду и усмешку. — Он мне жутко досаждал. В тот момент. Сейчас мне думается, может быть, я реагировал чересчур остро. Его перевели в мой взвод неделю спустя, и, наверное, я уже был предвзят к нему, но он подливал масла в огонь. Ему нравилось подрывать мой авторитет. Шутить за мой счет, дурачиться, пытаться рассмешить весь взвод. Он вел себя так, словно он пуп земли. Это было невыносимо. — Кастиэль обнаруживает, что может говорить о Дине легко и долго, если только сосредоточиться на всем, что его раздражало, на всем, что заставляло его вздыхать от досады и одергивать Дина. — Он регулярно не слушался, не повиновался приказам, вел себя не по уставу — и при этом был лучшим военным медиком, с кем мне приходилось работать… — Выходит совершенно неправильно. Кастиэль не может остановиться: — Я сомневаюсь, что когда-либо еще встречу кого-то, кому настолько небезразличны окружающие люди, — и я бросил его там… Он делает глубокий вдох через нос, стараясь успокоиться, и замечает, что некогда аккуратно выглаженная салфетка безнадежно смята в кулаке. Он не может объяснить Джессике, во что стала превращать его война, и уж тем более не может объяснить, что Дин разглядел в нем мягкость, за которую уцепился, что с Дином ему хотелось становиться лучше, что Дин был единственным человеком за всю жизнь Кастиэля, с кем он не чувствовал себя нечистым. Он не может подобрать слов ни для чего — вместо этого в его груди скручивается что-то горячее и невыносимое. — Посмотрю, не нужна ли помощь Сэму, — извиняется Кастиэль поспешно. Он бросает мятую салфетку на стол, не глядя, куда она упала, отворачивается и быстро уходит в дом. Он идет нетвердым шагом: нога ноет в месте шрама, перед глазами все плывет, голова кружится. Кастиэль врезается плечом в дверной косяк, но не падает, а только разворачивается, споткнувшись. От удара руку и бок пронзает резкая боль, в глазах темнеет. Опомнившись и выпрямившись, он шагает в кухню — и останавливается. Сэм стоит, согнувшись над раковиной, спиной к Кастиэлю. Его плечи высоко подняты. Он куда выше самого Кастиэля и крепко сложен в свои девятнадцать — но, когда он вот так плачет в кухне, он кажется невозможно маленьким. Кастиэль ничего не говорит — лишь стоит, глядя на него. Джессика проскальзывает мимо в узкий проем между дверью и кухонной стойкой и подходит к Сэму. Она нежно кладет руку ему на талию и что-то тихо говорит ему. Кастиэль стоит, окутанный их тихим горем. Его кофе так и стынет на столе с тех пор, как Кастиэль не решился взять кружку, боясь, что не рассчитает и ненароком опрокинет ее, — и он наконец осознает правду. Дин не вернется. Кастиэль и сам не знает, что ожидал почувствовать в этот момент. Может быть, он ожидал, что заплачет. Может быть, что ему станет нехорошо, как было, когда он потерял Иниаса. Но, по правде говоря, он ничего нового не чувствует. Он чувствует себя так же, как чувствовал с той минуты, когда силуэт Дина растворился в дыму. Наверное, думает Кастиэль, он знал правду с самого начала.30 марта 1945 г.
На дорогу до Бедфорда уходит четыре дня. Кастиэль не торопится. Сэм и Джессика были потрясены, когда узнали, что ему предстоит ехать назад в самую Вирджинию. Они-то думали, он направлялся в Бедфорд, штат Техас, и удивились даже тому, что он собирался ехать в Форт-Уэрт вечерним поездом. Когда он объяснил, что его путь на пятьсот миль длиннее, они настояли, чтобы он остался на ночь в свободной спальне. Кастиэль принял это любезное предложение и переночевал в их доме, не думая о Дине за стеной — и если и наведался в комнату напротив в ранние предрассветные часы, то только из любопытства, где еще мог бы спать в этом доме. Кровать Дина узкая, шаткая, но Кастиэлю думается, что, если прижаться друг к другу под одеялом, они бы поместились. Им хватило бы места. На протяжении многих часов на обратном пути в Вирджинию Кастиэль мысленно возвращается в эту кровать. Он представляет себе, как лежал бы там, уютно устроившись у стены за спиной Дина. Как просунул бы колено между его бедер, как они заснули бы, спутавшись ногами. Он представляет влажное теплое дыхание Дина на своей щеке, на груди, на лбу, и как Дин брал бы его ночами. Вес его тела, вжимающий Кастиэля в матрас, скрип пружин при каждом осторожном движении бедер. Кастиэль думает о том, как будил бы спящего Дина поцелуями с утра. Как готовил бы ему кофе. Сэм и Джессика отпустили Кастиэля с грустью и сто раз повторили, что он может остаться дольше, если хочет, что ему рады, — но он не смог. Они заставили его дать им адрес, по которому с ним можно связаться — «если мы что-нибудь услышим», как сказал Сэм, а также «чтобы мы знали, как у вас дела». Они смутно без конкретики пообещали друг другу увидеться снова, пока Джессика не взяла дело в свои руки и не сообщила решительно даты, когда они собираются праздновать День благодарения и Рождество, объявив, что на его присутствие рассчитывают. По дороге домой Кастиэль снова и снова думает об этом приглашении. До его даты еще девять пустых долгих месяцев, но оно кажется ему светом фонарика в окопе: чем-то, на чем можно сосредоточиться.2 апреля 1945 г.
Кастиэль находит дом матери запертым и тихим. Только на то, чтобы отпереть входную дверь уходит несколько минут: ключ заедает в замке, который начал ржаветь. Мебель внутри накрыта белыми чехлами от пыли, керамика и украшения упакованы в старые картонные коробки. Кастиэль касается гвоздей, точащих из выцветших обоев, пытаясь вспомнить, какие картины на них висели. Он пробегает пальцами по перилам лестницы — на пальцах остается слой пыли. Кастиэль снимает туфли. На левой пятке, где натирала кожа, настойчиво дает знать о себе мозоль. Носки протерлись, и через тонкий хлопок чувствуется холод половиц. Кастиэль вспоминает свое неохотное возвращение на похороны матери, вспоминает, как думал, что вернется сюда, только чтобы продать дом перед новым жизненным этапом. Он снимает чехол с дивана.9 апреля 1945 г.
«Всем отступать — назад, назад! Винчестер — быстрее!!!» Кастиэль просыпается от испуга со сдавленным звуком. Сев в постели, он набирает в легкие воздуху, чтобы побороть ощущение удушья; вдох звучит всхлипом. Перед глазами все плывет, голова кружится, и, когда он встает с кровати, его тошнит на ковер. Пошатнувшись, он выбрасывает в сторону руку в поисках опоры: его трясет, он не может дышать и не помнит, где оставил винтовку. Она должна быть где-то рядом. Горло словно сжимает чья-то рука, в груди чувствуется пульсация и давление паники, стискивающее ребра так, что, кажется, они треснут. Постепенно Кастиэль вспоминает, где он. В Бедфорде, Вирджиния. Никто не стреляет. Он в безопасности, а его рота… Нет, роты здесь нет. Он в Бедфорде, Вирджиния. Он дышит: вдох, задержать дыхание, выдох на счет четыре. Вдох, задержать дыхание, выдох на счет шесть. Выдох на счет восемь. Выдох на счет десять.15 апреля 1945 г.
Кастиэль распаковывает сумку: один комплект парадной формы, две рубахи, спортивная форма, тонкая стопка писем, полученных им в Европе, — все это умещается в один ящик. Закончив это дело, Кастиэль занимает себя уборкой материнского дома. Он исследует комнаты, в которые ему никогда не разрешалось заходить, старые обувные коробки, которые ему не разрешалось трогать. Он продвигается по чужой территории, сбрасывая украшения, шкатулки и вычурно отделанные часы в мусорный мешок. В одном из шкафов матери он находит старую фотографию в рамке, лежащую лицом вниз. На ней его матери не больше двадцати. Она улыбается нежной и милой улыбкой, и под руку ее держит мужчина моложе, чем Кастиэль сейчас, с такими же темными волосами и длинным носом. Отец выглядит привлекательным, добродушным. Кастиэль сбрасывает фотографию в мешок. Он опустошает старый письменный стол в кабинете отца, выбрасывая свернутые письма, карточки о запланированных встречах и списки дел. Выдвинув нижний ящик, Кастиэль находит старый револьвер, спрятанный среди выцветших пожелтевших чеков, и коробочку с шестью патронами рядом. Кастиэль долгое время смотрит на револьвер, положив руку на рукоять. Он задвигает ящик.23 апреля 1945 г.
Кастиэль поднимает голову, пытаясь определить, откуда исходит двойной стук. Он поднимается из-за кухонного стола и выглядывает через окно в сад, думая, что, может быть, это опрокинула что-то птица или детский мяч залетел через забор. В это время стук повторяется — на этот раз он тройной. Кастиэлю все кажется, что звук исходит из сада, но Кастиэль проходит по коридору, чтобы проверить, нет ли кого за входной дверью. Подходя, он замечает миниатюрную фигуру через маленькое окошко в двери. Кастиэль останавливается посреди коридора. Он понятия не имеет, кто может наведаться к нему в гости, и на мгновение иррационально не может заставить себя подойти к двери. Он не знает, безопасно ли это. После кратковременного тревожного паралича он делает глубокий вдох и идет открывать дверь. К еще пущему замешательству Кастиэля, за дверью оказывается мальчишка лет пятнадцати с большой тяжелой сумкой на плече. В руках у него квадратик бежевой бумаги. Он поднимает глаза к лицу Кастиэля и моргает от неожиданности. — Э… — произносит он. Кастиэль внимательно смотрит на него. — Я могу вам помочь? — Здрасьте, — неуверенно говорит парнишка после паузы. Его взгляд скользит по шеке и подбородку Кастиэля. — Я из Вестерн Юнион, сэр. У меня для вас телеграмма. — Я не жду телеграммы, — отвечает Кастиэль без выражения. Его дальним родственникам нечего сообщать ему срочно, поэтому они пишут письма — если вообще пишут. Из армии ему бы либо написали, либо прислали посыльного. Кому-то из Европы ему телеграммы слать не с чего, и в Штатах нет больше никого, кому был бы резон с ним связываться. Мальчишка смотрит в карточку. — К. Новак? Кастиэль колеблется. — Да. Мальчишка решительно протягивает карточку. Кастиэль берет ее и несколько секунд щурится на мелкий шрифт. Поднеся карточку к самому лицу, он читает: Телеграфом от Вестерн Юнион: Кпт. К. Новак 1174 Уислфиш-авеню Бедфорд, Вирджиния 24523 22 апреля 1945 КАПИТАН НОВАК . НАШЛИ ЕГО ЖИВЫМ . СЕЙЧАС В ГОСПИТАЛЕ . СЭМ ВИНЧЕСТЕР Кастиэль смотрит в карточку, не веря своим глазам. Мальчишка поясняет: — Сказали, это срочно! Этот значок UX в углу означает, что я должен получить ответ немедленно. — Что? — не понимает Кастиэль. — От вас. Кастиэль поднимает голову и смотрит на паренька, ничего не понимая. Тот наклоняет голову вперед и говорит громко и медленно, как будто Кастиэль слабоумный: — Я должен послать телеграмму назад, с ответом от вас! — С ответом, — повторяет Кастиэль. — С ответом на… Комната кружится. Мальчишка вынимает из сумки пустую форму для телеграммы и ручку. — Что ответите? Кастиэль понятия не имеет, что ответить. Он слышит собственный голос словно издалека: — Сэм Винчестер… — Голос отказывает ему. Мальчишка старательно записывает, и скрип его ручки по бумаге — все, что Кастиэль слышит. — М-м? — мычит парень. Кастиэль сглатывает и начинает снова: — Сэм Винчестер — точка. Где он — точка. — Дальше он не продвигается. — Это все? — парень поднимает голову. — Сэр, у вас еще шесть слов за ту же цену. В груди Кастиэля что-то сжимается, мешая дышать. — Скажите ему, что я возвращался за ним. — Сэр, это семь слов — это будет стоить дополнительно… — Да, да, пожалуйста, ради бога! — Кастиэль понятия не имеет, что вылетает из его рта. Ему кажется, если перестать говорить, если замолчать и подумать… Он не может. Голос выходит натужным, сдавленным. Сделав паузу, Кастиэль лезет в карман штанов за мелочью. — Просто — не важно, просто добавьте это… — Он вынимает монеты и, не пересчитывая, настойчиво сует их мальчишке. — Хорошо. — Парень забирает монеты одной рукой и убирает в карман. — Подписывать будете, сэр? В горле Кастиэля стоит ком. — Да… я… капитан Новак. Нан-Обой-Виктор… простите. Н-О-В-А-К. — Есть. Еще что-нибудь? Кастиэль открывает рот, но обнаруживает, что не может заговорить. Дыхания не хватает. В груди и горле тесно, ему жарко, он чувствует себя натянутым, как струна. Он молча мотает головой. Парнишка улыбается. — Спасибо! До свидания, сэр! — он небрежно салютует двумя пальцами у лба, сует телеграмму в сумку и убегает, соскакивая с крыльца по две ступени за раз. Кастиэль захлопывает дверь. Его трясет. Колени подгибаются. Ему кажется, он не смог бы устоять на ногах, если бы не ручка двери, в которую он вцепился так, что под кожей белыми пятнами проступают костяшки. Он медленно наклоняется к двери, пока не прижимается к ней лбом, и пытается отдышаться. Его сотрясает неконтролируемая дрожь — такая сильная, что остатки зрения размываются, и он ничего не видит. Он заставляет себя проделать дыхательное упражнение, которому научила его на такие случаи Миссури Мозли: вдохнуть, задержать дыхание, сосчитать до четырех. Он доходит до двух — и напряжение прорывается наружу. Дыхание выходит рваными вздохами, и Кастиэль издает сдавленный звук, вдыхает, считает до трех — но ничего не получается. Он считает до десяти, до двадцати, до тридцати — и ничего не помогает. Он ничего не видит, не может совладать с дыханием, грудь и горло сжимают тиски, так что при каждой попытке вздохнуть выходит этот сдавленный уродливый звук, и постепенно Кастиэль понимает, что плачет. Впервые с тех пор, как он вернулся домой, с тех пор, как высадился на пляже Омаха, он плачет и не может остановиться. Дин жив. Дин выжил. Прижав стиснутый кулак к дереву входной двери детства и чувствуя, как желудок дает знать о себе тошнотой, Кастиэль судорожно всхлипывает, рыдая навзрыд.