Спасители: В огне сгорая

      Морская болезнь — самое ужасное, что могла сочинить природа. Одно дело — плыть на корабле в трюме в абсолютно отсутствующем сознании или делать то же самое в полном сознании и без каких-либо ограничений в движении. Кавех перегибается через бортик и смотрит, как волны бьются о стенки судна, и осознает, что лучше бы его на время плавания закрыли в том же трюме, вырубили и держали без еды. К черту. Эти. Приключения. Голова кажется квадратной, перед глазами краски становятся приторными, а рвотный рефлекс заставляет почувствовать кислоту на языке. Плавание в открытой воде — точно не его. Он щурится, вспоминая, что отец говорил: если долго смотреть на дорогу или на воду в движении, то может отпустит. Не отпускает, мать его, ни капли. Он плюется куда-то за бортик и прикладывает холодные ладони ко лбу, делая шаг назад и надавливая на глаза. Из уст вырывается судорожный вздох.       Они успели далеко отплыть. Индия напоминает о себе лишь языком, на котором говорят моряки, и краснотой на коже от палящего солнца. У Кавеха по обыкновению шелушится нос, и парень ненароком думает о том, что он ещё никогда не оказывался в месте, где в январе его преследовала бы адская жара, где в садах росли бы плодовые деревья и распускались бутоны сказочных цветов вместо грязи, слякоти и редкого снега. Он никогда не был в местах, где люди имеют кожу смуглее привычной, где верят в нескольких богов, а не в одного. Варанаси казался ему несуществующим там, на корабле. Он был чем-то сродни плода его фантазии, и складывалось чувство, что целые десять дней, проведенные там, он был во сне. Все те походы в храм, всё обучение на кухне или с подносом на голове, рассыпая лепестки по коврам во дворце — все это ему казались выдумкой. Только вот, теперь он имеет два имени, он не голодает, его не дерет волк, ему не приходится таскать помои, как было дома, он не мерзнет.       Сурия — это солнце. Имя, которое производит отвратительное первое впечатление, если его услышит человек не индийского происхождения. Бога солнца в этих местах зовут Сурьей. Да, у солнца тоже есть свой бог, или солнце само как бог — Кавех пока не понял до конца, да и понимать ему не особо хочется. Стыдно перед самим собой, ведь он практически не отталкивает от себя то, что пихают ему под нос. Эту еду, эту одежду, эту жизнь. Он каждый день засыпает с мыслью о том, что не способен жить дальше, в его жизни нет смысла. Продолжения не будет. Он либо повесится, либо утонет. Его будет некому сжигать, и тело его сбросят на самое дно Ганга, как и прочие ненужные. Правила этого места очень другие. Начиная с того, что ему дали новое имя, и заканчивая тем, что некоторым животным следует поклоняться.       Он назвал бы своих хозяев животными, да не выходит. Кемаль Хайтам — принц и воин. Черт, знает, что на уме у этого человека. В глазах его глубокая печаль, тонна терпеливости — в сердце. И намерения, совершенно не поддающиеся пониманию. Да, Кавех любит пытаться заглянуть внутрь кого-то, но не позволяет то же самое проделывать с собой, отмалчиваясь, реагируя лишь на команды и услуги. Ведь, для этого он здесь, да? Кажется, три дня назад — он никогда не забудет об этом — ему ужасно хотелось спрятаться от солнца под крышей веранды, цветом похожей на песок. Там они и столкнулись. Раджан ходил тихо, и он способен был подкрасться сзади так, чтобы совершенно никто не услышал. Его голос был похож на пьянящий мед. Он размеренный и медленный, он не пугал, но заставлял ощущать мурашки. Вместе с этими мурашками плеча Кавеха коснулась тогда его широкая ладонь. Эта ладонь скользнула по спине, останавливаясь где-то между лопаток. Они говорили совсем немного: о том, что не нужно бояться, что раджан всегда открыт к просьбам и способен обсуждать все его тревоги.       Если бы только Кавех мог разглядеть то, что внутри него есть искренность. Что в его ярких серо-зелёных глазах глубоко и надежно спрятаны от недоброжелателей сопереживание и привязчивость.       Но он до сих пор и малейшего понятия не имеет о том, можно ли им вообще было трогать друг друга.       Хайтам всем даёт выбор: уйти или остаться. И ни один раб, выкупленный Аль-Хайтамом и отпущенный в свободное плавание, до сих пор не решил остаться с ним и служить. Почему-то каждый видит в себе великое будущее, каждый мечется, пока не придет к своей старой вере. Никто не хочет жить под новым именем, носить на себе «клеймо» раба, несмотря на то, насколько дерьмово он жил до этого. Некоторые из них жили в лачугах, некоторые не сводили концы с концами, но и они отказываются остаться с ним. Он не знает, что выберет Сурия, да и не надеется узнать. Он — подранный волком, и его душа искалечена. Он пуст внутри, подобно фарфоровой кукле, по которой ударишь, и она разлетится на части, оставляя безжизненные скорлупки. Но раджан почему-то слишком пылкий, слишком отчаянный, когда ему приходится встретить человека, пустующего внутри. До того пылкий, что он готов плетью грозить тем, кто хоть пальцем тронет Кавеха. Да, Кавеха Альказара. Он помнит это имя, но сансара устроена так, что новое и безгрешное имя ему понадобится гораздо больше, чем старое и испорченное, избитое камнями на пути «жизнь». Настолько он готов бороться на его стороне, что даже если эти чертовы сансарные правила — не то, что могло бы его остановить.       А второй брат... Зандик. Доктор — не принц, но родители с Аль-Хайтамом у них общие были. Кавех не знает, почему его боятся все вокруг, да и не знает, отчего он боится его сам. Просто, так получается. Он всегда дерзок и холоден, он может ударить, он иронично-агрессивный, и эту вездесущую ненависть он прячет внутри себя, выпуская ядом, пеной изо рта. Совершенно непонятно, что движет этим человеком, когда он в очередной раз поднимает руку на кого-то. Некоторые рабы, попавшие к нему, просто не возвращаются. Похожий на громадного демона за спиной Хайтама, который вредит и ему тоже. Однажды вечером, завязав словесную перепалку, он одним взмахом руки снес со стола старшего брата его ужин совершенно безнаказанно. И остается безнаказанным каждый раз, когда дело доходит до грубостей, применении физической силы. Он с демонической улыбкой на губах таскает за волосы женщин и детей, рвет книги, раздает пощечины, может плеваться в своих рабов, повалить, наступить на лицо. Ужасный человек, и Кавех никогда не хотел бы столкнуться с ним в порыве гнева. Бывало, он обзывал его, но не трогал. Из-за Хайтама, конечно же.       Ему не простят.       Ведь фарфор — драгоценный.       Удивительно, но этот ужасный тиран женат. Совсем недавно, кажется, но господин Зандик был в храме и взял в жены женщину из своей касты, способную составить с ним хорошую партию. Представить страшно, что она терпит. Варанаси — город мертвых. Всё потому, что Зандик владеет мертвыми точками — теми самыми крематориями, в которых жгут умерших людей. Прямо на берегу реки, как бы ужасно это не звучало. Варварство. Остается надеяться на то, что рано или поздно его легкие будут настолько черными, что в них не останется ни одной живой клеточки, или, даже лучше, пусть он захлебнется в своей же гари.       Кавех чувствует, что за его спиной раздаются шаги, стук каблуков по палубе. Он вытирает лицо, побледневшее от недомогания, и заглядывает за плечо.       — Ну и чего ты встал, драгоценный наш? М? Я у тебя это спрашиваю, Сурия, да-да, — Доктор подходит почти вплотную, оглядывая его лицо. Чувства смешанные, даже описать сложно. Ведь голос его оказывается мягким, спокойный, но всякий раз в этой мягкости не чувствуется ли капли человечности. — О, великие боги. Посмотри на себя, это же омерзительно, — он посмеивается, звучит почти на распев, высокомерно. — Какой слабак...       Кавех бы ответил ему парой ласковых, только вот, боится оказаться за бортом.       — Да, господин, — он поджимает губы, убирая волосы с лица легким движением пальцев, и прячет руки за спину. Его глаза устремляются куда-то на ботинки-лодочки Зандика, замечая смешок в свою сторону. Да, может ему и хорошо смеяться сейчас, но когда-то... Кавех обещает, что припомнит этому человеку все. Ему хочется Доктора раздавить, прямо сейчас по палубе размазать. Отвратительно такое чувствовать, но хочется. Лучше чувствовать злость, чем не чувствовать совсем ничего.       — Что "да"? Ты вообще меня не слышишь?       — Простите, господин.       Его хватают за грудки, и он совершенно не замечает, как это происходит. Мутит, хочется сблевать. А в ушах шум стоит просто адовый. Но одно неверное движение, и он запачкает своим завтраком зандиково платье.       — Ну и ну. Слабое тело равноценно бесполезному материалу. Куда же тебя такого девать? — конечно же, если притрагиваешься к рабу, то после этого обязательно нужно вытереть руки. Именно поэтому, отпустив его, Доктор достает платок из-за пояса и, протерев руки об него, пускает белый кусок ткани за борт по ветру. Язвить он умеет, как никто другой. — Приведи себя в порядок, нам ещё плыть и плыть. И проверь, чтобы товар не пострадал.       — Конечно, господин.       Холодает. Ему говорили о том, что место их назначения — Милан. Нет, он не из этих краев, совершенно никогда не бывал там, да и название ему мало о чем говорит. Лишь о том, что где-то в этих землях, гораздо ближе есть его родной дом. Кавех Альказар не из Марокко, не из Варшавы, не с Винтерберга, не из подобных мест, пополняющихся рабами, и совершенно ему неизвестных. Он не рождался рабом, никогда прежде не был им. Его дом разрушен, но он хотел бы вернуться и построить новый. Земли Европы охватил хаос, люди теряются, они обречены, их сравнивают с землей, продают, они становятся рабами, как и он стал.       Святой Шепот сгорел, жрец убит, храм пал вместе со своим прислужником пастором. Кавех не может жить дальше, ведь жизни дальше нет. Их священного посланника больше нет... смысл пропал в том же огнище, что и он. Нужно искать новый смысл. Нужно. Нужно...       Нужно...       Кавех медленно открывает глаза, ощущая, как его сознание возвращается к нормальному состоянию. Что произошло? Тут-то он и обнаруживает себя на кровати в капитанской каюте, под тонкой тканью накидки, пахнущей чистотой и благовониями. Вокруг него царит тишина, только слабый шум волн и скрип открытой рамы иллюминатора нарушает спокойствие. Он оглядывается вокруг, пытаясь вспомнить, что произошло, но его разум все еще ошеломлен от последних событий. Кавех изо всех сил старается собраться с мыслями. Он знает, что ему нужно вернуться к своим обязанностям, но сейчас он просто хочет немного отдохнуть и восстановить силы. Черт возьми. Неужели там, на палубе, он сознание потерял из-за качки?       Конечно, капитан с радостью предоставил свою каюту господину, который щедро оплатил плавание, чтобы угодить ему — он отдал её Аль-Хайтаму. Он был готов пойти на любые уступки, лишь бы удовлетворить пожелания своего благодетеля. Ведь благодаря Хайтаму и его щедрости, корабль мог продолжать свой путь и доставить пассажиров к месту назначения. Капитан был готов пожертвовать своим комфортом ради благополучия других, и это делало его настоящим героем в глазах экипажа и пассажиров. На деле же щедрость представляла собой лишь угоду вышестоящему. Кавех впервые видит капитанскую каюту изнутри, и его поражает ее просторность и красота. Здесь царит особая атмосфера, где запах дерева смешивается с ароматами пороха и соли. Внутри всё окутывает тусклый закатный свет, который создает уютную и мирную обстановку. Он не может не ощутить величие и власть, которые присущи этому месту. Каждая деталь каюты, будь то массивный стол или сундуки у стен, говорили о богатой истории и о том, что капитан явно не бедствовал.       Наконец... наконец Кавех может отдохнуть. Он не сразу замечает человека за столом. А когда слышит его голос, и вовсе подскакивает с кровати.       — Я думал, ты еще дольше проспишь, — мужчина сидит за столом, погруженный в свои мысли. на листе бумаги перед ним виднеются различные записи на урду, которые он внимательно изучает, и его рука неустанно двигается по бумаге, оставляя за собой следы чернил. вокруг него царит тишина, только периодически слышны звуки пера, чиркающего о поверхность листа. Аль-Хайтам выглядит очень сосредоточенным и серьезным, словно занят чем-то очень и очень важным. Его красивые одежды ниспадают на подлокотники стула, но он не обращает на это совсем никакого внимания, лишь иногда локтем ведёт, взмахивая тканью. Его взгляд полон внимания и усердия, он не теряет ни одной детали из виду. Может быть, он пишет важный документ или заполняет учёт товара. Можем, пишет очередное письмо. Он ни на мгновение не поднимает своего взгляда на Кавеха. — Не делай резких движений, ты упал прямиком на палубу.       Когда парня свалило, боцман, оказавшийся на палубе, обнаружил Кавеха, который лежал прямо у спуска в трюм. Конечно, боцман схватил его и собирался поднять, чтобы чтобы уволочь внутрь корабля по темным коридорам. Но внезапно вмешался Аль-Хайтам, чья власть на корабле была неоспорима во время плавания. Он и приказал боцману отнести Кавеха в его собственную каюту, чтобы тот мог прийти в себя и, если потребуется, объясниться. Боцман, не осмеливаясь противиться тому, кого боготворил сам капитан, и молча понёс Кавеха к его каюте.       — Я доставил вам неудобства. Прошу, простите меня, такого больше не повторится.       — Конечно такое повторится. Если было один раз, то у тебя предрасположенность к подобным вещам, — Хайтам произносит это с короткой усмешкой, неторопливо и испытывающие. Его слова и правда режут глубже ножа. — Если не хочешь показаться дураком, то не давай мне бесполезных обещаний. Вдруг я в них поверю.       Кавех застывает, а на языке у него крутятся ругательства. Он смотрит на мужчину своими глазами, полными беспробудной неприязни. Сам себе в этом мгновение он кажется мышью, пойманной за хвост. Он не может сдержать своих эмоций и выражает их лишь через один только взгляд пости исподлобья. Этот господин теперь и травить его будет? Его гнев и ярость пронизывают воздух, заставляя пальцы на руках поджаться. Как он может снова контролировать свои эмоции, если его винят в том, в чем он не виноват, да ещё и стараются выставить дураком? Это его способ выражать свое неудовлетворение и бороться с тем, что его раздражает. Но в конце концов, Кавех понимает, что его ругательства и гнев не решат его проблему — раджан не станет менее заносчивым — и он должен научиться контролировать свои эмоции, чтобы не причинять вреда самому себе.       — Хорошо, — однако это он почти шипит. Хайтам обращает внимание на взгляд его карих глаз и понимает, что в них читается непримиримость. Та самая, которую он разглядел в них ещё тогда, когда увидел впервые. Эта черта всегда присутствовала в его глазах, придавая им жгучую и одновременно интригующую силу, завораживая. Он не мог не заметить эту особенность, которая делала Кавеха еще более... особенным, беспечно прямолинейным. Взгляд его карих глаз был как открытая книга, в которой каждая страница была наделена определённостью, но все равно что-то да таила. Его можно было прочесть, а можно было зачитаться. Аль-Хайтам чувствует, что этот человек не просто так обладает такими глазами — в них скрывается что-то большее, что привлекает и одновременно отталкивает. Но почему-то теперь он совершенно не может отвести от них свой взгляд, ведь они были словно оказываются магнитом, притягивающим его к себе. В самом Кавехе скрывается что-то большее.       — Сядь ты уже на кровать, не стой столбом. К нам скоро зайдёт судовой врач. Каким я буду хозяином, если заставлю больного слугу чувствовать неудобства? — В его голосе не слышно ни единого оттенка. Несмотря на то, что он произносит такие проникновенные слова, они остаются лишь пустыми отзвуками, не окрашенными ни единым чувством.       Кавех садится обратно на кровать, и его пальцы сразу же тянутся к шее. Он хочет коснуться кулона, который всегда висел на ней, но сейчас не находит его. В его глазах отражается сперва ступор, а следом разочарование и недоумение. Где же он мог оставить этот драгоценный предмет? Паника охватывает его, заставляя сердце биться быстрее, и дыхание становиться тяжелым. Он чувствует, как панический страх постепенно захватывает его мысли и тело, не давая возможности сосредоточиться и действовать разумно. Все вокруг вдруг кажется смутным и неуловимым. Хайтам, сидящий за столом, глубоко сосредоточенный на том, что писал на бумаге, вдруг будто чувствует этц тревогу кожей. Его рука, двигавшаяся быстро и уверенно, словно он пытался запечатлеть что-то важное и неотложное, вдруг останавливается. Внезапно его взгляд поднимается на Кавеха, словно он почувствовал его взгляд на себе. Так и оказывается. Они молча смотрят друг на друга.       — Ты ищешь это?       Хайтам окунает пальцы за ворот твоего черного одеяния, расшитого железным, и в его руках оказывается кулон. Это камень — кварц, оплетённый кожаным шнурком. Этот простой, но в то же время красивый предмет он нашел на палубе тогда же, когда парень и потерял сознание. Края необработанного камня очаровывающе переливаются, словно играют в лучах солнца. Они будто призывают его заглянуть внутрь и увидеть всю его таинственность. Узнать, в чём его суть.       — Верните это мне, — внезапно, в голосе Кавеха сверкает требовательность. — Вы и так многое у меня забрали. Хоть кулон-то оставьте.       На лице мужчины отчетливо проступает ухмылка, говорящая о том, что он не собирается давать сдачи. Но он не ждал того, что эта претензия будет высказана вслух.       — Хорошо. Расскажешь мне сперва, откуда у тебя этот кулон? — Кавех смотрит на подвеску с такой нежностью и преданностью, словно она является самым ценным сокровищем в его жизни. Но почему же он так пристально вглядывается в нее? Возможно, в этой подвеске заключены для него особенные воспоминания или она символизирует важный момент в его жизни, напоминает о свободе. Может быть, она была подарена ему кем-то особенным или имеет для него особое значение. Или, может быть, в этой подвеске он видит отражение своих мечтаний и целей, которые он стремится достичь. — Это кварц, да? Его называют горным хрусталём, хоть его и можно запросто перепутать со стеклом или цитрином. Но стекло имеет совершенно другую структуру и иначе преломляет свет, а цитрин — отливает желтизной. Этот же камень практически полностью прозрачный, если бы не сколы.       — Это подарок моей сестры, — взглянув на Кавеха, становится ясно, что он не спешит делиться своей историей. Сначала его губы сжимаются, а затем лицо становится мрачным и слегка краснеет. Почему Аль-Хайтам вообще расспрашивает у него все это? — Не знаю, где она его взяла. Но кулон напоминает мне о семье.       — Расскажи о своей семье, — этот вопрос оказывается задан здесь же, прямо не прекращая расспроса. Он задан доброжелательно, но в голосе Кемаля всё ещё не было ни малейшего намека на эмоции.       — У меня... — Кавех сглатывает озадаченность, не зная, как решить эту проблему. Но являются ли проблемой ненавязчивы вопросы? Излишнее внимание раджана? Его взгляд бегает по его рукам, сжатым на коленях, в поисках ответа. Он чувствует себя беспомощным и беспокойным, не зная, как выйти из этой ситуации. Что ему говорить? Говорить ли? — Мы жили в Святом Шепоте. Шас было много в семье, и в одном доме я проживал с родителями и пятью сёстрами. У нас была большая семья... мы занимались строительством.       — Надо же, — на губах мужчины появляется короткая улыбка. — Наверное, это хорошо. Иметь большую семью.       — Только если её можно прокормить.       Хайтам опускает взгляд на камень, и тут же переводит его на Кавеха. Пристальный взгляд, полный любопытства, тут же проникает в его сознание, словно острый нож. Каждый раз, когда Кавех встречает этот взгляд, он чувствует, как он скользит по контуру его лица, словно исследуя каждую черту и деталь. Это чувство необычайно интимное и одновременно захватывающее, ведь пристальный взгляд этого человека способен раскрыть самые глубокие тайны и мысли, вытащить их изнутри, выдернуть без спроса. Кавех не может устоять перед этим взглядом, он словно гипнотизирует его и заставляет открыться. И пугающе. Кавех, черт возьми, не может отказаться от этого чувства, ведь он знает, что этот пристальный взгляд словно помогает ему в чем-то разобраться. А Хайтам словно выискивает, словно копошится внутри него. И у самого Кемаля сердце словно замирает.       — Отдайте мне кулон.       — Да, конечно, — Аль-Хайтам негромко вздыхает, снимая с себя кожаный шнурок, и встаёт с места, хорошо балансируя в этой качке. Он подходит к Кавеху вплотную, крепко удерживая равновесие. — Только пообещай мне кое-что, Сурия. Это не приказ, а просьба.       В это мгновение Кавех словно вытягивается струной, почему-то чуткой выжидая прикосновения мужчины. Осторожно и с аккуратностью Хайтам надевает на него кулон, подозвав парня наклониться к себе, ближе. Этот момент кажется таким длинным, словно само время останавливается, чтобы насладиться этой этой картиной. В нем кроется легкий трепет, который окутывает сердца, кажется, каждого из них. Их взгляды блуждают где-то в забытии, стараясь друг с другом не встретиться. И не встречаются. Упаси Господи им встретиться сейчас. Плечи Кавеха едва вздрагивают, когда Аль-Хайтам поддевает пальцами прядь его светлых волос и заправляет за ухо. Дышать становится сложно в этой близости.       Хайтам слишком внезапно оказывается перед ним, вставая на одно колено перед кроватью.       Хозяин оказывается на коленях перед своим рабом. Где такое видано? Это непривычное зрелище — хозяин понизился до уровня своего раба, показывая свою слабость и уязвимость.       — Пытаетесь снова меня купить? — черт знает, что придаёт ему этой идиотской смелости. Возможно, рассудок Кавеха столь сильно помутнел и он не понимает, что подставляет сам себя. Но он все равно продолжает действовать, несмотря на опасности и риски. Возможно, он просто не может остановиться и не видит, как его смелость может привести к плачевным последствиям. Но, как говорится, глупость и смелость часто идут рука об руку. И кто знает, может быть, именно эта идиотская смелость принесет ему успех, поможет. Ведь иногда, чтобы достичь чего-то большего, нужно рискнуть и пойти против общепринятых правил и норм. И именно сейчас Кавех опускает взгляд, полный недоверия и укора. — Не получится. Что вам от меня нужно?       — Я хочу, чтобы ты мне не грубил. Это во-первых, — проникновенный голос звучит властно, но будто бы дипломатично. — А во-вторых, я хочу, чтобы ты чаще ко мне приходил. Чтобы рассказал мне еще больше. Если хочешь, я дале не стану тебя расспрашивать ни о семье, ни о Шепоте, ни о стройках, ни о камнях. Просто приходи.       — За... зачем?       Кавех, мать его, его не понимает. Его бедро вздрагивает, когда раджан обхватывает его своей широкой ладонью. По спине будто проходит разряд тока.       — Мне понравилось. Нужны еще причины? — это правда. Господину больше не нужно причин, чтобы иметь право звать своего слугу и озвучивать просьбы. — А тебе, если нравятся камни, то держи, — мужчина медленно снимает с пальца свой перстень. В середине кольца, словно в центре волшебного круга, изящно переливается зеленоватый камень с белыми прожилками. Он словно живой, сверкая на солнце и притягивая к себе взгляд карих глаз. Хайтам кладет перстень в чужие руки. — Это яшма. Говорят, она защищает от сил зла.       Кавех чувствует, как в его груди спирает дыхание. Аль-Хайтам не просто не убирает от него руки, он ещё и делает ему подарок. Парень озадаченно хлопает глазами, пытается найти ответ в чужом лице, но в нем оказывается лишь пресно-строгий оттенок. Хмурость не сходит с его собственного лица. Неуверенность в реальности происходящего будто пропитывает каждую мышцу его тела.       — Я не смогу такое принять. Зря вы отдаете мне такие дорогие вещи. Это ведь не станет гарантией того, что я не сбегу от вас раньше, чем вы решите дать мне право на выбор, — одно только оказывается оправданно. Кавех в самом деле не грубит Аль-Хайтаму, как тот и просил.       Мужчина же молча встает на ноги, словно тяжелый груз с плеч сваливая. Он направляется к двери, не оглядываясь назад, не желая оставлять все произошедшее испорченным, не желая омрачать этот трепет, возникший всего на мгновение. Вокруг него повисает тишина, словно вся комната затаивает дыхание, ожидая его следующего шага. Но в его глазах нет ни сомнения, ни чего-либо иного. Только решимость и цель.       — Ложись на кровать, а я позову врача. Он задерживается.

***

      — Куда мы едем? Что это за секреты? — Кэйя выстанывает это мученически, откидывая голову назад, выдыхая, совершенно не смотря на то, куда ведет свою лошадь. Просто держит поводья в руках, надеясь, что животинка не глупая, не станет врезаться в препятствия. — Дилюк, свет мой, тебе уже пора объясниться, мы едем битый час. Я мог потерпеть минут двадцать, тридцать. Но, ох, как же я уже успел устать.       Так уж вышло, что, стоило им проснуться ранним утром — такая уж привычка нынче у обоих — как Рагнвиндр тут же собирает поесть в дорогу и, даже не предупредив, приказывает приготовить им вдвоем лошадей. Кэйя соглашается. Даже не спрашивает, что становится поводом внезапной конной прогулки, долго ещё нежась в мягкой постели. Он получает хлеб с омлетом этим утром, пока, приходя в себя, трет глаза и ищет, что бы натянуть на ноги. Пол ведь в доме ужасно холодный, несмотря на камины и трубы, порядочно отапливающие каждую комнату. Панталоне норовит принести Альбериху в кровать старую железячку с углями, чтобы сунуть в ноги и не мерзнуть.       — Переставай ныть, — Дилюк глядит на солнце предполагает, что сейчас уже полдень и рассчитывает, сколько примерно они смогут пробыть в том месте, куда он везёт Кэйю, ведь дорога домой составит столько же, сколько они потратят сейчас — полтора часа. — Я ведь не просто так не говорю тебе, куда мы едем. Имей терпение.       — Хочешь сказать, это сюрприз? — жрец хмыкает, переводя взгляд на мужчину. Он выглядит спокойно, и ни одна мышца на его лице не выдает раздражения или усталости. Дилюк же, в сравнении с ним, абсолютно бодрый и даже уверенный.       — Конечно это сюрприз.       — Кажется, я не люблю сюрпризы, — на слова Кэйи лишь иронично смеются, ведь такой сюрприз должен ему понравиться, просто обязан. Он о нем очень давно мечтал, буквально с того момента, как узнал всю суть. — Нет. Нет, ошибаешься. Теперь мне совершенно точно не нравятся сюрпризы.       — Вот и посмотрим.       Им нравится спорить, вместе сочинять тысячи разных вещей, которые они могли бы воплотить, мечтать о невозможном: том, каким мир мог стать и может стать после их революции, любят думать о том, что у них точно все получится, высказывать свое мнение, пытаться конкурировать, отстаивать слова, догадки, предположения, читать каракули Арлекино вместе, делать выводы и снова спорить из-за огромных отличий во взглядах, вспылять, извиняться следом и снова мечтать, дискутировать. Им нравится строить теорию вместе. Но никто при том не любит спор только ради спора. Они здесь не для пустых разговоров.       Кэйя успокаивается быстро, начиная тут же напевать что-то, присвистывая. Что-то известное только ему и никому больше, похожее на хоровую завывающую песню Святого Шепота. Он знал их все наизусть, и со временем его знания не были истощены. Дилюк счастлив, что Альберих может помогать ему толковать что-то, дополнять, переписывать и смотреть на многие вещи с новой стороны. Все идет гораздо лучше, чем ему ожидалось. Только вот, есть одна огромная проплешина в их планах. Восток они посетят, тут всё непринципиально, ведь на востоке обитают люди, поклоняющиеся идолам. Стоит лишь объединить каждого их идола в одного, дать то, что содержит все, преподнести правильно, зашифровать, и они будут на стороне их идей. Проблема в востоке. В Шепот Рагнвиндр соваться не будет, и придется возложить эту огромную ношу на одни лишь хрупкие плечи Кэйи.       К счастью или нет — он не хочет думать об этом сейчас. Ему стоит разобраться во всем чуть позже.       — Не голодный? — Рагнвиндр поворачивается к нему, прерывая негромкий свист, замечает прикрытые глаза и улыбается. — У меня есть шоколад, — он очень сильно любит шоколад. Честно признаться, они оба большие любители сладостей, что бы они из себя не представляли. Сироп, сахарные леденцы разной формы, выпечка с джемами или без, шоколад и ягоды.       — О, господин рыцарь решил взять с собой вкусностей. Какой же молодчина, а.       Кэйя тут же распахивает глаза, его голос становится неторопливым и хитрым. Шоколад достать очень и очень сложно, особенно на севере, практически невозможно.       — Замечательно, ты такой полезный, Диюк. Вот чем мне тебя отблагодарить?       — К вашим услугам. Дай мне время подумать над благодарностью.       Дилюк лезет в свою сумку и достает плитку, даже не поделенную на квадратные «соты», и ломает почти ровно пополам, отдавая Кэйе большую часть с негромким «приятного аппетита». Тот облизывается, благодаря, и кусает, блаженно мыча. Горьковатый, но такой замечательный. Минуя кусты, Кэйя признается своей половине плитке в любви, а стоит им только миновать заросли, преграждающие видимость, как жрец тут же весь сжимается, чувствуя, как в голове все перемешивается.       — Вот и приехали, — лошадь Рагнвиндра топчется на месте, пока он останавливает её, едва только Альберих тянет за поводья.       Море.       Жрец сглатывает, молчаливо прячет плитку в карман брюк и длинно выдыхает. Как бы отреагировал человек, впервые удививший настоящее море? Которое не нарисовано на единственной затертой картинке старой книги. Не во снах и не в грезах. Оно здесь, перед ним. Рукой подать. Солнце над водой, а у этой воды нет края, она уходит далеко вперед, уводя за собой свет и тишину, разбавляя музыку ветра криками птиц в небе, стуком копыт и шелестом листвы за спиной. Берег помешанный — и песок и камни — глаза скользят по нему, пытаясь найти край, тонкую границу между небом и водой. Кэйя завороженно следит за водой, а Дилюк оказывается не менее заворожен Альберихом. Ему плевать на море, ведь он уже видел его много раз с сестрой и родителями, пускай и в детстве. О какой бесконечности воды может идти речь, если его бесконечность сейчас прямо перед его глазами. Обнаженная бесконечность любви в одной человеке, бесконечность восторга и прочего непостижимого.       Рагнвиндр отвез его на море, исполнил мечту. Кэйя же практически стегает своего скакуна поводьями, заставляя подорваться с места и побежать галопом по длинному берегу, заворачивающему куда-то за длинную скалу, продолжающегося там. Дилюку в этом мгновение лишь шепчет его имя.       Он свободен. Он — человек. Он — гораздо больше, чем мог сам себе представить. Весь мир сейчас его.       — Подожди меня, — Дилюк кричит это как можно громче, набирая скорость следом. Вряд ли его сейчас услышат.       Жрецу бьет ветер в лицо, а его волосы разметаются во все стороны. Он сжимает поводья в кулаках и взрывается изнутри, одним большим залпом выплескивая из себя кучу всего того, что долго хранилось без объяснения, без попыток проявить себя. Он ведь не жрец культа больше, у него есть Имя и Предназначение, есть цель и амбиции, есть талант.       Они вместе огибают скалу, но стоит только Дилюку сравняться с Кэйей, как он тут же успокаивает чужую лошадь, да и пыл парня тоже, приводя обратно в чувства, помогая расставить приоритеты и слезть с коня.       — Нравится? — он берет он за руку, переплетая свои пальцы с холодными чужими. Главное, чтобы этот дурачок не простыл на ветру.       — Еще спрашиваешь, — сердце Кэйи грозится выпрыгнуть наружу.       — Утверждаю, скорее, — они вместе усаживаются на черную корягу на берегу. — Ты был в восторге, стоило мне только сказать, что мы едем к морю.       Жрец вздыхает, укладывая свою голову на чужое плечо.       — Хороший сюрприз, - он тихо смеется, чувствуя, как внутри все аккуратно стихает, перестает бушевать. — Может, даже единственный, который мне понравился на данный момент, — его обнимают за плечи. Вместо бури на душе оседает одинокость. Тоска, грусть. Нет, он не чувствует сейчас чего-то плохого, ведь он в объятиях особенного человека, он — это он. Скорее, дело в том, сколько всего он умудрился потерять, каким безвольным оказывался раньше. Это вряд ли когда-то выйдет из его головы.       — Это ещё не весь сюрприз, не торопись. Я пока не знаю, понравится ли тебе следующая часть. Не уверен.       — Как не весь? — Кэйя удивленно и выжидающе поворачивает голову, смотря на лицо Дилюка. Это невозможно, ведь он совсем не может представить что-то больше и экстримальнее сейчас, радостнее. — Только не говори мне, что мы заночуем на этом пляже.       — Совсем нет, не волнуйся, — мужчина смеется, прислоняясь щекой к темной макушке.       Видно, что ему самому волнительно сейчас. Дилюк ловит манжеты на своей рубашке и долго теребит, оставляя пятна на серой ткани от пальцев. Это не так уж тяжело заметить, если выучить его привычки. Они знакомы уже около полугода, и эти месяцы сделали их настолько близкими, что ни одного жеста, ни одного слова им невозможно утаить друг от друга.       — Я знаю, что ты можешь принять это за глупость, за дурную шутку, в конце концов, за импульсивность. Я не настолько дурак, я серьёзен, — Дилюк говорит это, слегка нахмурившись, гуляя взглядом по солнцу, которое ужасно слепит, пусть и не греет почти, но оставляет на сетчатке глаз яркие пятна, растворяющиеся снова и снова под веками. Он сглатывает, шмыгает носом и становится немного тише. — Кэйя, я хочу быть с тобой. Я люблю тебя. Не как друга, совсем нет. Я люблю тебя крепко, страстно, пылко. Я никогда и никого так не любил.       Его смешливость рукой снимает.       Союзы скрепляют души, по некоторым поверьям такие признания позволяют в любом из миров и в любой из жизней людям неразлучно быть вместе, чтобы не произошло, сколько бы смертей их не ждало. Навсегда. Мужчина готов был провалиться, когда ему пришло это на ум, ведь, боже, сколько раз он говорил Кэйе о том, что любит его? Сколько раз насекал? Сколько нежности проявлял? Нисколько? Сколько раз он пытался убедить его в это не только на ублюдском телепатическом уровне? Ни разу. Он ужасный любовник, ужасный революционер, просто ужасный. Но внутри него кипящий котел, и этому человеку он готов посвятить все. Каждую секунду каждой своей жизни.       Кэйя церковник, и он знает законы традиций, которым следовал, он смотрит на вещи масштабнее многих, видит истину, добирается до сути вещей. И такое признание в любви оставляет у него соответствующий отпечаток. Он сомневается, что возможно любить сильнее и глубже, зная все грехи и пороки, зная о проблемах и слабостях. Но он способен на это, и на «сильнее» тоже способен, если речь идет об этом человек. Слова — ничто, и любовь не измеряется в количестве многозначительных фраз, поцелуев или прикосновений. Для него она не измеряется в числе вздохов после утренней прелюдии. Любовь неосязаема — она внутри — её не описать, не построить вручную. Душа — ее переносчик.       — Это... очень серьёзные слова.       — Я знаю.       Кэйя кусает нижнюю губу, стараясь изо всех сил не уронить ни одной слезинки. Старается быть сильным и не настолько ранимым. Дилюк попадает глубоко.       — Я согласен. Я твой. Я полностью твой, потому что я люблю тебя, — он говорит эти тихо-тихо, а его руки крепко-крепко обнимают Дилюка за талию. И Рагнвиндр прижимается губами виску Кэйи, обнимая его в ответ.       — Хах, — Мингю произносит этом с легким и шутливым тоном. — Я так боялся этого мгновения.       — Я влюблен в тебя, — эти слова звучат полными глубокого спокойствия. — Хоть ты и пугливый дурак.       Уезжают они намного раньше, чем заходит солнце. Когда-то им ещё удастся посмотреть закат на море, но сейчас вынужденно нет. Придется смотреть дома с веранды или из огромных окон гостиной, вспоминая с трепетом и детским восторгом о сегодняшних сюрпризах, которые определенно удались оба, без всяческих исключений. Кэйя не врёт — он влюблен по уши, и он не сомневается в том, что Дилюк просто напросто его человек. Они связаны красной нитью.       На въезде в резиденцию их встречает уставший Панталоне, умудрившийся потерять обоих. Ему неловко называть Дилюка по имени, ведь совсем недавно они говорили о том, что его ни в коем случае нельзя называть хозяином или господином, ведь он не владеет этими людьми. Они просто живут вместе, помогают друг другу. Они соседи и приятели, не хозяин и слуга — это так не работает.       — У нас гости? — жрец вскидывает бровями, замечая, что стойла заняты парой чужих коней, а на углу у домов стоят деревянные ящики, которые, кажется, с половину его роста.       — Не удивляйся, — Панталоне уже было хочет обратиться уважительно, но тут же исправляется. И правда, это во много раз комфортнее. — Мы торгуем с Индией тканями и специями. У нас здесь есть не только порт, но и портовые дома. Приплывшие могут остановиться, — Панталоне шагает со своими двумя спутниками вглубь улицы, отряхиваясь от невидимой пыли. — Не моряки, да и только раз в год, увы. Все тут в индийском ходим.       — Ох, надо же. Кто распоряжался тем, чтобы в городе сделали пост для приёма индийских торговцев? Это ведь наверняка выгодно.       — Уж точно не моя семья, — взгляд Дилюка самозабвенно падает на Панталоне. — Они постоянно были в разъездах.       — Это сделал я, когда занял свой пост. Именно поэтому поселение процветает. Ещё немного и, возможно, на собранные средства мы сможем отстроиться крупнее. Внутри поселения есть своя система сборов с торговцев, есть условия швартовки и мотивации рабочих. Это позволяет всем оставаться в достатке, — мужчина повествует об этом неторопливо, сознание. А спутники немо поражаются его талантом. Сколько же работы он проделал?       Однако, честно признаться, Дилюк не думал, что все будет настолько просто: он готов был ехать куда угодно и когда угодно, но, кто бы знал, что именно в этом поселении останавливаются те самые индийцы, торгующие тканью со своими, рабами, о которых толковала Госпожа Арлекино. Теперь важно не упустить того, кто согласился бы сотрудничать. Это уже сложнее.       — Я хотел бы поговорить с их.. Кто там главный? — Дилюк хмурится и жмет плечами, наблюдая за тем, что, правда, бравые смуглые парни заносят свое богатство в небольшие дома.       Кэйя стоит рядом, чует влажный запах где-то недалеко. Пахнет преддождевой сыростью, вечереет, и он тоже готов признаться, что чувствует себя уставше. Морально он на нуле, но после хорошего сна все снова встанет на круги своя. Он, как и раньше, будет дурачиться, усердно работать и будет готов к встрече с этими господами из дальних далей. Нужно же людей разместить как подобает.       — Уверен, он сам к тебе придет. С нами им тоже хочется торговаться. Их раджана зовут Кемаль Хайтам. Несложно запомнить.       На слова Панталоне Дилюк лишь кивает, поджимая губы. Он хочет добавить что-то со скептицизмом, глупо пошутить не вовремя но, он внезапно чувствует, как Кэйя Альберих, всё это время находившийся так близко к нему, отшагивает, толкаясь об его плечо, и сжимает ткань рубашки где-то там же.       Что успело произойти?       — Messager sacré, — этот крик — пронзительный, громкий и животный. Он отчаянный и не поддаётся описанию словами. Не существует ничего, с чем можно было бы сравнить с той агонией, которая в нём сокрыта. Он проникает в самые глубины души и заставляет трепетать каждую клеточку тела. Это крик, который несёт в себе бурю эмоций и страстей, не поддающихся контролю. В пару быстрых шагов длинноволосый юноша преодолевает расстояние между ними с Кэйей и падает перед жрецом на колени, пачкая в земле брюки и желтую тунику. — Боже милостивый!       В глазах Альбериха тут же отражается страх. Дикий испуг. Он отвык от этого. Парень жмется к его ногам, с силой сжимает его руками, не хочет отцепляться, щекой ластится. Панталоне готов поклясться, что в тот момент он вспомнил всех богов, о каких ему приходилось слышать. Глаза парня краснеют, он тянет руки Кэйи к себе, делая больно, мямлит что-то неразборчивое и паршиво улыбается. Не умалишенный, лишь фанатик, пусть и опасный, но вылечить можно. Кэйю ведь вылечить от этого получилось.       А Кавех в то время всё повторяет и повторяет его имя.       — Он из Шепота, — констатирует Дилюк, тут же принимаясь отцеплять руки от напуганного, вплоть до ступора, Кэйи.       — Я знал, я верил, Господи, — Кавех Альказар краснеет целиком, пытается сопротивляться, дергается. — Не призрак, не мертвец!       — Стой, Дилюк, постой — Кэйя отмораживается, бросаясь на колени к рабу, хватая его руки и складывая к себе на колени, чтобы успокоить подступающую истерику. Он смотрит в чужие глаза, видит, что голова его дрожит, губы сжимаются, дышится через раз. — Успокойся и замолчи.       — Не глупи, Кэйя, нужно найти его продавца и сунуть обратно, чтобы проблем не было, — зря. Дилюк понимает это тут же, получая неодобрительный взгляд снизу. Панталоне выглядит так, будто хочет научиться становиться невидимкой. Вопросов будет много, разъяснений тоже, придется очень постараться. Ни одна их неделя не может пройти без неприятных приключений.       — Я решу сам: куда и кого. Без чужой помощи, — Кэйя крепко держит руки Кавеха в своих, но не сжимает. — А ты будешь слушать меня. Пойти, теперь все иначе. Но сперва ты придешь в себя.       Что это такое? Этот жрец ещё и разговаривает.       На невнятный кивок Кавеха приходится ответить просьбой отвести парня в имение. Если его хозяин потеряет своего раба, напоследок предупреждает Панталоне, то может разразиться большущий скандал.