Перемен

Стеклянная бутылка в руке Вовы звякнула о стол, вырывая меня из пелены мрачных мыслей. Стол? Бутылка водки? Вова? Это же его квартира! Почему я здесь? Я даже не помню, как он привёл меня к себе. В голове, как заезженная пластинка, прокручивался один и тот же момент: Вахит, лежащий на холодном кафеле, липкая лужа, растекающаяся под его телом, осколки кафеля, мой крик… Я поднял голову, встретившись с потухшим взглядом Вовы. — Держи, Турбо, — сказал он, протягивая мне рюмку с прозрачной жидкостью, — Давай, полегче станет. В нос ударил запах спирта. Я знаю, что легче не станет. Я осушил рюмку залпом. Интересно, мой отец также пришёл к такой жизни? А если бы он не был таким? Тогда, возможно, мне не пришлось бы послать его нахуй, убегать от него и укрыться в больнице, а если бы я не был рядом с Вахитом, то кто-то другой мог не успеть… В голове снова зашумело, мир вокруг слегка поплыл, но образ Вахита все ещё стоял перед глазами, хоть и не так детально и ощутимо. — Как… как это вообще могло случиться? — мой голос звучал жалко и хрипло, даже казался мне каким-то чужим и незнакомым. Вова сел рядом и положил руку мне на плечо. — Не знаю, Валер. Главное, что ты его нашел, — ответил Вова и запил свои слова водкой. — В реанимации ему помогут, я уверен. Помогут? Эти слова звучали неубедительно, как пустое утешение, как безнадёжная мечта… Я ведь был там, видел его лицо, белое, как мел, истекающее алой кровью, чувствовал острый железный запах у себя в носу… Мне казалось, что это конец. Что он, такой хрупкий и болезненный, вот-вот перестанет дышать насовсем… Меня всего сковало изнутри от этой мысли. Я зажмурился, пытаясь удержать слезы, но они предательски покатились по щекам, оставляя горячие дорожки. Вова молчит, лишь крепче сжимает мое плечо. Он понимает, что слова сейчас бессильны, что никакие утешения не прогонят мою тревогу. Мы оба знаем, что Зима балансирует на грани, и эта неопределенность, это ожидание худшего, разрывает душу на части. Конечно, надежда всегда есть, к тому же, мы ведь были в больнице, полной врачей, но огромный риск неблагоприятного исхода есть всегда. Лампа ведь тоже не сразу умер… Я сделал ещё глоток, чувствуя, как алкоголь затуманивает разум, притупляя хотя бы физическую боль. Мне хочется забыться и провалиться в пустоту, лишь бы не видеть этот кошмар перед моими глазами. Но он всё ещё здесь, внутри меня, и мне реанимация уж точно не поможет. Очередная рюмка в моей руке снова опустела. Я не мог оторвать взгляда от мутной поверхности стеклянной дверцы шкафа, стоявшего напротив. Там отражались мои помутневшие глаза, которые я сам едва мог узнать. С каждым глотком я чувствовал, как онемение расползается по телу, помогая мне спрятать страх и отчаяние куда-то поглубже, туда, откуда я не мог бы их достать. Но вместе с тем, в глубине моей души разрасталась жгучая ненависть к самому себе. Мой внутренний голос ехидно смеялся мне в лицо. Голос, твердивший мне, что я пошёл по стопам отца. Я сжал зубы, пытаясь заставить его замолчать, но он был прав. Я неудачник, не способный столкнуться со своими эмоциями лицом к лицу. Это правда. Я жалкий. Какой же я трус… Слёзы вперемешку со спиртом сдавливали мне горло. Мне казалось, что очередной глоток может освободить меня от этого чувства, просто нужно немного больше. Больше… Я взял бутылку в руки и уже собрался начать бесцеремонно хлебать водку из горла, но Вова это заметил и конкретно обеспокоился. Это заставило его принять меры. — Валер, тебе хватит, — сказал он, забирая у меня из рук бутылку. — Ложись спать. Я утром узнаю у Наташи, как там Вахит. — Хорошо, — промямлил я, чувствуя, как моя голова неумолимо тяжелеет. — Узнай… обязательно узнай… Вова вздохнул и помог мне добраться до дивана. У Вахита дома почти такой же… Мы там сидели и курили пару дней назад. Тогда я ещё не видел того, что увидел сегодня, и даже не подозревал, что всё может так обернуться. Вова уложил меня, укрыл одеялом и заранее поставил рядом с диваном ведёрко на тот случай, если мой непривыкший к алкоголю организм решит очиститься. Очень предусмотрительно с его стороны, до унитаза я бы не дополз. Он похлопал меня по плечу и вышел из комнаты, выключив свет и оставив только маленький ночник. Я даже не осознавал, насколько был пьян, пока не принял горизонтальное положение. Комната вращалась вокруг меня, словно карусель в замедленной съемке. Диван, на котором я лежал, казался хлипкой лодкой, подбрасываемой на беспокойных волнах. В голове шумело, мысли разлетались, как стая испуганных птиц. Я пытался закрыть глаза, но мир вокруг продолжал безостановочно кружиться. «Пиздец, надо было меньше пить», — промелькнула запоздалая мысль в моей голове, но она тут же утонула в новом приступе тошноты. Я лежал, уставившись в потолок, который казался мне огромным, белым океаном. Где-то на его поверхности плавали обрывки воспоминаний, лица, слова, запахи… Вахит, отец, кровь, больница, Лампа… «А ведь если бы не та драка…» Я вдруг понял, что на мне сейчас та самая куртка, в которой я был до больницы. Вова, должно быть, забрал ее оттуда и надел на меня, прежде чем отвести к себе домой. Я сунул руку во внутренний карман и нащупал что-то холодное и твёрдое. Нож. Точно, нож Вахита, который я должен был ему отдать, когда он выпишется. Теперь я даже не уверен, выпишется ли он вообще… Я вытащил нож из кармана кончиками пальцев, разглядывая его в тусклом свете ночника. Лезвие слегка поблёскивало, отполированное тысячами прикосновений. Этот нож всегда был с Вахитом, как часть его самого, а сейчас он здесь, в моей руке. Холодный, острый, безжалостный. Он так красиво блестит… «А если я воткну его в себя, мне станет легче?» Эта внезапная мысль заставила мои глаза моментально округлиться. Откуда она вообще взялась? В этот момент я понял, что схожу с ума. Алкоголь, шок, страх — всё смешалось в моей голове, превратившись в ядовитую смесь, разъедающую рассудок. Я смотрел на лезвие, чувствуя странное притяжение, словно этот нож манил меня к себе, обещая освобождение от боли. Мне нравится мысль о том, что нож Вахита может побывать в моей крови. Мне нравится идея того, что нам сейчас обоим больно. Как будто я смогу забрать часть его боли себе… — Нет… Нет, это безумие, — прошептал я сам себе, отбрасывая нож в сторону. Он упал на пол, звякнув о паркет. Я закрыл глаза, пытаясь унять дрожь в руках. Мне нужно было уснуть, забыться, хоть на какое-то время. Но как уснуть, когда внутри меня бушует ураган, готовый смести все на своем пути? Нож лежал на полу, поблескивая в полумраке, словно змея, поджидающая свою жертву. Я смотрел на него, чувствуя, как внутри меня борются два голоса: голос разума, призывающий отбросить эти мысли, и голос отчаяния, убеждающий меня в том, что я в этом нуждаюсь. Я себя не узнаю. Я зажмурил глаза, борясь с искушением, но с каждой секундой оно лишь становилось всё сильнее, затмевая разум. Я понимал, что это ненормально и никакой здоровый человек не стал бы даже думать об этом, но одновременно чувствовал странное притяжение, словно нож был ключом к освобождению. С трудом согнувшись, я стянул штаны, морщась от боли в треснутом ребре. Нож холодной змейкой скользнул в мою руку. Я приставил его к бедру, чувствуя, как бешено колотится сердце. Страх и возбуждение сплелись в единый клубок, тугой узел в груди. «Я схожу с ума…» — пытался переубедить меня последний отголосок здравого смысла, но я тут же заставил его замолчать. Вдох. Выдох. Удар. Боль пронзила ногу, лишая меня зрения на пару секунд. Я резко вытащил нож и тихонько вскрикнул, прижимая ладонь к свежей ране и чувствуя, как по коже стекает теплая струйка крови. Но вместе с болью пришло и странное облегчение. Словно какая-то плотина внутри меня прорвалась, и вместе с кровью уходили страх, отчаяние, тревога, ненависть и чувство вины. Я посмотрел на свою ногу и не мог поверить, что я только что сделал это своими собственными руками. Конечно, нож я воткнул не со всей силы, но этого было достаточно, чтобы вызвать небольшое кровотечение. Это определённо одна из самых диких вещей, что я когда-либо делал. Я смотрел на алую дорожку, растекающуюся по моей ноге, и впервые за этот вечер почувствовал покой. «Так вот о чём он говорил…» Я вспомнил слова Вахита, которые он когда-то мне сказал: «Физическая боль помогает справиться с душевной. Она отрезвляет, заставляет чувствовать жизнь внутри.» Тогда я ему не поверил. Думал, что он бредит, я был уверен в том, что он говорит это несерьёзно. Но сейчас, глядя на свою кровь, я понял. Боль отрезвила меня, вырвала из плена отчаяния. Она напомнила мне о том, что я жив, что я чувствую, что я существую. Она вернула меня в реальность, но на этот раз она уже не была настроена ко мне так враждебно. Я будто выпустил свою душевную боль всего лишь через эту незначительную ранку. И этого было достаточно. Я натянул штаны обратно и вытер кровавую лужу на полу своим носком. Комната всё ещё плыла передо мной, но мне не было до этого дела. Закрыв глаза, я почувствовал, как меня уносит в сон. Темный, бездонный, как океан. Сон, в котором не было боли, не было страха, не было отчаяния. Только покой. И тишина.

***

Утром я просыпаюсь, но сперва не решаюсь открыть глаза. Голова гудит, как трансформаторная будка. Каждый звук, каждый шорох, доносящийся с улицы проснувшегося города, отдаётся тупой болью в висках. Я застонал, пытаясь открыть глаза, но веки казались налитыми свинцом. Блять, как кому-то может нравиться бухать, если на утро приходится сталкиваться с такими отвратительными последствиями? Вчерашний день снова врезался в мою память, а пульсация в ноге напомнила о ране, оставленной мне на память самим собой. Я резко сел, оглядываясь. В утреннем свете комната, в которой я спал, не казалась такой мрачной, но свет, пробивающийся через полупрозрачные шторы, резал мне глаза. На полу под своими ногами я обнаружил размазанные следы моей крови, которые я не потрудился тщательно оттереть вчера. Я плюнул на пол и повторил вчерашнюю процедуру с носком, но уже более удачно. За мной не осталось никаких улик. Повезло, что на мне сейчас чёрные спортивные штаны, иначе я не знаю, как бы избавлялся от кровавого пятна, пропитавшего штанину. Стыд и отвращение к самому себе жгли изнутри, превращая и так неприятное похмелье в адскую пытку. Я не знаю, что со мной вчера было. Неужели алкоголь так сильно поиздевался над моим сознанием? Но мне ведь правда полегчало, вот что страшно… Я хрустнул пальцами и услышал, что за дверью кто-то разговаривает. Кажется, Вова и ещё какой-то женский голос. Диляра? Хотя нет, голос не похож, это кто-то моложе. Наташа. Я встал к двери и принялся подслушивать разговор, но слышно было так, будто они находились под водой. Но Наташа ведь знает, что там с Вахитом, не могу же я просто стоять и гадать. Я дёрнул за дверную ручку и вышел в коридор. Вчера я чувствовал себя настолько отстранённым, что сегодня снова видеть перед собой людей ощущалось как-то странно и даже нереально. Они моментально обернулись на меня и я прочитал очевидное волнение и сопереживание на лице Наташи. — Ты как, Валер? — тихонько и чутко поинтересовалась она, подходя ко мне поближе. — Господи… — приобняла она меня, а я просто стоял в ступоре и не мог пошевелиться. — Мне так жаль, что тебе пришлось это увидеть… Но если бы не ты, то шансов бы почти не было. Даже мы все были в шоке, а ты ведь вообще его лучший друг… — расчувствовалась Наташа и уткнулась мне в плечо. Я закрыл глаза и вздохнул. Бедные медработники, они ведь и так видят много смертей и болезней, а тут ещё и такое кровавое месиво… Наверное, ни один человек не готов смотреть на такое без каких-либо эмоций, что уж говорить о впечатлительной Наташе. Я тоже ей сочувствую. — Но с ним ведь сейчас всё хорошо? Где он? — поинтересовался я, подняв глаза на Вову. Вова не выглядел слишком счастливым, скорее всего, Наташа уже что-то ему сказала. Что-то не слишком радостное. — Да, он жив, — сказала Наташа, отстранившись от меня, и я тут же почувствовал внутреннее облегчение. — Но, к сожалению, когда он немного стабилизируется, его придётся перевести в психиатрическую больницу, — печально сообщила она, предугадывая мою реакцию. Что? В дурку?! — Зачем?! — оживился я и снова встревожился. Конечно, лучше уж в дурке, чем на том свете, но когда мы уже сможем обойтись без приключений? — Там ребята из палат неподалёку слышали многократные удары об стену, прежде чем ты его нашёл… Он сделал это сам… Меня сразу же повело, и я почувствовал, как кто-то придерживает меня. — Пойдём, пойдём, водички тебе налью, — расплывчато звучал голос Вовы в моих ушах. Вова с Наташей, словно ангелы-хранители, бережно довели меня до кухни, усадили меня за стол и начали судорожно крутиться вокруг меня. Наташа искала нашатырный спирт, а Вова налил мне воды. Я едва мог их видеть, мне было так плохо и противно, но мир начал снова приобретать отчётливые очертания, как только мне в нос ударил резкий запах нашатыря. — Всё, всё, я в норме, спасибо, — промямлил я, по-прежнему чувствуя себя так, будто меня наизнанку вывернули. На кухню вошли Марат и Диляра. Младший просто стоял и встревоженно смотрел на всех вокруг, в надежде, что ему хоть кто-то что-нибудь объяснит, но все были слишком заняты мной. Обеспокоенная Диляра заварила мне ароматный чай и угостила пирожными, а Марат молчаливо похлопал меня по плечу. Мне было даже неудобно от такой заботы со стороны всех находящихся на кухне людей. Тепло разлилось по моему телу, отгоняя холод отчаяния. Впервые за долгое время я почувствовал себя в безопасности, окруженным людьми, способными дать мне ощущение семьи. Вот люди говорят, что мы — отбитые группировщики, стадо, не имеющее ценностей. Но смог бы я почувствовать такую же любовь и тепло на своей собственной кухне, если бы не встретил этих людей? Нет, не смог бы. Мы с пацанами отомстили за Ералаша, потому что он был одним из нас и много для нас значил. Я нашёл способ быть рядом с Вахитом даже в больнице, потому что люблю его. Вахит принял так близко к сердцу смерть Лампы, потому что ценил его, как брата. Вова привёл меня к себе домой, потому что заботится обо мне. Наташа уже стала частью нашей стаи и никогда не отказывается помогать нам, потому что любит Вову. Диляра заботится обо мне, потому что принимает друзей своих сыновей, пусть один из них ей даже не родной. А мои родители так могут? Нет, не могут. Да, наша жизнь часто приводит нас к опасностям, травмам, даже к смертям, но нами движет не жажда насилия, как многие думают, а любовь. А у вечной любви нет смерти.