Снова, заново и по-новому

Это произошло внезапно. Любые ужасные события происходят внезапно. Могами не успевает приготовиться, вздрогнуть, зажмуриться, хотя бы вздохнуть — и его дыхание теряется навсегда… в один момент его разрезает боль. Лезвия обрубают ноги, иглы вспарывают живот. Полтела — нет… И только тогда Могами вспыхивает ответной яростью. Обжигает нападающего. Отталкивается. Ноги, тело… пытается нарастить на рваных обрубках. Видит над собой громаду, чёрные глазницы, костяные волокна, комок щупалец. Ошибся. Нужно было бежать… Злой дух вонзается в него снова. Теперь Могами замечает: сотни острых щетинок ползут по телу. Иголки впиваются в ткань… рвут — на нитки, кровавые ленты. Он чувствует: из него тянут что-то, шершавый воздух — из горла, мышцы — из-под кожи. Куда ни дёрнись — щетина, жгуты, кости, глазницы… больно. Вырываться — ещё больнее. Он замкнут в клетке лезвий и игл. Но есть что-то снаружи… взметается надежда — кто-то рядом… нет. Это его собственный крик. Могами кричит. Из горла капает кровь — его алая аура — злой дух пожирает её… Могами не может остановиться. Кричит… Пытается: в ногах режет — отрубить ноги… грудь рвёт — выпотрошить её. Чтобы стало пусто, ничего — в ничего не бывает больно, и он пытается вывернуться — из распоротой брюшины, из рассечённых плеч, бёдер. Стряхнуть с себя кровавую бахрому. Но клыки смыкаются… Проклятья вьются по телу, разъедают кожу воспалённой сыпью, которая чешется, пока он не раздирает себя собственными ногтями. Нет! Его бьют в живот — хотя живота уже нет — в месиво, размазывают отхарканные кусочки мяса, пока он слишком слаб, чтобы убить подонков. Нет!.. Барьер ещё держится. Клыки и иглы ломаются. Могами вырывает глоток свободы. Но внутри — пусто. Высосано… Кожура без начинки, хитиновая шкурка в жвалах паука: дух опустошил его, оставив только ошмётки силы. Они тлеют… Могами крутят судороги, он давится голодной рвотой. Едва остаётся в сознании, но ещё куда-то идёт, с каждым шагом желудок всё больше немеет и обращается в камень. Но есть — нельзя, нет денег. Пусть суставы выламывает, кости крошатся, пусть он слабеет, даже во сне не получая избавления от ползучей тошнотной судороги… Нет!.. Могами царапается, бьёт ногами, откуда ноги — не знает… Кости хрустят, но не его. Он ползёт вниз, ищет, где слабее, как быстрее, выгоднее… Он убивает. Он умеет убивать. Он вгрызается в костяную плоть, дышит пылью: он питается их плотью… его губы исцарапаны и покрыты гнилыми соками тел убитых. Он дышит их предсмертными вскриками и недосказанными словами. Он не может… не имеет права. Устал… Его пожирает лихорадка — накалённые яростью лезвия, зубчатые, свежующие заживо, он никуда не может деться от неё, нигде ему нет места, он мечется из угла в угол, в опухшем сознании, в бреду, во сне, а их голоса не смолкают ни на секунду и мешаются с его криком… Нет!.. Он вырывается снова… и больше не властен над своим телом, и в него вбивается боль, глубоко и вязко. Всё тщетно. Забирают последнее… Он дух — и его пожирает дух… Могами способен только сжать челюсти. И на языке — буровато-солёный вкус, который клеится к нёбу; который забивается в ноздри и облепляет их жёсткой коркой; который слизью ползёт по горлу и заставляет глотать, глотать, глотать — пустоту, пока глотку не вспорет судорога. Могами лишают запахов: нос забит затвердевающими струпьями. Лишают зрения: глаза застилают дурман голода и слёзы. Лишают возможности двигаться в своём теле: конечности немеют, кожа деревенеет, и он забывает холод, теплоту, мягкость, но ощущает каждое движение — так, будто отслаивается сам от себя, тонкий налёт человеческой мякоти, крови и нервов соскабливается с разрастающейся пустоты. Подтухшая плоть разлагается внутри него вместе с его собственными мышцами, они смешиваются в густой паштет: только так одна сущность может перешиться в другую. Могами — чудовище… Он ведь… он ведь не может умереть. Он сделал это с собой, и он не найдёт избавления, и пытка не закончится, и с каждой конвульсией боль будет преумножаться — внутри, вовне, везде… Везде… Только дайте… дайте ему умереть… Нет!.. Ещё один раз… Вспыхнуть, укусить — видна лазейка. Могами протискивается сквозь щетинистые щупальца, раздирает в клочья руки, грудь, но вырывается и ещё может дышать. Хотя ничего уже не осталось, он — горстка лоскутов, бесформенная недоеденная энергия. Он может дышать… Пока вздох не обрывается. Каким-то глубинным рефлексом Могами взметается… внезапно — руки есть, горло есть, а на нём — тугой шершавый жгут, и пальцы вцепляются в него, ногти ломаются. Тянущая резь кромсает шею и через взбухшую кожу пробивается в сосуды и дальше, отравой, по всему телу. Тянется — никогда не обрывается… Могами не понимает, не верит, как, почему — так долго, и вся его масса как стальная перетянутая струна давит на горло, и сам он тяжёлый, ещё живой… И он бьётся, извивается как червяк не острие крючка, и как только голос накапливается, перехлёстывает через край, Могами кричит: — Нет! Не хочу!.. Не хочу больше!.. И его слышат. Перед ним мелькает молния — зелёный разряд, слепящая вспышка. Она теперь выжжена на глазах словно накалённой проволокой. В одну секунду — боль обрывается. В следующую — зелёные силки оттаскивают напавшего, Могами падает, ползёт прочь, пока силы не кончаются. Он слышит хруст костей, чавканье. Страшные губы кривятся в усмешке… Непонятный трубный стон зависает в воздухе. И всё смолкает. Могами видит только темноту. Тело, полегчавшее от утраченных сил и прекратившейся агонии, дрожит, пока он пытается собрать его в оформленные очертания. Прекратилось… Всё прекратилось. Он ещё не верит: каждую секунду вздрагивает, ожидая, что боль придёт опять под иным обличьем. Но пока она затаилась, он может снова становиться собой. Тем, чем вспомнит… — Могами… Могами! Его тормошат за щёки. Зелёное свечение заливает глаза, будто растопленный воск, а потом отвердевает и обращается в Экубо. Экубо… его друг. Спаситель. У него есть друг… Могами уже может пошевелить руками и нащупать под собой землю. Кажется, он сидит. — Идти можешь? Эй? Хотя бы говорить?.. Он может дышать — это главное… Вздыхает, отхлёбывает губами воздух, мнёт на языке. Находит свою грудь: она поднимается… Живот, бёдра, колени. У Могами человеческая форма: видимо, он человек… Он смотрит на свои бледные ладони — они едва не рассыпаются, плывут, окружённые странным водянистым свечением. Если пошевелится, весь станет таким. Он останется здесь… — Ну и штуку этот поганец выкинул… Подожди. Экубо исчезает на несколько мгновений. А может, минут, часов… Могами не разбирает. А когда Экубо возвращается, что-то не так… Он не один. Могами не успевает даже дёрнуться: ему в рот суют мокрые лоскуты. Солоноватый вкус падали клеится к языку. Опять... Могами не хочет. Не будет! Мотает головой — но Экубо держит слишком крепко. — Ешь... Хоть что-нибудь назад заберёшь. Давай! Липкая слизь сочится уже в самую глотку — Могами давится. Его выкручивает судорогой отторжения: сейчас вырвет... Он только кашляет. А плоть злого духа внутри него — невозвратно. Он ощущает, как она растворяется в крови и мускулах: пилюля в воде. Так и должно быть... Он ведь тоже — злой дух. — Я не могу... — запоздало шепчет он. Горько-солёная плёнка всё ещё склеивает рот. Но Экубо остаётся беспощадным. — Пойдём отсюда, — говорит он и впивается железными пальцами в щёки Могами. — Не могу... За щёки, за ворот и лацканы пиджака, даже за волосы... Экубо тащит его в темноту, туда, где бледное свечение окажется замазано удушливой ночной копотью, полупрозрачная скорлупа треснет и рассыпется… — Чушь, — отхлёстывает Экубо. — Нужно уходить отсюда... нельзя быть в этой ауре. — Не трогай меня… — стонет Могами. — Ты весь пропитан ею! Она тебя снаружи разъест... хуже будет. Пойдём! Экубо пихает его в плечи, а он загораживается, плотнеет… не рассыпается. Но кожа маслянится и жжётся, будто её вымазали керосином, и шевелиться так мерзко, противоестественно: его в самом деле проще будет переварить, если он останется на месте… Кажется, Экубо знает, о чём говорит и что делать дальше. Он тщетно пихается, такой маленький, смешной, и без участия Могами не справится. Могами поднимается с земли, поддерживаемый поразительно твёрдыми крошечными руками, и позволяет вести себя, подальше от обломков костей и расплёсканных в воздухе желудочных соков.

***

Они поднимались на эту гору вдвоём. Экубо предупреждал, что такие места часто становятся обиталищами очень сильных и опасных духов… Но Могами, конечно, уверял его, что справится с любой напастью. И совсем не испугался, когда они случайно разделились. Даже обрадовался: обнаружил себя в настроении поплутать в одиночестве по горному лесу, поразмышлять, позволить холодному лунному свету успокоить мысли… В результате свет усыпил и его бдительность тоже. Нападение произошло внезапно. Так же внезапно оно оборвалось. Даже сидя на моховой подушке, упираясь спиной в ствол дерева, Могами не мог понять: всё закончилось?.. Он цел? Что-то вообще произошло сегодня ночью, или они с Экубо просто решили сделать передышку, потому что у Могами чуть замутнилась память — как это случается временами? Он поднимал глаза и смотрел на Экубо. И становилось болезненно очевидно: что-то не так. Экубо не шутил, даже не улыбался, только следил за Могами неподвижным взглядом, тяжёлым и ровным, как могильная плита. Нападение произошло… и навсегда останется уродливым шрамом на теле мирной лунной ночи. — Я поднялся слишком высоко на гору… — заговорил наконец Экубо. — Не сразу услышал. Да и не додумался прослушивать ауру на других уровнях… И не думал, что он спустится так низко. Прости. Такая необъяснимая, невозможная, выпотрошенная слабость… Руки трясутся, ткань колеблется. Могами твёрдо знал, что прямо сейчас не должен существовать… но существовал. И раз за разом ощупывал свои руки и никак не мог обрести привычное ощущение плотности. Что, если уже никогда не сможет?.. А Экубо сказал своё «прости» так сухо и коротко… И всё же Могами слышал в нём неподдельную горечь. Видел в его медлительных переливах: он чувствует себя неуютно, хотел бы оказаться в другом месте и другом моменте, но прямо сейчас не может никуда себя деть. Тоже пытается как-нибудь уложить в себе этот новый шрам. Только вот Экубо совсем не испуган… он скорбит. И не хочет давать своей скорби выход — или уже не может. Могами хорошо знал: скорбь, ярость и бессилие тоже иссыхают со временем. — Этот был опытный… — сказал Экубо. — Жёсткий — сплошные челюсти. И на вкус как трижды переваренная мука, — плюнулся он и высунул язык. — Привык нападать — но совсем не ожидал, что его тоже кто-то может слопать. И теперь Могами мог быть уверен, что именно иссушило его скорбь. Снова поднял остекленевшие глаза и проговорил: — Сколько… ты таких съел? Экубо медлил. Луна снова проглянула сквозь зыбкие порванные облака, равнодушный лунный свет хлынул между кронами деревьев лучами прожекторов, но не оставлял теней на лице Экубо. Оно было холоднее. Оно было бездушнее. Картинка — отпечаток потустороннего мира на мире материальном. Простые краски, строгие линии: каждая черта — инструмент; неморгающие глаза — постоянно ищущие; выраженный нос — крючок, подцепляюший ауру; резкие изгибы губ, замыкающие темнеющую за ними прожорливую бездну. Сейчас их уголок дёрнется — будет не сбежать… А красные кружки — не нелепый грим, не украшение, а неотъемлемая часть его природы, уникальная подпись, закрепляющая место в мире и над всеми, кому не удалось выжить. Лицо злого духа… настоящее. Не человеческая подделка под сверхъестественную сущность. — Много, — ответил Экубо. — И сколько раз… тебя… — Почти столько же. Могами опустил глаза. Хватит… Ему ведь сказали: дух был сильный… но это разве оправдание? Могами отвлёкся, сглупил — но ему это простили, и хватит разыгрывать сцену, стыдно, язык бы прикусить… — Неужели… каждый раз настолько больно? — выговорил он. И прижал ладонь к груди, тщетно пытаясь закрыться, защититься, и опасливо взглянул на Экубо. Тот пожал плечами. — Первые разы — наверное… Потом просто привыкаешь, — ответил он и пощупал пальцами колыхания своей кожи. — Этот придурок несколько раз меня цапнул, а я даже не заметил. Между злыми духами… грызня происходит постоянно. Таков облик нашего мира. Каждый — либо жрёт, либо готовится к моменту, когда можно будет пожрать. Ну, или когда его сожрут… Тут уж как монета ляжет. А боль притупляется и как-то приедается, что ли… Вот что на самом деле произошло… Могами не то чтобы не понял раньше, но до этого момента совершенно не осознавал: его чуть не поглотил злой дух. Потому что Могами — сам злой дух… пища для любого, кто окажется сильнее или изворотливее него. Это — закон, о котором он забыл… даже не думал. Он чувствовал только ярость, когда погрузился в потусторонний мир. Только её и видел… Только она имела смысл. Он знал, что собирается сделать и что ему для этого нужно, а всё остальное, всё, что не играло роли в его грандиозном спектакле, попросту не существовало для него. Однако сам он вовсе не прекращал существовать для окружающего мира. И должен был подчиняться законам, которые придумали за многие тысячелетия до того, как первая мысль пришла ему в голову… Он глотал злых духов одного за другим — но ни на секунду не задумывался, что сам может стать чьей-то энергетической подкормкой. И вот теперь… какие-то минуты назад его выпотрошили и вместе с внутренностями выдрали всю накопленную силу. Какие-то минуты назад он жаждал только смерти… И даже не смог разглядеть, от чьих зубов. И кто бы там ни был… Экубо поглотил его. Маленькое, нелепое, полубесформенное создание. Это всё — чепуха… ничего не значит. Внешняя оболочка, а под ней… Сотни лет; громады поглощённой духовной плоти… и ещё столько же — потерянной; миллионы укусов; столько, что даже боль потеряла всякий вкус… Долгие годы Могами был убеждён, что физическая боль — абсолютная мера этого мира. Она весома, она постоянна — единственная валюта, которой люди могут обмениваться всегда, в любой форме… Но и она теряет свою ценность, как и горе, как и гнев… просто для этого требуются не годы — века. У Экубо были века. Он не спешил показывать их: Могами отлично понимал, почему… Но в этот короткий момент, под обличающим светом луны, пока волнение не улеглось и не зарубцевалось, пока горький привкус битвы ещё остаётся на плотно сжатых, искривлённых губах… Могами видел истинную сущность Экубо. Злой дух. Древний, опытный… непостижимый. Его форма — как сточенная галька. Огранённый осколок: столько раз его раздирали, дробили, стёсывали, вязали узлы из безвольных окровавленных лент его плоти… А он оставил себе только два кружочка на щеках. И умиротворённо улыбался в лунном прожекторе. — Чего ты такой испуганный? Всё кончилось. Ты в сознании и здравом рассудке — это главное. Ты восстановишься быстро, вот увидишь. И Джуна тебе поможет, правда ведь? — Джуна… Могами успел уже забыть, что в конце концов вернётся домой. Это всё расставит по местам… Только бы дождаться. Он в задумчивости прощупывал шею: чувствовал вспухшие рубцы. Не в первый раз… Только бы вытерпеть. Джуна умеет их исцелять: целовать, любить, пока не остаётся ничего, кроме его нежности. Интересно, может ли она залечить и шрам во времени?.. И всю горечь, досаду, ужас и позор… Экубо обычно называл Джуну сухо — Мацуо. А в этот раз вспомнил его имя, лишь бы помягче… Неужели Могами настолько жалко выглядит сейчас? Он поёжился, подтянул колени ближе к груди, сжал кулаки: хотел хотя бы на этот раз промолчать, но сил не было. — Мне стыдно, что я такой слабый… — угрюмо пробормотал он. Полегчало. — Да. Ты оказался слабым. В мире духов тот, кто пожирает, силён, а тот, кого пожирают, слаб. Но для нас с тобой это не важно. Мы ведь живём в мире людей: тут сила вообще не важна… — Экубо подобрался к нему чуть ближе, и тень от ветки дерева легла на его лицо. — Мацуо любит тебя не за силу. И мне, честно, плевать на твою силу… пока она позволяет тебе выживать. И Рейген… ему тоже особо дела нет. Поэтому он продолжает просить у тебя помощи… — Да ну? — усмехнулся Могами. — А я-то думал, что именно сила ему и нужна. — Да он мне все уши протрещал… Он что-то типа твоего поклонника… Он восхищается тобой. Я обещал не рассказывать, но… Было бы чем восхищаться, грустно ухмылялся Могами… Быть человеком у него получалось так себе. И потом — с чего он взял, что злым духом ему удастся быть лучше? Он не представлял, на что идёт. Всё ещё не способен представить. Как менялось его тело, как верёвка давила на горло, как оболочку смалывали в энергетический коктейль — это всё так и остаётся лихорадочными образами, отпечатанными клеймом на изнанке слабого человеческого сознания. А Экубо пытается пожалеть и утешить, как умеет… В мире людей не важна сила. В общем, это неправда — но с перспективы Экубо, вероятно, так и есть: после всего, через что он прошёл. Это его выстраданная истина. Могами тоже страдал. Для чего?.. Всё ещё не способен дать уверенного ответа. Может, всё было впустую… Может, ему нужно мучиться ещё несколько столетий, чтобы вылепить из себя внятную фигуру. Но пока что — ночь заканчивается. Ему нужно отдохнуть… Он знает, что хотя бы это заслужил. И Могами касался своих щёк: пальцы оставались влажными. По лицу тёк серебристый, тихий, тёплый лунный свет. Могами не противился. Ждал, пока станет легче, и негромко всхлипывал. Экубо улыбался: понимал, что это такое… сколько значат слёзы для злого духа и какими испытаниями выстрадан этот осколок человечности. Экубо всё понимал, всегда слушал и, должно быть, видел в Могами своё отражение — по меньшей мере настолько же крепко был привязан к нему, и оказывался рядом даже на грани безумия, и был отчаянно преданным другом. Когда Могами выплакался, Экубо потянул его за локоть. — Пойдём, отведём тебя домой. Могами охотно слушался. Домой, к Джуне… к его бережной любви и всепрощающей ласке. Он действительно поможет, сомнений нет: так хорошо знает злых духов, как никто из их же рода. И видел все грани расколотой формы Могами, но не возненавидел его. На любую ошибку у Джуны найдётся ответ — не сокрушительный, не жестокий, но такой, что невообразимым, невозможным образом сделается лучше… А для любой раны — чудодейственная ласка. Оказалось, что в человеческий мир можно окунуться повторно, будучи не человеком, будучи никем — и даже найти то, чего в первый раз отыскать не получилось.