Перемен

Наташа организовала мне местечко в палате по соседству с Вахитом. Не сказал бы, что ради этого нам не пришлось отселить какого-то чушпана, который всё жаловался на неприятный ему контингент в палате, но дело сделано. Бедолага кривился так, будто он — обречённый пленник, так и хотелось подзатыльник ему прописать, но как только ему выдалась возможность свалить из палаты, он быстренько собрал с прикроватной тумбочки все свои книжки и рванул прочь, как ошпаренный. «Неприятный контингент» состоял из наших «Универсамовских». Как позже выяснилось, на больничных койках оказались Пальто, Сутулый, Зима, так теперь ещё и я. Ну и что этому отличнику не понравилось? Тут же только высшее общество! Интеллигенция! Естественно, войдя в палату, первым делом я обратил внимание на Вахита. Наташа мне сказала, что он уже приходил в себя и сейчас просто спит, а значит, с ним не всё так плохо и он хотя бы не в коме и не в реанимации. — Турбо, ты чё тут? — прошептал Пальто, явно удивлённый и не ожидавший меня тут увидеть. — Потом объясню, — отмахнулся я. Зима и Сутулый аж проснулись от моего присутствия. — Чё? У меня галлюцинации? — восстал Вахит из своей одеяльной пустыни. — Размечтался, — ответил я, присаживаясь к нему на койку. Жив и бодрствует! Как же мне хочется сжать его в крепком объятии, но это было бы как-то странно, особенно учитывая то, что на меня пялятся ещё две пары любопытных глаз. Ну ничего, как только выпишется, я обниму его так, что ему обратно в больницу придётся вернуться! — Нет, серьёзно, ты чего тут делаешь? — спросил Вахит, потирая глаза и всё ещё не веря, что я настоящий. — А комсомолец куда делся? — У меня в ребре трещина, я ненадолго тут, — кратко и без лишних подробностей объяснил я. — А нытика в другую палату, надеюсь, к «Хадишевским», — я усмехнулся и сел на койку Зимы, слегка отодвинув его длиннющие ноги. — Ага, посмотрим, понравится ли ему такой контингент, — пошутил Пальто и мы все посмеялись. Я люблю наших «Универсамовских» пацанов за душевность и сплочённость. Казалось бы, мы же в таком мрачном и безрадостном месте, все покалеченные, с травмами, переломами и сотрясами, а всё равно беззаботно хихикаем. Я перевёл взгляд на Вахита, глаза которого обеспокоенно забегали по всей палате. — Блять, где мой нож? — напрягся Вахит. — У меня нож в носке лежал, если его нашли, то меня в ментуре потом допрашивать будут! — встревоженно протараторил он. — Ты как про нож-то вспомнил? Наташа сказала, что у тебя сотряс, — удивился я. — Да не знаю я, а это важно? Мне пиздец. — обречённо заключил Вахит. А он думал, что я пальцем деланный? Ну что ж, мой звёздный час! — Не ссы ты, я забрал, — успокоил его я. — Отдам, когда тебя выпишут, — сказал я так, будто для меня быть таким крутым — обычное дело, но я сам с себя до сих пор в шоке, если честно. Пальто и Сутулый даже округлили глаза и поапплодировали мне. Я точно произвёл на них впечатление и укрепил свой авторитет в их глазах. Не буду врать, что это не было приятно. — Серьёзно? Блин, Валер, ты лучший, — облегчённо выдохнул Зима. Он попытался обнять меня, но резко зашипел от боли и отстранился. — Ай, блять, забыл, что рёбра сломаны, — скривился Вахит. — Про переломы забыл, а про нож вспомнил, — заметил Сутулый. — Ага, Зиме главное, что он не в ментуре, — подхватил Пальто, и мы все снова рассмеялись. Пацаны ещё какое-то время болтали друг с другом и с нами, но в конечном итоге отвернулись в разные стороны, а я по-прежнему сижу на краю жёсткой больничной койки рядом с Вахитом и аккуратно поглаживаю его пальцы под одеялом. Он так благодарно и нежно смотрит на меня своими тёмными щенячьими глазами, что у меня бы уже точно подкосились ноги, если бы я сейчас не сидел. К сожалению, всё, что я могу сейчас делать — это просто разглядывать его. Любое другое наше действие или слово может быть замечено или подслушано нашими соседями по палате, по крайней мере до того, как они уснут. Смотреть на него — это зрелище печальное. Зима может спокойно сниматься в фильмах о вреде наркотиков или подобной херне, основной целью которой является запугать бедных детей. А вот разглядывать его… Думаю, это моя привелегия. Я жадно цепляюсь взглядом за каждую деталь. Я вижу что-то необъяснимо и неуловимо красивое. Его кожа такая бледная и тонкая, как пергамент, сквозь которую проступают синеватые вены, похожие на сплетение ниточек. Он напоминает мне хрупкую фарфоровую куклу. Он — искусство. Он создан не для улицы, ран, царапин, трещин и переломов, не для того, чтобы постоянно умирать и воскресать. Я бы хотел его укрыть, спасти, унести и защитить, но он противится, вырывается, сам лезет на поле боя. Иногда я так рад, что люди не умеют читать мысли. Мои мысли странные, сентиментальные, сопливые, девчачьи… Пацан не должен думать о таких вещах, рассматривать своего друга, сидя на его больничной койке… Мне противоестественна нежность! Я должен отогнать эти мысли, должен хотя бы отпустить его руку сейчас, но не могу. Не могу. Да, физически Зима абсолютно немощен и беззащитен, но морально… Я так перед ним слаб. Рядом с ним я вообще перестаю быть собой, я становлюсь таким уязвимым, чутким и нежным, что сам себя пугаю. Я не знаю, как долго мы уже так сидим. Зато знаю, что мне это никогда не надоест. Эх, Зима. Горе луковое. Я чувствую, как он тоже сжимает мою руку под одеялом и слегка улыбаюсь. Он тоже. Что может быть лучше? Да всё, что угодно. Я не хочу находиться в этой больнице, не хочу, чтобы Зима тоже здесь находился, не хочу быть одержимым им, думать о нём, хотеть его спасти, сталкиваться с этой безысходностью… Почему я не мог просто продолжать быть тупым и слепым? Я сам полез в его тихий омут и оказался поглощён его чертями. Он тоже смотрит мне в глаза. Я понятия не имею, что у него сейчас в голове. Я так хочу проникнуть в его мысли, узнать, о чем он думает, что чувствует. Я хочу понять его, но он — закрытая книга, страницы которой намертво склеены друг с другом. Нет, я не могу поверить в то, что он сам себя калечит. Как? Как можно вообще так себя не любить? Откуда у него в голове взялся весь этот мрак? Как он может морить себя голодом целыми днями, позволять озверевшей толпе наносить себе увечия, постоянно мёрзнуть и не хотеть согреться? Как он может делать всё это с собой? А главное, за что? Я протянул руку и осторожно коснулся его впалой щеки. Не знаю, зачем я это сделал. Это странно. С ним вообще всё дико странно. Он ненормальный, парадоксальный, противоречивый… И он заразил меня этим. Из этой томной атмосферы и потока мыслей меня резко выдернул громкий крик из коридора и сопровождающий его топот: «Гиены! Черти! Чтоб вас всех!» — истерично визжал уже знакомый нам герой. «Да угомонись ты уже!» — гналась за ним старенькая, судя по голосу, работница больницы. Мы с Вахитом снова встретились взглядами и хихикнули, это действительно разбавило напряжённую обстановку. Мои мысли были слишком тяжёлыми и густыми, я бы не выдержал вариться в них ещё дольше. Мне немного полегчало. Конечно, вопросы никуда не делись, но теперь я хотя бы не чувствую, что они вот-вот съедят мой мозг. Пальто с Сутулым уже во всю дрыхнут, и это слышно по характерному храпу в палате. Зима зевнул и я заметил, что за окном уже значительно стемнело. — Ладно, я думаю, нам тоже не помешает сон, — шепнул я Вахиту, аккуратно отстраняясь. Он одобрительно кивнул в ответ, уже изрядно разомлевший, и я решил оставить его в покое, укрыл одеялом и сам направился к своей койке. Мы пожелали друг другу спокойной ночи, но несмотря на это, моя ночь спокойной не получилась. Видимо, он как-то неискренне пожелал. Темнота палаты давила на меня и мешала уснуть. Часы на стене отсчитывали секунды, минуты, часы, а сон все не приходил. Я ворочался с боку на бок, взбивал подушку, пытался найти удобное положение, но все было тщетно. Меня мучило какое-то странное, необъяснимое беспокойство. Словно внутри меня поселилось маленькое тревожное существо, которое скреблось острыми коготками по моим нервам. Плохое предчувствие, как холодный туман, окутывало меня, не давая расслабиться. Я пытался отвлечься, думал о чем-то хорошем, приятном, но тягучая чёрная масса мыслей не собирались никуда уходить. Я представлял себе разные ужасные картины, одна страшнее другой, и от этого сердце начинало биться чаще, а дыхание становилось прерывистым.

***

Я открыл глаза, чувствуя тяжесть во всем теле и неприятную сухость во рту. Белый потолок и запах антисептика говорили мне о том, что я всё ещё в больнице. Слабый свет падал из окна, намекая на раннее утро. В палату вошла медсестра, катя перед собой тележку с подносами. Она остановилась у кровати Вахита, стоявшей напротив моей. Вахит, бледный, как смерть и тощий, как скелет, лежал, отвернувшись к стене, и даже не шелохнулся при её появлении. Блять, я даже его позвоночник вижу… — Доброе утро, — бодро произнесла удивительно вежливая медсестра, ставя поднос на тумбочку. — Завтрак! Каша овсяная, чай с лимоном и булочка, — оповестила она. Вахит, хоть уже и не спал, не спешил реагировать, а ему бы не помешало. Медсестра вздохнула и подошла к его кровати. — Ну хоть немного поешьте, — попросила она мягко, но настойчиво. — Вам сил надо набраться, вы не вылечитесь, если не начнёте есть. Блин, впервые вижу такую профессиональную медработницу! Она даже не "тыкает"! — Не хочу, — пробурчал он, не поворачиваясь. — Ну что же вы упрямитесь, как ребёнок! — голос медсестры стал строже, а мы все навострили уши. — Вы же понимаете, что отказ от еды — это тревожный звоночек, мы не можем это так оставить. Иначе… Она замолчала, но я понял, что она хотела сказать. Иначе — психушка. Это слово висело в воздухе, тяжелое и гнетущее. В больнице никому не нужен пациент, который не желает соблюдать рекомендации врачей, а если этот пациент их не соблюдает, значит не хочет вылечиваться. А если не хочет вылечиваться — значит с головой проблемы, и место таким пациентам уже в другой больнице — той, что на улице Волкова. Там они имеют право привязать к кровати и заставить всеми правдами и неправдами. Я смотрел на Вахита, надеясь, что он наконец сдастся. Его упрямство переходит все границы, это уже не шутки. — Ладно, — неожиданно сказал он, повернувшись к медсестре. — Давайте свою кашу. Наконец-то! Я выдохнул с облегчением. Хоть маленькая, но победа. Зима взял в руки ложку и тарелку и начал там ковыряться. Медсестра улыбнулась ему и направилась с подносом в мою сторону. — А вот меня заставлять не надо, я и так с радостью, — опередил её я, принимая поднос. Я голодный, как собака. Как Вахит вообще постоянно существует с голодным желудком? Даже пресная больничная еда сейчас мне кажется самой божественной вещью в мире. — Кушайте на здоровье, — смягчилась медсестра. Она также раздала подносы слегка сбитым с толку Пальто и Сутулому, пожелав им приятного аппетита. — Посещение через час, будьте готовы принять гостей, если кто-то собирается вас навестить, — предупредила она, прежде чем уйти. Когда мы остались в палате вчетвером, вокруг повисло странное недопонимание, сосредоточенное вокруг Вахита, неохотно жующего свою кашу. — Кто-нибудь доесть хочет? — наивный Зима предпринял попытку впихнуть свою порцию в кого-то ещё, но пацаны, хоть и не понимают всей ситуации, не глупые. — Ты слышал, что медсестра сказала? — серьёзно произнёс Сутулый. — Да, Зима, ты меня тоже пугаешь, если честно, — подхватил Пальто. — Поешь нормально, пожалуйста, — попросил он, хотя я мог видеть, насколько ему было некомфортно лезть не в своё дело. Надеюсь, Вахит тоже увидит, что его состояние действительно заставляет людей за него волноваться. Даже такой деликатный и обычно молчаливый Пальто уже не может не выразить своё беспокойство! Ну как тебе, Зима, не стыдно? — Гандоны, — лаконично отозвался о нас Зима, но мы похихикали. Мы знаем, что он это в шутку. Главное, что никто из нас не пошёл у него на поводу, а значит, он уже не сможет откосить от приёма пищи. — Для твоего же блага, — пожал плечами я, с безразличным видом продолжая жевать кашу. — А ты вообще заткнись, — повернул на меня голову Зима, явно немного обиженный на меня в особенности. Видимо, ему не понравилось то, что я за него не заступился. Ну что ж поделать, если мне не сильно импонирует идея помогать ему проворачивать самоубийство. Он знает, что я на его стороне, но я не поддерживаю его попытки саморазрушения. Ну и ладно, пусть обижается сколько влезет, но помирать я его не оставлю.

***

— На букву «К»… Казань! — выкрикнул Сутулый, хлопнув ладонью по кровати. Мы с пацанами, все четверо в синяках и бинтах, коротали время в палате, играя в города. — Нижний Новгород! — подхватил я, поправляя повязку на ребрах. — Д… Д… — мучительно соображал Пальто, почесывая затылок. — Дубна! — выпалил Вахит, уже зарекомендовавший себя как человек, знающий гораздо больше городов, чем мы. В этот момент дверь палаты распахнулась, и в комнату влетел Вова Адидас. О, точно, часы посещения! Я уже собирался обрадоваться, но… Что-то было не так. Его лицо было бледным, а глаза красными. — Пацаны… — начал он, и голос его дрогнул. Я сразу напрягся, потому что знал, что Вова по пустякам не паникует. А ещё я посмотрел на Вахита, замершего в ожидании новости, которую Вова собирался нам сказать. В этот момент, словно по наитию, мы все замолчали, чувствуя, что сейчас произойдёт что-то плохое. — Лампа… — прошептал Вова, и слеза покатилась по его щеке. — Он умер. Пиздец. В палате повисла тишина. Мы все смотрели друг на друга, не в силах поверить Вовиным словам. Лампа, которого мы с Вахитом ещё вчера учили жизни, этот смешной мелкий пацанёнок, похожий на Винни Пуха… Умер. Этого просто не могло быть. — Как… как умер? — с трудом выдавил из себя Сутулый. Я украдкой глянул на Вахита. Он сидел, опустив голову, и молчал. Его кулаки были сжаты, а на скулах играли желваки. Блять, ну только не это… Ещё одна детская смерть явно не скажется хорошо на его психике. — В реанимации. Черепно-мозговую получил, — ответил Вова, и его голос зазвенел у меня в ушах. Мы сидели молча, каждый погружённый в свои мысли. В голове не укладывалось, что Лампы больше нет. Ещё вчера он был с нами, ватрушку уминал, а сегодня… Его нет. И всё из-за этой дурацкой драки, из-за этих разборок и мести. Отомстили за одного, а потеряли другого, так ещё и остальные покалеченные все лежат. Вахит резко встаёт и не говорит ни слова. Он до синевы бледный, губы сжаты в тонкую линию. Он выходит из палаты, хлопнув дверью. Я уж было дёрнулся пойти за ним, но Вова меня придержал. — Дай ему время, — говорит он, усаживая меня обратно. Он тоже знает, что Вахит слишком чувствительный и не любит проявлять уязвимость на людях, но у меня скверное предчувствие. Возможно, Вова прав и мне действительно не стоит повсюду таскаться за Вахитом. Каждый ведь переживает горе по-разному. Мы с пацанами в полном ужасе остались сидеть на полу бок о бок друг с другом, глядя куда-то вникуда. Мы молчим. Лампа… Как же так? Мы повидали много жести, драк и переломов, но смерти… К этому невозможно привыкнуть или хоть как-то приспособиться. Это до жути страшно. Я представляю себе его бабушку… Лампа ведь тоже жил с бабушкой, как и Ералаш. Никто из нас никогда не сможет забыть тот жуткий крик старушки после того, как она зашла в морг, даже не подозревая о том, что это не обычная больница. Мне поплохело от этого воспоминания. Взгляд Пальто абсолютно пустой и холодный. Сутулый всхлипывает, прикрывая лицо рукой. Глаза Вовы потускневшие, ни одна его лицевая мышца не дёргается. Проходит минут десять, а Вахита всё нет. Я начинаю беспокоиться. — Пойду, гляну, что там с ним, — говорю я и встаю с пола, чувствуя, как мои ноги затекли. Скорее всего, он плачет или умывается в туалете на этаже. Я направляюсь туда. В туалете горит тусклая лампочка. Я толкаю хлипкую дверь и замираю на пороге.

АИГЕЛ — Пыяла

Картина, представшая перед моими глазами, будто вырвана из самого страшного кошмара, каких я даже раньше не видел. Лампочка отбрасывает зловещие тени на стены, окрашивая всё вокруг в болезненный жёлтый цвет. На полу, среди осколков кафеля, расползается тёмная лужа, похожая на зловещий цветок. А в центре этого «цветка» — Вахит. Он лежит на боку, скрючившись в неестественном положении. На его виске виднеется багровая рана, из которой тонкой струйкой сочится кровь. Глаза закрыты, длинные ресницы отбрасывают тени на скулы. Руки беспомощно раскинуты, пальцы сжаты в кулаки. Рядом с ним валяется окровавленный кусок кафеля — немой свидетель произошедшего. Воздух пропитан металлическим запахом крови, от которого меня начинает мутить. Время словно застыло. Мои ноги приросли к полу, а взгляд приковало к жуткой картине перед глазами. В голове лишь пустота и странная неприятная пульсация. Дыхание спёрло. Я не могу отвести взгляд от лужи крови, расползающейся по полу, от осколков кафеля, мерцающих в тусклом свете… Блять. Мир вокруг словно потерял краски, звуки стали приглушёнными, далёкими. Я чувствую себя так, словно попал в вакуум, где нет ничего, кроме этой ужасной сцены. Внутри меня всё сжалось в тугой узел. Страх, боль, недоумение — всё смешалось в один сплошной ком, который не давал дышать, не давал думать. Я стоял так, окаменев, не в силах пошевелиться, не в силах поверить в то, что вижу. Словно во сне, из которого никак не можешь проснуться. Я щупаю пульс на его тонких запястьях. Пульс слабый, но есть. Это отрезвляет меня и я постепенно приобретаю способность снова видеть и слышать. Звон в ушах постепенно утихает, уступая место другим звукам. Сначала — глухим, словно доносящимся из-под воды. Потом они становятся всё чётче, отчётливее. Я слышу, как капает вода из крана, как гудит лампочка под потолком. И тут до меня доносится ещё один звук — пронзительный, режущий уши, полный ужаса и отчаяния. Крик. Мой крик.