Белый сад

            Клауд не был большим поклонником цветов. Вовсе нет — никаких сентиментальных чувств он к ним не испытывал. Да, он помогал Айрис ухаживать за ними, но не более. В вполслуха он внимал её рассказам о языке цветов.       — А белые розы, Клауд, цветы чистой, непорочной любви, ими часто украшают свадебные банкеты, но между тем и похороны. Грустно, правда? Они видят рассвет любви и закат жизни человека. Мне их даже жаль.       — Глупости. Цветы ничего не чувствуют.       — Конечно чувствуют! Не обижай их, хорошо? А то завянут!       Оставалось только пожать плечами.       И когда на следующий день был траур в трущобах по жертвам взрыва на реакторе, Клауд и Айрис молча стояли в стороне, мрачно смотря на букеты белых роз в руках людей.       К ним подошла в тот момент Тифа и тихо произнесла:       — Я слыхала, что когда трое СОЛДАТ первого класса пропали без вести, был проведен солдатами Шин-ры неофициальный траур по ним. И тоже везде были белые розы…       Клауд хотел было что-то сказать, но от последних горьких слов Тифы он потерял дар речи:       — Сефирот точно не заслуживал ни траура, ни красивых цветов.       Ох. С того дня Клауда преследовал один и тот же кошмар. Многие бы его назвали просто сном, но для наемника, бывшего СОЛДАТа первого класса, это был самый что ни на есть кошмар. Сад белых роз, которому нет конца. Иногда кусты роз были такие высокие, что казалось, будто он оказался в лабиринте.       Представлять, как выглядит рай, делал каждый волей-неволей, кто обладает жизнью и когда-нибудь познает смерть. Этот сад белых роз был чьим-то представлением рая. Однако рай - место для каждого достойного. А это место так и благоухало эгоизмом. Под ногами - аккуратно уложенная плитка цвета морских скал. Над головой - чистое, голубое небо. Светило солнце, но его самого не найти на небе, сколько не ищи.       Клауду ничего не оставалось в этом месте, кроме как блуждать в поисках… Чего-то. Кого-то.       Кто-то тихо напевал мелодию, тихо напевал слова. До боли знакомый голос, но он не мог вспомнить, кому он принадлежит!..       В очередном таком сне (но Клауд бы вас подправил, напомнив, что это кошмар), он наконец вышел в середину сада.       Аромат белых роз был похож на запах марципана, меда и молочной пенки. Хотелось просто куда-нибудь присесть и наблюдать, как ленивые пчелы, жужжа, собирают пыльцу, вальяжно летая туда-сюда меж бесчисленным множеством роз, что прогнулись под собственным весом, будто скромно свесили головы.       Стоило Клауду увидеть напевающего мелодию, который подобно пчеле работал над цветами, подстригая их, он инстинктивно потянулся рукой за мечом, только чтобы самым ужасным образом осознать, что он безоружен!       — Пожалуйста, только без драк тут. Не хотелось бы уничтожать красоту, не так ли?       Глаза Клауда расширились.       — Роз ты жалеешь больше людей? — проговорил он сквозь зубы, и в груди его воспылала жаркая ненависть, что день ото дня его сжигала.       Сефирот наконец обернулся к нему.       В руках он держал длинные острые садовые ножницы, словно они для того, чтобы прерывать нить жизни человека.       И он мягко улыбнулся, подобно ангелу, неспособного осознать собственную жесткость.       — Я их не жалею. Всего-то цветы. Так зачем их срывать?       — А зачем было убивать людей?!       Полный разочарования и гнева крик. Розы, будто встревоженные морским бризом, отдали свои лепестки поднявшемуся ветру, словно слезы. Клауд, сам не зная, зачем и почему, начал рвать цветы. Сефирот был ему так отвратителен в тот миг, что он и не думал на него нападать, а потому розы, как несчастные, невинные дети, приняли весь его гнев молча, с терпением. Бутон за бутоном, бутон за бутоном…       — И чем ты от меня сейчас отличаешься? Ты пустил всю свою злость на мой сад. Я — на твою деревню.       Однокрылый ангел покачал головой, вернувшись к делу, как ни в чем ни бывало. Страйф стоял весь красный от гнева, прерывиста дыша и смотря на изорванные им же кусты роз. Он и не заметил, как поцарпался об их шипы, и теперь кровь превращала белые лепестки в красные. Гнев пропал, и осталось только злое удовлетворение.       — Сравнил ещё, блять. Цветы и людей.       — Что цветы, что люди. И те, и те цепляются за жизнь. И те, и те гибнут. Но розы не придают значения тому, что я их обрезаю.       Клауд хотел обернуться, крикнуть зло ещё что. И не успел, потому что Сефирот сам к нему подошел, и положив руку на плечо, нахально произнес:       — А один человек упорно хочет изорвать мою глотку мечом.       Клауд, правда, правда-правда хотел было руками дотянутся до горла этого подонка, начать его душить и рвать ему волосы, но тот взмыл вверх, и вместе с ним в воздух поднялись лепестки — было их много, как звезд на небе. Ангел спрятался за ними, и как человек не искал его — не мог.       — Стой! Вернись, подонок!!!       Как иронично, что после этих слов Сефирот и впрямь к нему спустился, быстрой стрелой пронзив ему грудь. Парень только сделал большой вдох, опустил взгляд, и…       …Рука самого ненавистного ему человека действительно пронзила его грудь насквозь. И в руке его трепетно билось сердце. Неприличное красное на фоне белого сада. Недовольные этой пошлой картиной, пчелы зажужжали, разлетелись, розы в смущении опустили свои головы ещё ниже, ветер успокоился, покинул их от возмущения.       Вдох-выдох, вдох-выдох. Сейчас его жизнь обрежут, как садовыми ножницами отрезают бутон.       — Цветы и люди равнозначны. Белые розы красивы на свадьбе, как влюбленная пара, умерший в гробу красив, как белые розы, в окружении которых он. Люди любят рвать цветы и гордо носить букеты. Побудь и ты моим цветком.       Больно, больно, было так больно. Клауд вцепился в спину Сефирота, хрипя, хрипя до боли, до крови во рту, руки у него задрожали, дергались, он метался взглядом, словно ища где можно найти способ разорвать эту реальность, как страницу из плохо написанной книги. Он чувствовал, как кровавые нити его сердца медленно рвут, как не понравившиеся нитки, торчавшие из одежды, и он хотел жалобно попросить о прощении, о сочувствии, о милости. Собрав всю свою нахальность, наглость и ненависть в кулак, он вцепился мертвой хваткой в волосы Сефирота и начал их с отчаянием умирающего тянуть назад, в больном сознании воображая, будто сейчас оторвет ему голову, как кукле, если потянуть ещё чуть сильнее!..       Однажды он так сломал куклу Тифы. Простое мальчишечье любопытство взяло над ним вверх, и бедной Жозефине III, кукле в синем платье, пришел конец.       Кукла сломалась. Клауд стоял, в его руках была фарфоровая кукла мальчика с короткими, белыми волосами, что просто хотел познать любви. Мальчишка в военной форме — какая отвратительная шутка.       Клауд стоял и горестно рыдал, сокрушался над той красотой, что из любопытства была сломана.       Белые розы иссохли.       Потом он моргнул. Розы вновь блистали своей белизной. Сефирот нежно поглаживал его по голове.       Последняя ниточка оборвалась.

***

      Дженова и профессор Ходжо стояли в окружении белых цветов. Все рукоплескали им. Какой прекрасный союз! Все были счастливы, улыбались и радовались этому дню. И только в самом конце церкви сидел один неулыбчивый мужчина со своим букетом цветов.       Из белых роз и юноши с волосами цвета пшеницы.       Юноша будто спал на руках его, только грудь не вздымалась и ресницы не дрожали. Органная музыка заполонила собой весь зал, призывая и неулыбчивого гостя наконец высказать свой восторг, свою радость. Но тот лишь беспристрастно смотрел на влюбленную пару, чьи глаза заполнены смертью.       Голос пастора громко произнес:       — Как мрачна наша жизнь, но как прекрасна даже самая мерзкая любовь! Продолжим же наш безумный праздник любви! Просим сына Дженовы, сына трудов Ходжо, выйти к нам!       Сефирот встал, ещё ближе прижав к своей груди Клауда, и царственно начал свой путь по огромному церковному залу к его… Какое пошлое слово… Родителям. Те почему-то не были в восторге от букета, и даже гости начали шептаться, повторяя «какая вульгарность».       — Что за мерзость ты принес недостойную? — спросила Дженова, когда Сефирот к ним подошел.       — Какой смысл от дохлой лабораторной крысы? — спросил Ходжо, когда Сефирот к ним подошел.       И весь зал разом произнес:       ВЫБРОСИ.       — Но, отец… Но, мать… Это мой самый красивый цветок. Ни на что другой не похожий.       ВЫБРОСИ.       Дженова повернулась к мужу:       — И вот я могу обнять своего сына, пусть и в его мрачных кошмарах, и даже тут его тревожит человеческий мальчишка. Он что, не осознает, что никогда меня не встретит?       Ходжо покачал головой.       — Мой лучший эксперимент, но ускользнул из моих рук, и который может пойти наперекосяк из-за неудачного экземпляра. Какая жалкая потеря!       — Почему вы меня не любите… — спросил Сефирот в растерянности и себя, и их, в смущении мотая головой и покусывая нижнюю губу — Матушка, отче. Отчего… Отчего…       И он протянул букет, протянул тело юноши, кротко и мило улыбнувшись, как сын, а не как гость.       — Но прошу… Примите от меня мой подарок и моё благословение.       Ходжо в гневе схватил Клауда за волосы и в животном гневе вытянул его из рук ещё больше смутившегося Сефирота, после чего опрокинул его на пол. Тело с мерзким глухим хлопком шлепнулось на пол под ноги однокрылого ангела вместе с белыми розами.       Он опустил голову под гневным взглядом родителей.       — Бесконечное ты разочарование, сын.       Церковь охватил огонь, и гости, и виновники торжества, начали гореть, как свечи, в агонии крича и метясь по залу, словно ужаленные пчелами жирные свиньи. Сефирот с пустым взглядом наблюдал за тем, как его родители в центре зала начали догорать, так и не успев добежать к запертым наглухо дверям. Как много криков было.       Он начал молча собирать разбросанные цветы, и когда его взгляд наткнулся на мертвое лицо Клауда, он виновато улыбнулся и с вежливостью произнес:       — Прошу прощение за увиденное. Должно быть, сцена ссоры между семьей всегда так смущает стороннего. Ничего. Ничего, в следующий раз они будут тебе рады больше, чем сегодня…       Тело ничего не ответило.       Сефирот поднял букет, и сел в угол первой скамьи.       Огонь всегда его успокаивал. Любимая материя с первых сражений. Он положил голову парня на свои колени и бессмысленно поглаживал его по волосам, словно извинялся за всю эту канитель. Розы, пусть и оскверненные гневом родителей его, продолжали источать запах меда и молока.       Взглянув на лицо Клауда будто бы напоследок, Сефирот с шумом вздохнул.       Однокрылый ангел, пусть он и не рыдал, закрыл лицо руками, пока церковь, покинутая богом, догорала.