🍓 🍓 🍓
Где-то на середине пути Эндрю кое-как хрипит: — Всё, умираю, — и Нил (вообще не запыхавшийся, выглядящий так, словно сошел с автобуса ((с обложки журнала, но это должно быть зачеркнуто)), а не пробежал половину района, постепенно сбавляет скорость. — Устал? — он спрашивает, и Эндрю вместо вербального ответа посылает ему выразительный полу-убитый взгляд, надеясь, что не выглядит слишком жалко, уперевшись руками в колени в пока тщетной попытке отдышаться. — Ну, зато согрелся, а? Эндрю кивает, всё еще чувствуя, как саднит горло с непривычки (когда он вообще в последний раз бегал не от Аарона с грязным половником по кухне?), и старается не закашляться. Нил терпеливо стоит рядом, абсолютно не уставший, и, ну, так нечестно. Ладно, Эндрю вспоминает, сколько Нил впахивает на тренировках, и решает, что всё-таки честно. Но чуть-чуть всё равно нечестно. — Нам осталось пешком минут пятнадцать. Плюс-минус, — Нил хмыкает, и у него горят кончики ушей, и он, наверное, тоже успел замерзнуть, просто не хочет жаловаться. — Пойдем или проедем остановку на автобусе? Эндрю из чистейшей вредности, наконец-то выпрямившись, мотает головой: — Пойдем. Ногами. Никаких автобусов. Где-то вдалеке Эндрю-Лэнда, на самом горизонте проносится мысль тоже пойти на спорт, чтобы соответствовать Нилу, но Эндрю ее отметает так быстро и резко, что по Эндрю-Лэнду проносится ураганный порыв. А это, между прочим, Би их научила так визуализировать мыслепоток. Только у Аарона это больничная палата (какой-то хоррор), а у него вот… — Окей, — Нил кивает. — Тогда пойдем, а то опять замерзнешь. И снова протягивает руку. А когда Эндрю чувствует, как ласково скользят пальцы Нила по его ладони, как подушечкой большого он оглаживает костяшку его указательного, ни на секунду не меняясь в лице, ему кажется, что всё обязательно будет хорошо, о чем бы ни шла речь, о чем бы он ни подумал.🍓 🍓 🍓
«Кошки и тарошки» оказывается небольшой кофеенкой вглуби района, куда, если не идти целенаправленно, просто так, наверное, не забредешь в жизни. Нил открывает им дверь, пропуская Эндрю вперед, и Эндрю, зайдя, первым делом замечает стоящий прямо посреди помещения полностью подранный (когда-то, видимо, рыжий, а теперь коричневый) диванчик, очевидно, переживший не один десяток когтистых нападок; следом взгляд падает на симпатичные круглые столики из темного дерева у больших окон с широченными подоконниками, куда тоже можно усесться и людям, и котикам; рядом со столиками стоят по два стула — кое-где ротанговых, где-то обычных пластиковых, а в углу, рядом с низенькими пристенными стеллажами, забитыми до верха потрепанными книжечками, висит настоящее, плетеное кресло-кокон, о котором они с Аароном мечтали лет в восемь. И везде, абсолютно везде, на каждой горизонтальной поверхности лежат пушистые (или не очень — Эндрю видит двух сфинксов у батареи) комочки. О, боже. Он останется тут жить. — Нил, — он поворачивается к Нилу, не зная, что сказать, не уверенный, стоит ли благодарить, или что именно произнести, но, господи, ему здесь нравится, ему здесь так сильно нравится, что теперь сюда в обязательном порядке нужно будет привести Элли и Рени, маму и даже Аарона с Кейтлин, а потом можно еще собраться всей семьей, включая Нила, и… — Нравится? — самодовольно спрашивает Нил (единственный человек в мире, которому самодовольство к лицу), скидывая ветровку, чтобы закинуть на стоящую у входа треногую стойку для одежды — наверное, чтобы котики не зацепили материал коготками. Эндрю отчаянно кивает, не зная, что делать дальше, желая одновременно повиснуть у Нила на шее и затискать абсолютно каждого четырехлапого обитателя этого места (и одного двуногого), так что он просто стоит, растерявшись, и перебирает пальцами рукава. — Можно? — Нил спрашивает, кивая на его куртку, и Эндрю тут же снимает ее, протягивая Нилу, чтобы он осторожно повесил на плечики; Эндрю замечает, что свою ветровку Нил небрежно закинул прям на петельки, не потрудившись даже повесить как следует. У ног вьется трехцветная кошечка. Упитанная. Почти кругленькая. Круглёшечка. В Эндрю-Лэнде происходит потоп из слез, от милой агрессии орет сигнализация, на фоне хлопают фейерверки, и это всё — ну, по идее, выработка дофамина. Наверное. Котомина. Ниломина. КотоНиломина, вот. Новый гормон счастья. Нил салютует двумя пальцами парню в фартуке за стойкой — бариста, очевидно, — и бариста машет ему в ответ; наверное, Нил тут далеко не в первый раз в качестве гостя. Он говорит: — Погладь ее. Ее зовут Карамелька. Эндрю на секунду вспоминает и одергивает свитер на одно плечо (потому что Нил сегодня и так видел его запыхавшимся и полудохлым, нужно срочно возвращать имидж и репутацию), а потом, чувствуя, как о ноги трутся уже двое котеек, уточняет: — А можно? — Эндрю, — Нил прыскает, — это котокофейня. Здесь нужно гладить котиков. Мы тут, в основном, для этого. И это всё, что Эндрю было необходимо, чтобы, уже двести раз забив и забыв об «имидже и репутации», с улюлюканьем опуститься на колени почти прямо перед входной дверью и двумя ладонями зарыться в шерстки сразу двух котуль. — Не хочешь за столик? — Нил опускается рядом на корточки, осторожно почесывая за ушком ту же трехцветную круглёшечку, которую сейчас вовсю наглаживает Эндрю. — Котиков можно гладить не только на полу. Только давай разуемся. Эндрю кое-как заставляет себя оторваться от процесса, чтобы разуться и скользнуть в тапочки, стоящие рядом (как тут всё, однако, продумано), и следует за Нилом, который ведет его именно к тому столику с подвесным креслом, а сам садится в обычное напротив. Эндрю не спорит (еще бы) — забирается с ногами в кокон, усаживаясь по-турецки, скинув тапочки, и тут же ложится поясницей на цветастую подушечку с орнаментом-мандалой (эти подушки тут раскиданы по всему периметру, и мама однозначно уговорит бариста отдать или продать ей такую одну домой, в пару к их пледу). Нил осторожно убирает его шоппер на громадный подоконник (который, вроде, так и называется «подоконник-диван», но это не точно), где свалена еще куча декора в духе старинной швейной машинки (зачем она тут?), деревянных счетов (еще страннее) и лукошек-без-кошек (Эндрю думает, что именно так себя и чувствует, когда Нил не рядом: Эндрю-без-Нила, лукошко-без-кошки, но быстро эту мысль отметает), а из собственного рюкзака достает древний ноутбук с кучей потертых наклеек и тетрадь с ручкой, кладя на столик, и Эндрю, к которому на колени уже запрыгнул черный комочек урчания и усов, резко понимает, что взял с собой всё, кроме, собственно, штук для проекта. Упс. Ну, что ж, справедливости ради — он готовился к (не)свиданию, а кто занимается проектами по Шекспиру на свиданиях, правда ведь? Можно будет просто почитать Шекспира на нормальном свидании. Трехцветная — которая Карамелька — уютно устраивается за стулом соседнего столика; Эндрю замечает еще кошечек пятнадцать, если не больше, по всей кофейне: парочка лежит на том самом подранном диване, трое балуются с игрушками, гоняя туда-сюда мячик-пищалку на ковре, постеленном почти по всей всему периметру пола; статный рыжий мейн-кун вальяжно шагает в сторону барной стойки (Эндрю приходится высунуться из кокона, чтобы понаблюдать, и балансировать, чтобы не раскачиваться), чтобы запрыгнуть на нее, и бариста — парень лет двадцати в прикольном фартуке из сшитых цветастых лоскутов — дает ему какую-то вкусняшку. Нил в это время раскладывает всё нужное на столе, но не открывает ноут, и в целом аккуратненько так отодвигает в сторонку (насколько позволяет размер малюсенького круглого столика). — У них тут меню прямо над барной, посмотрим? — Нил поднимается, потягиваясь, и Эндрю бегло обводит взглядом неизменные черные повязки у него на руках, замечая, что они не прикрывают часть ожогов над сгибом локтя. — Или я могу сфотать, а потом показать тебе фотку… Эндрю тоже поднимается, осторожно и медленно сдвигая с себя кошечку, помня, что в таких кафе животных нельзя поднимать и в целом перемещать без их воли, так что он ждет, пока она спрыгнет с него, чтобы встать, снова просовывает ноги в тапочки и идет за Нилом к стойке. — Привет, — здоровается бариста; на бейджике у него написано «Райл», — что будете? Тебе как обычно, Нил? Нил кивает: — Двойной эспрессо, да, — а потом поворачивает голову к Эндрю, и на секунду, нет, всего на долю секунды Эндрю замечает эту едва различимую смену эмоций в его взгляде, смену выражения, но не может объяснить или описать, потому что это промелькнуло слишком быстро и скрылось, словно ничего и не было, и Эндрю списывает всё на бешеный прилив позитивных эмоций, не желая слишком долго копаться в мыслях. (А то снова родится что-то в духе «лукошко-без-кошки-Эндрю-без-Нила»). Он глядит в меню, замечая, как интересно обыграны названия и каким кругленьким симпатичным почерком выведены слова на темной доске для мела над барной, и выбирает «мятте со взбитыми сливками». Еще из названий ему успевают приглянуться «мяупучино», «кот панна», «мяукиато» и «муркко». А американо — это «амяурикано», и Эндрю на секунду жалеет, что не услышал этого слова голосом Нила. Они садятся обратно за столик, потому что Райл говорит, что ему несложно принести им стаканчики, раз всё равно других посетителей нет, и ему на колени снова запрыгивает три килограмма чистого мурчащего серотонина. Котонина. Он смотрит на свернувшуюся калачиком у Нила на бедрах беленькую кошечку (оставляющую, кстати, кучу шерсти у него на брюках и повязках), и на миг жалеет, что он не кошка. Потом понимает, что сошел с ума. Потом пожимает плечами, потому что, в общем-то, опять же — он живет с терапевткой, разберутся, если что. Он вспоминает слова Рене о волонтерстве, и ненавязчиво, как бы между прочим спрашивает: — А откуда ты знаешь, что ее зовут Карамелька? Нил, задумавшийся, выныривает из мыслей и моргает. — Я здесь часто бываю — после тренировок или по вечерам. И почти всех тут знаю. Вон там, — он кивает на троих на диване, — Альбедо, который такой дымчато-серый, и двое рядом — Иша и Аши. Беленькая у меня на коленях — Кинг, — он ласково чешет ее шейку, когда она тычется ему в ладонь мордочкой; повязки у него уже сплошь в шерсти, как и штаны, и, скорее всего, футболка, но она тоже белая, так что не видно. Он вздыхает: — А еще тут есть Сэр. Она рыжая и не особо общительная, надеюсь, ее забрали, как и… — Нет, — вмешивается Райл, принесший им кофе и ложку для Эндрю; Нил отодвигает тетрадь, а потом просто убирает ее вместе с ноутом к шопперу на подоконнике, и на столик Райл осторожно ставит два стаканчика. — Не забрали. Она в кошко-комнате, отдыхает. Да мы ее и не отдадим без Кинг. Нил вздыхает, подхватывая стаканчик одной рукой, а второй продолжая гладить Кинг, оживившуюся и мурлыкнувшую при звуке своего имени. (Или имени Сэр?) — Как у нее дела? — Нил спрашивает, а потом дует на кофе, прежде чем пригубить. И обжечься, судя по заслезившимся глазам. Эндрю с интересом слушает, пока еще не особо понимая, о чем конкретно речь; тоже берет свой кофе и ложечку, чтобы зачерпнуть сливки. Ванильные. Посыпанные шоколадной крошкой. Вкупе с сидящим рядом Нилом, мурлычущей на коленях кошечкой и в целом невероятно обволакивающей теплой атмосферой, можно сказать, он по-настоящему в раю. Теперь Эндрю-Лэнд у него в голове будет выглядеть именно вот так. — Уже не так хромает, но там, где ее обожгли, шерстка вряд ли уже вырастет, — Райл понуро качает головой, и Эндрю вспоминает слова Рене: «кошечка, такая рыженькая. Всегда сидела одна в углу, у нее какие-то проблемы с шерсткой были, или с лапкой…». Неужели это та Сэр, о которой говорила Рени? — Я навещу ее, — Нил улыбается, осторожно хлебнув кофе. — Эндрю? — он переводит взгляд с Райла. — Хочешь как-нибудь со мной? Сэр — прелесть, просто с характером, и пока только учится снова доверять людям после… Но она чудо. Вы поладите. Эндрю хочет всего одно: забрать домой Кинг, Сэр и Нила. И всё. Серьезно. Тогда у него будет бесконечный запас котоНиломина в шаговой доступности, Нил не будет переживать о Сэр, Сэр и Кинг будут вместе, и все — он особенно — будут счастливы. Конец. Вместо этого (потому что, видимо, отказывать себе в хотелках и произносить не то, что думает — это теперь его новый лайфстайл) он говорит: — Конечно, — и кивает еще болванчиком на всякий случай, — принесем ей вкусности. Райл подмигивает им и уходит; за ним хвостиком семенит рыжий мейн-кун, снова запрыгивая на барную и начиная урчать. Интересно, а шерсть в состав кофе входит?.. — А как ты вообще узнал об этом месте? — Эндрю спрашивает, потому что ему хочется услышать историю Рене от лица Нила. «Мятте» оказывается ужасно вкусным, и Карамелька, тяжело балансируя у него на коленях, пока он сам балансирует так, чтобы не раскачиваться в подвесном кресле и не дать ей шмякнуться, старается дотянуться и под шумок обмакнуть лапу в горке сливок с пенкой, но Эндрю ей не дает, потому что, вроде как, сливки — не кошачья вкусняшка, а еще она может обжечься, и вообще он пришел сюда явно не чтобы его выгоняли. Нил тоже прихлебывает кофе, и Эндрю, отвлекаясь от Карамельки, ловит его взгляд, позволяя себе просто расслабиться и улыбнуться, потому что, если быть честным с самим собой окончательно, у него больше нет никакого желания строить что-то перед Нилом, шифроваться, скрывать эмоции — зачем? Ему комфортно, так же уютно, как бывает только в кругу семьи дома, так к чему скрывать от Нила, как ему хорошо рядом с ним? Из чистого страха, что Нил всё поймет? Так пусть поймет. Пусть, наконец-то. Не пора ли? Ни в этом ли смысл? Эндрю почему-то с каждым разом всё менее и менее боязно; может, дело в том, как Нил никогда его не отталкивает, или в том, как тянется в ответ, или в его взгляде, или в чем угодно еще. Просто Нил — это, наверное, и есть что-то, что люди зовут домом. Дело не в помещении и пространстве, где они находятся или куда идут, нет, дело в нем самом, в том, как у Эндрю из тела всё напряжение уходит за секунду и в груди становится до смешного легко и щекотно, стоит только Нилу подойти к нему достаточно близко, даже если не касаясь. В том, что колотящееся сердце и трясущиеся ладони — это не страх, а предвкушение и приятное волнение перед встречей. Дело в том, что маленький Эндрю влюбился в переливающиеся медью на солнце кудряшки и льдисто-лазурные радужки, а спустя годы полюбил улыбку, иногда спрятанную за обожженной ладонью, иногда ломаную и по-прежнему фантомно-болезненную, полюбил выверенность в каждом до единого движении, и скрытые от чужих глаз — но не спрятанные ото всех — под черными повязками секреты. Полюбил то, каким трогательно мягким и до уязвимого открытым Нил выглядит, когда рассказывает, как отдавал все деньги с подработок на корм и лечение животных в местных центрах помощи, как делает это до сих пор, каждое лето. Как помогал выхаживать Сэр — ту, которую хотели усыпить, потому что она не была никому нужна, вся обожженная и «некрасивая», ту, которую он забрал из приюта и, не имея возможности оставить у себя, принес сюда, в место, ставшее для нее домом. Эндрю влюбился в мальчика со смешными пластырями-с-динозавриками на разбитых коленках, а полюбил парня с «да или нет» на губах. — Эндрю? — Нил чуть склоняет голову к плечу, и по вискам у него рассыпаются пушистые кудри; Эндрю помнит, как коротко Нил стригся в средней школе, «чтобы не смогли схватить за волосы», как сказал тогда Кевин. — Всё хорошо? — Замечательно, — Эндрю спускает одну ногу, но всё равно не достает до пола. Стаканчик, уже пустой, становится новой игрушкой для парочки котиков, спихнувших его со стола. — Просто задумался. — О чем? Нил собирает шерсть с повязок, что абсолютно не помогает, потому что Кинг, мурча, точно намеренно трется об него снова и снова, оставляя еще больше волосков, и Нил ласково-шутливо журит ее, тихонько что-то нашептывая, но не сгоняет — даже не пытается. — О тебе, — отвечает Эндрю, а потом ловит взгляд Нила, видит его приподнятые брови и приоткрытые на полуслове губы, и, ну, разве он не заслужил немножечко, всего секунду побыть тем, кто смущает? — В роли волонтера, я имею в виду. — У меня под кроватью валяется целая коробка со всякими ништячками от волонтерства, — Нил хмыкает. — Вот тут мне, кстати, даже выдавали передник с логотипом кофейни, я его папе отдал, он теперь в нем кофе варит по утрам. А в коробке в основном всякие значки, брошюрки, брошки, сертификаты какие-то… уже просрочились, наверное, двести раз, — он вздыхает. — Но выкидывать не хочу. Не знаю. Как память, что ли. Глупо, да? Он смотрит, и Эндрю чувствует такой бешеный прилив нежности от, казалось бы, настолько маленького откровения, но Нил делится с ним чем-то личным, чем-то важным, чем-то памятным, и это бесконечно драгоценно. Для Эндрю, по крайней мере. — Совсем нет, — Эндрю качает головой, чувствуя, как из-за ушей выбиваются уложенные лаком (но растрепанные ветром) прядки. — Я тоже храню памятные штучки. Нил думает пару секунд, а потом тянет губы в хитрой-хитрой улыбке, щурится, наклоняясь к нему чуть ближе и осторожно ставя локти на колени так, чтобы не задеть разлегшуюся Кинг. — Не хочешь поиграть в правду? — В правду? — Эндрю торопливо косится в сторону тетради (она выглядит совершенно новой, и это настолько в стиле Нила — притащить пустую тетрадку, вот, мол, она же всё-таки есть, что Эндрю хочется хихикнуть), вспоминает о проекте, а потом так же благополучно и целенаправленно на него забивает. Он осознанный. Проработанный. Ему сознательно насрать. — В обмен правдой, если хочешь, — Нил пожимает одним плечом. — Тебе не нужно говорить что-то, чего не хочется, но и лгать тоже нельзя. В этом вся суть. Мы можем задавать друг другу вопросы и давать честные ответы, а если нет желания отвечать — не нужно, просто зададим другой вопрос. Эндрю думает: не-свидание постепенно становится еще-как-свиданием. И кивает. — Отлично, — Нил последний раз успевает погладить Кинг по спинке, прежде чем она, зевнув, спрыгивает у него с колен. — Тогда расскажешь, какие «памятные штучки» хранишь? Эндрю вспоминает коробочку, плетеную, которую ему на двенадцать лет дарила мама (в ней тогда были подарки, но и саму коробку он сохранил для дела): вспоминает лежащую на дне фотографию лыбящегося Кевина с юниорской медалью за первый выигранный матч, чуть потрепанную в уголках от времени, но всё такую же нежно хранимую. Вспоминает пару месяцев назад распечатанную на домашним принтере фотографию маленькой-маленькой Эллисон с ее первым «макияжем» — они этот снимок откопали на древней флешке, когда искали какую-то семейную фотку по просьбе ее отца, а наткнулись на чуть смазанный (потому что Элли с детства на месте ровно не сиделось) кадр, где у нее половина лица в ярко-бордовой маминой помаде, все веки черные от туши и бог знает чего еще, пальцы разноцветные от теней, а зубы, виднеющиеся из-за широченной улыбки, розовые от съеденных румян. Вспоминает дурацкую мягкую Доктор Плюшева — когда-то любимую игрушку Аарона, с самого раннего детства мечтавшего стать врачом, которую он хотел выкинуть. Эндрю забрал ее прямо из мусорной корзины; у Аарона тогда начался «я-уже-взрослый» период, и он повыкидывал половину всего, что казалось ему «детским». Но именно ее Эндрю сохранил, потому что Аарон спал с ней, ел с ней, даже купался. Аарон до сих пор не знает, что она в той коробке. И Эндрю так сильно хочется поделиться этим с Нилом, рассказать, что эту игрушку мама купила Аарону после усыновления, когда он рассказал ей, что хочет быть доктором, но это — это секрет Аарона, и Эндрю не из тех, кто выдает чужие тайны. Он тот, кто их хранит, потому что только так можно заслужить доверие. Он знает это, равно как и знает, что Нилу тоже не захочется слушать о чужих личных, действительно личных штуках из детства. Поэтому он рассказывает о своих штуках: — У меня тоже есть коробка, — он описывает в воздухе ее примерный размер. — Там всякие мелочи, типа, фантики от конфет из каждого отпуска, в котором мы были с мамой, а еще засушенные листики. Есть с первого дня в школе, я его во дворе подобрал, один даже с парка аттракционов — этот листик застрял у Аарона в волосах после горки, а еще есть засушенные цветочки — по одной штучке, то есть, ну, из букетов, которые мы с Аароном дарили маме на праздники, или которые ей дарили на работе, а еще… Он смолкает, понимая, что перестал контролировать себя, просто окунувшись в невероятный комфорт, но Нил смотрит на него так внимательно, так искренне заинтересованно, как Эндрю даже не знал, что люди умеют, могут и хотят. — А еще? — подсказывает Нил, улыбаясь, и, боже, Эндрю любит его. Эндрю так сильно его любит. — А еще там лежат исписанные тетрадки, — он говорит чуть тише, смущаясь, потому что что там за тетрадки, кто бы знал. — Исписанные мной. Нил его не подгоняет и не перебивает, просто дает время собраться. Посетителей так и не прибавляется, и Эндрю уютно, потому что на фоне звучит ненавязчивая инструментальная мелодия, шумят игрушки-пищалки, мурлычут коты, а еще периодически раздается звук, предположительно, кофе-машины, но Эндрю точно не уверен, что именно там шумит. Но что-то точно шумит, и ему уютно делиться секретами, зная, что никто чужой, никто, кроме Нила, не услышит. — Я писал, ну, и пишу до сих пор, — он переводит взгляд с Нила на взбирающегося по кошачьему дереву рыжего ориентала. — Всякое. Он смолкает, потому что во «всякое» входят и те нелепые фанфики, которые он записывал в тетрадь еще до того, как им с Аароном купили ноутбуки, и рецензии на любимые книжки, и короткие зарисовки с любыми персонажами, и наработки сюжетов, и сны, и еще столько всего, но это… пока что нет. Но ему хочется, так хочется поделиться когда-нибудь. — Но обещаю, — он говорит, зная, как много обещания значат для Нила, — если одна штука произойдет — я тебе обязательно всё покажу. Нил серьезно кивает в ответ, не спрашивая, как он должен будет узнать, произошла «штука» или нет, просто доверяет Эндрю сказать ему правду, когда придет время, и Эндрю мысленно клянется себе, что покажет Нилу свои тексты, если они начнут встречаться когда-нибудь. — Ты тоже можешь задать вопрос, — Нил улыбается, — если хочешь, конечно. И спасибо, что рассказал мне, Эндрю. Мне кажется, это очаровательно. Эндрю улыбается ему в ответ, прикусывая нижнюю губу, чтобы не лыбиться слишком широко, потому что, господи, неужели Нил настоящий. Неужели сидит здесь, с ним рядом, в окружении котиков, в зале, до самой крыши наполненном запахом сладкого кофе и пропитанном густым ароматом корицы, и слушает — серьезно, без насмешек — искренне слушает его глупости о листиках и фантиках. Эндрю, конечно же, на миг очень сильно хочется задать какой-то личный вопрос. В духе: «тебе кто-то нравится?», или «какой твой типаж?», но это скоротечные мысли, пронесшиеся и тут же исчезнувшие, возникшие-то лишь потому, что людям свойственно хотеть узнать что-то такое, когда выпадает возможность. На самом деле, честно, Эндрю куда интереснее послушать о его увлечениях от него самого, узнать от Нила лично, а не основываться на редких рассказах Кевина, Кейтлин и других людей. Неважно, какой у Нила типаж. Какой смысл подстраиваться под чьи-то предпочтения, если это будешь уже не ты? Можно — и даже нужно, конечно, поинтересоваться парочкой вещей, которыми увлекается человек, если он тебе по-настоящему нравится, но «погуглить сюжет его любимого фильма» или «красиво одеться на встречу» — это далеко не «изменить себя, свою внешность, личность и свое поведение, только чтобы начать нравиться и подходить под типаж». В этом не будет смысла. Никакого. Эндрю хочет нравиться Нилу таким, какой он просто есть. Со своими глупыми секретами. Клубничными духами. Забытыми под подушкой книжками в потрепанных мягких обложках и исписанными глупостями и снами тетрадками. С нелепым плейлистом попсы днем и спокойными мотивами-колыбельными по ночам, если не спится. С самодельными закладочками-оригами в учебниках и сердечками-со-стрелочками на полях. С кучей заколочек в волосах и ураганом мыслей в голове. Спящего с подушкой-обнимашкой, любящего романтичные фильмы. Просто его. Самого обычного. — Какие твои самые любимые хобби? — вместо всего спрашивает Эндрю. — Помимо экси, заранее. — Для таких вопросов нам не нужно играть в обмен правдой, Эндрю, — мягко отвечает Нил. — Ты можешь задавать их в любое время. Я всегда рад что-то тебе рассказать. Эндрю думает: ого. А следом: «я хочу хранить его рядом с сердцем, за ребрами, чтобы никто и никогда больше не посмел причинить ему боль, пока я жив». — И я всё равно хочу послушать о твоих хобби, — говорит Эндрю уверенно, ощущая, как по телу разливается пульсирующее тепло и волнение, когда он подтягивает ногу к груди, чтобы уложить на коленку подбородок и сцепить руки в замок, готовясь слушать. — О любых. Всё, чем ты готов поделиться. Есть что-то такое в самой банальной беседе, в самых тривиальных вопросах, что дарит невероятное ощущение стабильности и правильности. Эндрю так сильно нравится, что они с Нилом могут просто поговорить, что они в первую очередь друзья, что его к Нилу интерес не строится исключительно на романтике и физическом влечении. Нила просто хочется узнавать как человека, прежде всего, — с непростым прошлым, но светлым будущим, которое он создал себе сам, как человека с собственными взглядами на жизнь, слушающего совершенно другую музыку, смотрящего противоположные его вкусу фильмы. Нил не загадка, Нил — ответ. Много-много ответов, бесконечно много, и Эндрю хочет научиться задавать правильные вопросы под эти ответы, чтобы они имели смысл и для него, чтобы понимать Нила от и до, знать, чем он дышит, и уметь его не только слушать, но и слышать. Эндрю хочет уметь любить Нила правильно. Потому что язык любви одного человека не всегда совпадает с языком любви другого. — Я коллекционирую комиксы Марвел, — произносит Нил медленно и взвешенно. — Уже, наверное, года четыре. Ищу на барахолках старые выпуски, бывает, в интернете посматриваю, иногда кто-то из команды дарит на праздники или отдает просто так с чердака. А еще мне нравятся фильмы Нолана, ну, я уже и так говорил. И Кубрика. Пусть они и мейнстрим, я не вижу ничего плохого в любви к популярным штукам, — он пожимает плечами. — Хотя многие считают, что любить нужно обязательно только какой-нибудь малоизвестный андеграунд, иначе не будешь «тру фанатом». Бред. Эндрю энергично кивает, согласный на все сто, но не перебивает. У них с Эллисон есть привычка друг друга перекрикивать и дополнять мысли, но с Нилом всё иначе. Нил сам никогда не перебивает, и Эндрю постепенно понимает, как общаться с ним так, чтобы комфортно было обоим. — А еще мне нравится холодное оружие, — Нил продолжает, но чуть, почти незаметно, тише. — Не в том плане, что я без ума от всякой крипоты или складирую ножи, как Декстер, нет, просто… — он смолкает на пару секунд, стараясь подобрать слова, и Эндрю подхватывает, потому что сейчас это кажется как никогда уместным: — Ножи — это о защите, а не о нападении, Нил. Я понимаю. Нил ловит запрыгнувшего ему на колени рыжего ориентала, который до этого лазил по кошачьему дереву, шепчет тихое: «привет, Бедлам» и на минуту стихает, самозабвенно проводя пальцами по короткой шерстке. — Знаешь, — говорит он спустя какое-то время, когда Эндрю тоже успевает задуматься, наблюдая за движениями его рук, снова и снова обводя взглядом ожоги, не в силах перестать думать о них, думать о маленьком Ниле, о том, как они заживали, о том, как они появились. — Ты первый, кто сказал вслух то, что я сам не мог сформулировать несколько лет. И на какой-то момент Эндрю чувствует… что-то, что лишь приблизительно можно описать как «родство». Это что-то иное, что-то чуть глубже и мягче. Такое «родство», которое зародилось словно бы не в этой жизни. Такое, будто он Нила знал еще много-много лет назад, до рождения, и своего, и его, будто они просто были. Всегда были. Такое правильное ощущение принадлежности. Так люди чувствуют себя, оказываясь на своем месте в моменты, где пересекается что-то, чему еще не дали названия. Но Эндрю зовет это «линиями судьбы». Нил не продолжает тему, так что Эндрю не продолжает тоже, расценивая молчание за «нет». И он не станет спрашивать о чем-то, чем Нил пока не готов поделиться. По любой причине. — Твой ход, — говорит Эндрю вместо этого, и Нил награждает его такой сладкой улыбкой, что внутри всё ноет. — С кем бы ты хотел оказаться на необитаемом острове? — спрашивает Нил, и это последнее, что Эндрю ожидал услышать после серьезного момента. И после слов «для таких вопросов нам не нужно играть в обмен правдой». — С Эдом Стаффордом однозначно, — Эндрю вспоминает все выпуски «Путешествия в неизвестность», которые они с Аароном пересмотрели в том году, и ежится. — А если выбирать из тех, кого ты знаешь в реальной жизни? — Можно только одного? — По идее — да, но можешь выбрать сколько хочешь, — Нил подмигивает, и что это, блять, если не сраное свидание? — Маму, потому что она терапевтка и не даст мне сойти с ума. Честно говоря, постоянно об этом думаю… — Нил выгибает бровь, но Эндрю отмахивается и продолжает: — Аарона, потому что, блин, как он без нас один будет? Эллисон, потому что у нее в сумочке можно найти абсолютно всё, и я не шучу, она однажды выложила на стол гаечный ключ и перечницу, пока искала расческу. Ну, еще Рени, потому что Эллисон без нее не поедет… ну и всё, наверное. — То есть, выходит, пусть лучше Аарон будет с вами на необитаемом острове, чем один дома? — Нил удивленно посмеивается. — Понимаешь, он возьмет с собой Кейтлин, и в таком случае человеческий род не прервется, ну, на нас всех, — он подсаживается чуть ближе к краю, чтобы дотянуться и оттолкнуться от пола, и легонько раскачивает кресло одной ногой. — А ты кого возьмешь? — Мэтта. — Почему именно Мэтта? — Потому что я смогу играть с ним в экси, используя вместо мяча кокос. — А почему тогда не Кевина? — Кевин побоится сломать пальцы на ногах. — Почему вы будете играть в экси ногами? — Потому что откуда на необитаемом острове клюшка? — Нил разводит руками. — Резонно, — Эндрю кивает. — А чья сейчас очередь? — Моя, по идее, но уступаю, — Нил беззлобно закатывает глаза. — Какой твой самый-самый любимый фильм? «Бойцовский клуб» не считается. — Тогда сразу сдаюсь. Эндрю притворяется, что берет что-то со стола и запускает, а Нил, подыгрывая, театрально уворачивается — да так сильно, будто Эндрю в него не воображаемым стаканчиком кинул, а тем самым мяче-кокосом. — Ладно, м-м… — он прикладывает палец к губам. — Нет, сдаюсь. Мне почти всё нравится, что смотрю. Прими «Шрека» за ответ. Вторую часть. Расскажи лучше про свой любимый фильм. Эндрю вспоминает об «Интерстелларе», «Бэтмене», «Американском психопате» и еще фильмах двадцати, которые упоминал Нил в прошлый раз и о которых когда-то заикался Кевин, когда речь заходила о вкусах Нила, но разве это не игра в правду? — «Сумерки», — он вздыхает. — Мы с девочками его каждый раз ставим на посиделках. А, еще «Гарри Поттер» и «Назови меня своим именем». О. И «В метре друг от друга». — А если самый-самый? — Нил дразнится, и Эндрю хочется, чтобы этот день никогда не заканчивался. — А если самый-самый, то «Ходячий замок», — улыбается Эндрю, и это правда: всё детство мама ставила им с Аароном полнометражки Миядзаки, а они каждый раз плакали (Аарон мужественно делал вид, что ему «что-то попало в глаз») на «Принцессе Мононоке» и «Ведьминой службе доставки», когда Кики не могла летать. Эндрю жмурится, когда воспоминания окутывают его волной ласки и ностальгии. — Ужасно его люблю. Но это не фильм, а аниме-полнометражка. Считается? — Еще как, — Нил кивает, — спрашивай. — Какой самый неуклюжий комплимент ты говорил другому человеку? — Эндрю вспоминает случайные вопросы из «списка ста вопросов», которые они с Рене и Элли когда-то гуглили на ночевке. — «Милая сумка», — Нил закрывает лицо руками, вздыхая, и, о. О. О? О. Окей. — Не спрашивай дальше, — Эндрю всеми силами старается не расхохотаться. Честно. Он не прыскает, вспоминая, как дико тогда смутился сам. — У тебя есть план на случай зомби-апокалипсиса? Нил — мастер менять тему и настроение разговора. Спортсмен, отличный собеседник и математический гик в придачу — сколько достоинств в одном человеке. — Тот же, что и на случай необитаемого острова, — Эндрю хмыкает. — Аарон с Кейтлин не дают роду человеческому вымереть в окружении квиров и одиноких мам, одинокие мамы не дают гетеро сойти с ума в окружении квиров, квиры, как в Майнкрафте, разводят ферму и добывают уголь. По очереди. — А кто будет бороться с зомби? — Нил смешливо выгибает бровь. — А мы поставим легкий режим, как в Майнкрафте, и зомби не будут спавниться. — Но тогда это уже не зомби-апокалипсис, нет? Эндрю задумывается. Блин. Реально. — Ладно, смена планов, — он садится поудобнее, наблюдая, как у Нила на дне зрачков разгорается задорный огонек. — Тогда Аарон с Кейтлин не только делают людей, но еще и изобретают вакцину от зомби-вируса. Кейтлин как раз хочет стать биологом, а Аарон — врачом. — Так, и? — Нил сгибается вбок, чтобы Бедлам не свалился, пока забирается ему на плечо и устраивается шарфиком на шее. — И мы тогда делаем людей все вместе. Просто они — новых, а мы… ну, окей, переделываем старых обратно. — А если вакцина не будет работать? Эндрю вздыхает: — Тогда я позову тебя, чтобы ты нас защищал, — а потом улыбается сладко-сладко. — Сам же сказал: «зови меня, если тебе страшно или нужна помощь». — Я рад, что ты это запомнил, — Нил облизывает уголок губ, и Эндрю очень сильно хочет его поцеловать. Очень, очень сильно. — Потому что я говорил серьезно. И я никогда не нарушаю своих слов. Эндрю кивает, не найдясь с ответом, потому что Нил — сам того, господибоже, не осознавая, — умудряется иногда превратить забавный момент во что-то серьезное или очень романтичное. Романтичное для человека, который в него влюблен неприличное количество лет, по крайней мере. — Что бы ты сделал, — Эндрю берет ход, — если бы мир захватил искусственный интеллект? — Отдыхал бы, наверное, — просто отвечает Нил. — А что еще делать? Машины всё контролируют, всё роботизируется, всё будет работать без помощи человека. Нам останется только делать шапочки из фольги, сходить с ума и радоваться. Бедлам тычется Нилу в висок и щекочет усами; Нил фыркает, осторожно отодвигая его мордочку. — А почему ты решил, что роботы не захотят нас… уничтожить? Поработить? Зачем мы им, если Земля теперь в их распоряжении? — Ну, может, они создадут людо-кофейни, — Нил бумкается с Бедламом — таким же рыжим — лбом, и Эндрю ужасно хочет его (их обоих) сфотографировать. — Тоже будут приносить нам вкусняшки и гладить, а вместо кофе пить машинное масло и есть голографические тортики. — А если они начнут нас уничтожать? — Ну, слушай, — Нил поднимает голову. — По сути, они все работают чисто от электричества. Типа, может, у них и есть интеллект, но даже этот интеллект не сможет заставлять их железный носитель двигаться и жить бесконечно без тока. То есть, они будут функционировать какое-то время, а потом разрядятся. Значит, нужно обесточить всю планету. Хотя… а если они изобретут бесконечный генератор… О-о. Эндрю хмыкает, потому что ага, они в тот раз с Элли и Рени часа два спорили. — Тогда будем обливать их водой, чтобы случались короткие замыкания, — Нил хмурится. — Но вообще, почему мы решили, что они будут именно в виде отдельных роботов с руками и ногами? Типа, если речь о том, что у наших стиральных машин и пылесосов появится интеллект, в таком случае я им могу только психолога оплатить. Просто вырубим их из тока и всё. Пару минут они молчат. Эндрю представляет оживший миксер, тот самый, которым они с Аароном как-то пытались взбить землю в горшочке, чтобы пересадить суккулент. Надеется, что машины никогда не восстанут, а то им взобьют бошки. — Мы с тобой когда-нибудь займемся проектом? — в конце концов говорит Нил и косится на ноут с тетрадью с такой неприязнью, которая ответ дает лучше любых слов. — Чем раньше начнем, тем раньше отмучаемся. Эндрю стенает, откидываясь на подушку, и дуется. На Нила если и действует — он не показывает. Они заказывают еще по стаканчику кофе (Эндрю берет «мяукиато», потому что звучит непозволительно хорошо, а Нил снова «амяурикано», но в этот раз не двойной), Эндрю выбирает шоколадный маффин с ванильным кремом, Нил — овсяное печенье, они открывают ноутбук, скрипящий и еле живой, (многострадальная тетрадь так и лежит в сторонке, подтверждая теорию Эндрю о ее тотальной неиспользованности), и ближайшие полтора часа происходят разговоры в духе: — А зачем он умер-то? — Кто именно? — Да все… А потом: — А почему у них всё произошло за… сколько, пять дней? — Тебе ничего не напоминает? — Нет, а должно? И еще: — А зачем Лоренцо наебал Джульетту? — Нил. — Ну что сразу «Нил», я же пытаюсь прочувствовать. И: — А что за яд она выпила, чтоб так вырубиться? — А тебе зачем? — Буду пить и спать, когда Кевин храпит.🍓 🍓 🍓
— Давай вернемся к теме зомби, — говорит Нил, когда они неторопливо шагают обратно в сторону дома Эндрю. Эндрю намеренно идет максимально медленно, чтобы продлить прогулку как можно дольше, потому что у него в голове еще столько мыслей, что он взорвется, если они с Нилом расстанутся в ближайшие полчаса. Нил не предлагает бегать в этот раз, подстраиваясь под его заметно и очевидно мешкотный шаг, даже учитывая, что на улице основательно так похолодало, и Эндрю просто очень и очень нравится думать — не осуждайте его — что Нил тоже хочет поболтать подольше. Нил снова с его сумкой; Эндрю решает, что теперь никогда в жизни не выйдет гулять с ним куда-то без сумки. Потом удивляется мысли, как уверенно планирует их следующие прогулки. Потом смотрит на Нила, который несет для него стаканчик со всё еще теплым «мяутте» (и который расплатился за их напитки и сладости в кофейне, сказав, что раз он пригласил — он и платит), потому что у него замерзли руки, и он спрятал их в карманы, и понимает, что да, в возможности следующих прогулок можно не сомневаться. — Что бы ты сделал первым делом, узнав, что начался апокалипсис? — Ну, — Эндрю задумывается, пиная носком Конверса мелкий камешек на дороге; к джинсам прилипли мелкие клочки шерсти, а на свитере всё-таки появилась парочка затяжек от когтей. — Обзвонил бы всех близких, предупредил, чтобы не высовывались из домов или, наоборот, быстро-быстро побежали и накупили еды хотя бы на первое время, пока в городе не началась паника, или успели встретиться и быстро перегруппироваться где-то в одном… Стой, а я первый-первый в мире узнал о зомби-вирусе, или, типа, из новостей, вместе со всеми? Просто это всё меняет: если бы я узнал первым, то впал бы в панику, но, опять же, тут еще всё зависит от того, поверил бы я сам? Если нет, то тут еще одна ветка развития сюжета, потому что тогда я не сделал бы ничего, и… блин. Это бессмысленно. Что бы ты сделал? — Позвонил бы тебе, — хмыкает Нил. — Если тебе интересно, почему не Кевину или любому другому — у меня уже со всеми близкими был этот разговор, и я точно убедился, что каждый, включая девочек-чирлидерш — с ними за меня поговорила Кейти, а я ей в этом деле доверяю, вот, что каждый точно имеет надежный план на случай зомби-апокалипсиса, — он ухмыляется уголком губ, глядя вперед по дороге, и Эндрю дает себе минутку растаять. — А у меня, значит, плана нет? — он легонько дергает лямку собственного шоппера, чтобы ей «дернуть» Нила, но без прямого контакта. Надо бы как-то за рукав куртки его ухватить, что ли… — Мы сейчас про план с отменой зомби как в Майнкрафте, или про план, где Аарон с Кейти должны будут наплодить новую ветвь человечества, да еще и старую спасти на досуге? — ерничает Нил. — Нужен какой-то более направленный на выживание план. Менее Майнкрафтный. У тебя же не будет модов на сохранение инвентаря и бессмертие в реальной жизни. — Тогда я буду кидаться в них гранатами? — Откуда у тебя возьмутся гранаты? — А я про фрукты. Нил останавливается. Эндрю тоже. — А давай, — Нил загорается, — представим мир, в котором зомби умеют летать. А давай не надо. — Это какой-то криповый ребилд «Винкс»? — Эндрю от его рандомности даже с ответом не сразу находится. — Как гранаты навели тебя на мысль о летающих зомби? Они снова идут; Нил продолжает: — Представь гранатомет… — …который фруктовый?.. — …которым надо будет стрелять в зомби. В небе, — Нил делает паузу, но Эндрю ждет. — А пусть он будет еще и без оптического прицела. Хотя без прицела это уже не гранатомет, а, скорее, пушка для футбола… — Это уже какой-то третий «Резидент Эвил». Или эвил-Фифа. — А там разве нужно было стрелять в летающих? — Понятия не имею, — Эндрю пожимает плечами. — Не играл. Но Рени шарит, она их там все уже по сто раз перепрошла, — а его пул игр ограничивается «Фрут ниндзя», пиксельными переодевашками и «Симсом». — Но вопрос в другом: как бы ты поступал с летающими зомби? — Использовал бы клюшку, чтобы метать гранаты. Как кокосы, только не ногой, — Нил перехватывает стаканчик другой рукой, а потом спрашивает: — Можно хлебну? — Можно, — Эндрю кивает, а сам, когда Нил губами касается ровно того же места, где он пил, думает: привет, непрямой поцелуй. Нил морщится. Куда сильнее, чем того заслуживает латте: — Как ты только это пьешь. Зубы же сводит от сладости. — Дай сюда, — Эндрю закатывает глаза и забирает у него стаканчик, чтобы самому отхлебнуть (потому что ничего, вообще-то, не сладко. Ну. По его меркам), и на секунду задевает пальцы Нила своими, спешно убирая руку, чтобы потупить взгляд в стаканчик и не выглядеть так, словно всё, о чем он сейчас думает, это не зомби с гранатометами, а их с Нилом переплетенные ладони. — Ты снова замерз? — Нил чуть наклоняется к нему, как он всегда делает — совсем немного, почти-почти незаметно. Возможно, это происходит у него инстинктивно и подсознательно, и он сам не контролирует этот жест, что делает всё еще очаровательнее, потому что к собеседнику неосознанно наклоняются только при заинтересованности. Так мама говорила, по крайне мере, а Эндрю склонен доверять ей на сто два процента. Эндрю думает соврать (это будет ложь во благо, да и вообще, если делить ложь по шкале от прям ужасной до фигнёвой, то это даже меньше фигнёвой, так что за ложь считаться не будет в принципе; так он себя успокаивает), потому что иначе Нил снова предложит побегать, или пойти быстрее, или того хуже — вообще сесть на автобус, а это всё непозволительно сильно сократит их прогулку, что допустить точно никак нельзя, но он даже не успевает решить, когда Нил уже говорит: — Можешь засунуть ладонь ко мне в карман, если хочешь. Так будет теплее. Эндрю не давится кофе. Чудом. Но не давится. «Найди причину, чтобы взять меня за руку, любую причину, я обязательно соглашусь, просто сделай шаг». Эндрю осторожно скользит рукой в карман его ветровки, становясь совсем рядом, на расстоянии выдоха, так близко, что, кажется, ощущает исходящее от него тепло, видит, как вздымается его грудь на вдохе и опускается на выдохе, размеренно, знакомо, успокаивающе, и Нил говорит: — Да или нет? И конечно же, конечно, это: — Да. И Эндрю чувствует, как медленно и ласково Нил скользит ладонью по его, как подушечки пальцев обводят линии жизни, двигаясь от линии судьбы вниз, к пересекающей ее линии сердца, чуть щекоча холмы Сатурна и Меркурия, невольно заставляя улыбаться и жмуриться, следом оглаживают костяшки, и на миг его ладонь сжимается, чтобы снова расслабиться, оставляя хватку достаточно слабой, чтобы в любой момент можно было разорваться контакт, но вместе с тем надежной, чтобы вселять уверенность. Эндрю снова думает: хей, я люблю тебя, можно мне уже просто тебя обнять? — Теплее? — Нил улыбается, и Эндрю удивляется, сколько всё-таки раз можно влюбляться, когда уже и так давно любишь. Снова и снова. — Теплее, — он улыбается в ответ, тоже на секунду сжимая его ладонь, что бы этот жест ни значил. Думает: мне всегда теплее, когда ты рядом. — Нил? — М-м? — Нил глядит на него сверху вниз, потому что с такого близкого расстояния разница в росте чувствуется чуть ощутимее, и Эндрю представляет, всего на секунду, как удобно было бы встать на носочки, чтобы чмокнуть Нила в лоб или кончик носа, как удобно было бы, наклонись Нил к нему сам, чтобы поцеловать в макушку. Мысли о Ниле, пока он где-то далеко, вызывают волнение и гулкий стук где-то за ребрами. А когда Нил рядом — Эндрю вдруг становится спокойно. Правильно. И всё получается само собой, а дрожащий трепет внутри из страха ошибиться превращается в приливы обожания, волнами разливающиеся тягучей сладкой-сладкой патокой по венам, и это больше не нервы, больше не отчаянное смущение. С Нилом всегда так — просто и естественно. С Нилом всегда всё получается само. — Если бы начался апокалипсис, — медленно произносит Эндрю; ветер путает волосы, и в глаза лезут непослушные прядки. — За кем бы ты вернулся, окажись очень-очень далеко? Нил задумывается на пару секунд; когда порывы чуть стихают, на лоб ему ложатся распушившиеся, беспорядочные кудри. Он поразительно красивый. У Эндрю щемит где-то глубоко внутри всякий раз, когда Нил проводит кончиками пальцев по шрамам на лице, закрывая и пряча за ладонями улыбку. Когда не видит себя его — Эндрю — глазами. — За пятью людьми, — в конце концов отвечает Нил. — А именно? — Эндрю думает о Кевине, об их отце, возможно, о Кейтлин. Но еще двое? — За отцом и Кевином. Папа бы обязательно начал искать Эбби, так что нам пришлось бы идти за ней всем вместе, но я и не против, она крутая, хотя была бы еще круче, если бы не френдзонила папу так откровенно. И за Кейтлин, конечно, — он хмыкает. — А то в вашей тиме есть врач в виде Аарона, а нам как выкручиваться? Папа нам с Кевом в детстве простуду активированным углем лечил, на него полагаться нельзя. Четверо. — А кто пятый? — Эндрю греет свободную ладонь о чуть теплый стаканчик и допивает последний глоток кофе. Нил отвечает таким тоном, словно это самая очевидная вещь в мире: — Ты, естественно. Эндрю легонько сминает стаканчик. Ладно, не легонько. Но он уже пустой, так что ничего страшного. — Я? — А ты думаешь, я вот так кину тебя, собравшегося пуляться в зомби фруктами, одного? — Я, получается, не прошел эту твою зомби-проверку? — щурится на него Эндрю, и Нил, хохотнув, отвечает: — Прошел, и проверка показала, что с тебя нельзя будет спускать глаз. — А как же Аарон с мамой? И Рени с Элли? — У нас же нет лимита на людей, — Нил пожимает плечами. — Если мы четверо возьмем всю твою семью, всё равно будут сплошные плюсы: твоя мама как раз поможет нашему отцу не сойти с ума от френдзоны, Аарон с Кейтлин… ну, с ними всё понятно, Рене играла в «Резидент Эвил»… Эндрю сжимает его ладонь, и Нил смеется: — Ладно, но в любом случае в самых опасных обстоятельствах семью нужно держать рядом. И семью семьи. Эндрю не спорит и за оставшийся путь понимает, что болтать с Нилом о глупостях (и гулять с ним за руку, пусть даже под самым глупым предлогом) — это его новое официально любимое хобби.🍓 🍓 🍓
С Нилом у двери они стоят еще добрых полчаса, продолжая начавшуюся минут пятнадцать назад дискуссию, переросшую в жаркий спор о преимуществах и недостатках разных денежных носителей. — Цифровые банки и счета — в сто раз удобнее, — Эндрю настаивает, прислонившись плечом к двери. В дом они всё никак не заходят, и ему кажется, если предложить, Нил откажется и тут же уйдет, потому что дальше стоять будет просто до ужаса неловко. Так что он отстаивает честь онлайн-счетов с замерзшим носом. — Можно потерять кошелек, но как потерять что-то виртуальное? Я имею в виду физическую утерю, а не кражу со счета обманным путем. — А ты представь мир зомби-апокалипсиса, — не унимается Нил, оказавшийся преданным фанатом бумажных носителей. И зомби. И споров. — Думаешь, в таких условиях кто-то будет принимать деньги онлайн? Ты потом их обналичить пойдешь и подвернешься какому-нибудь заблудшему, голодному и клацающему челюстями. Оно того стоит? — Нет, ну тогда это всё меняет, — Эндрю качает головой. — Если мы говорим о мире с зомби, тогда зачем нам вообще деньги? В таком случае добавляется третий вариант, где деньги — это не онлайн-цифры или бумажки, а определенная валюта в виде… ну, не знаю, любых ресурсов. Провизии. Лекарств. Туалетной бумаги. Бинтов. Чистой питьевой воды и хлоргексидина. Хотя… — он щурится, когда Нил в открытую улыбается, явно забавляясь тем, как каждый раз просто подкидывает ему неподходящие случайные переменные в ситуацию и полностью портит весь ход мыслей. — Получается, лекарства будут считаться за сотку баксов, туалетка — за десятку… Блин, Нил. — Что «Нил» опять? Эндрю очень выразительно закатывает на него глаза. Очень. — Ладно, — Нил вздыхает. — У тебя уже губы белые, иди домой, простынешь. Эндрю ужасно, ужасно не хочет с ним расставаться. Хочет вместо этого пройти еще столько же, дважды столько же, трижды, снова посидеть где-нибудь, снова подержать его за руку, снова послушать аргументы в пользу преимущества использования долбанных кактусов для питья (даже если они не живут в пустыне), и о плюсах бумажных денег (он даже согласится, что они лучше виртуальных), и о том, что экси-клюшкой при желании можно спокойно проломить череп, если замахнуться, хочет так много ему рассказать. Нил передает ему сумку, салютует двумя пальцами и, подмигнув напоследок, быстрым шагом направляется по подъездной дорожке к заборчику, чтобы выйти. Эндрю надеется, что он обернется, но он просто уходит, и… — Охренеть! — шипит высунувшаяся из-за двери голова, оказывающаяся головой Эллисон, хотя раньше роль появляющейся из пустоты головы исполнял Аарон. Эндрю подскакивает. Прям нефигурально. — Ты хочешь, чтобы меня инфаркт хватил? — Я хочу, — она втягивает его за рукав в дом и захлопывает за ними дверь; тут же стоит Рене, и, ну, — чтобы тебя поцеловали до того, как у тебя случится инфаркт. Желательно еще и не от старости. — Ты этому явно не способствуешь, — он ворчит и щурится на них с Рене, когда стягивает Конверсы. — Вы подслушивали? — Я не слышала, — мило отвечает Рене. — Но понимала тон и ход разговора в общих чертах по тому, как Эллисон то прыгала, то вздыхала, то изображала любую эмоцию из ее широченного спектра. — Вы почти сорок минут обсуждали зомби, — Эллисон стягивает с него куртку, чтобы поскорее утащить на диван, где они уже успели разложить ноутбук, стащить одеяло из его комнаты, сверху кинуть плед, три подушки, а столик перед диваном заставить двумя коробками пиццы, банкой взбитых сливок и сладостями. — Ага, сорок минут перед домом и еще час по пути до дома, — Эндрю вздыхает, падая в одеяльный кокон и растягиваясь во весь рост. Эллисон визжит. Но недолго, потому что Эндрю тут же закрывает ей лицо подушкой. В принципе, сюжет иногда закольцовывается. По идее, кричать тут должен он — и он кричит, только мысленно, когда вспоминает: «проверка показала, что с тебя нельзя будет спускать глаз». «Позвонил бы тебе». «Ты, естественно». — И как всё прошло? — Рене садится на край дивана рядом. — В целом? — В целом я хочу, чтобы меня кремировали, — решает Эндрю, уже соскучившись по Нилу. Прошло минуты две. Всё плохо. Ему нужен котоНиломин внутривенно, но дома ни котов, ни Нилов. Всё очень-очень плохо. Эллисон выдавливает ему на лоб маленькую горочку сливок. Эндрю зыркает на нее одним глазом. — Кремировала, — она с очень серьезным лицом садится рядом, а потом просто заваливается на него, и Эндрю немножечко задыхается. Перед смертью решает собрать со лба и съесть сливки, чтоб не стекли на диван. Чисто из благих намерений избавить маму с Аароном от уборки. Вовсе не потому, что сливки сейчас напоминают ему долбанное «мяутте». — Рени, — Эндрю приподнимается, чтобы глянуть на нее. — Тот рыжий котик, помнишь? Ты говорила, — она кивает. — Сэр. Помню, ты попросила, но я не погладил ее за тебя в этот раз, потому что она не вышла в общий зал, но Нил пригласил меня сходить с ним снова, чтобы познакомиться с ней. — Пригласил тебя снова? — Эллисон резво подскакивает, и Эндрю удивляется, сколько в одном человеке может быть прыти и энергии. Надо ей посоветовать в экси поиграть, может, хоть кто-то Кевина умотает. — Нет, забудь об этом. Ты пригласил его в гости? В понедельник? Эндрю расплывается счастливой лужицей между ними с Рене, спрашивает «можно?», дожидается четкого кивка, и осторожно закидывает Рене ноги на колени, не задевая бедра; она начинает медленно собирать заметные шерстинки у него с джинсов. — Вообще, если так, он сам пригласился, — Эндрю пару раз мотает головой, чтобы Элли поняла, и она понимает — принимается почесывать ему кожу головы ногтями, распутывая прядки, растрепанные ветром, и он тает окончательно. — В понедельник. Я просто дал разрешение. А еще он сказал, что, если начнется зомби-апокалипсис, он вернется за мной. Потому что я не прошел зомби-проверку. — У вас вообще было хоть чуть-чуть романтики? — кривится Эллисон, и, учитывая, что Эндрю смотрит на нее снизу вверх, выглядит это выражение еще более карикатурно. — Или вы «Поезд в Пусан» там разыгрывали? — «Ромео и Джульетта» считается за романтику? — Нет, они умерли, — Эллисон стонет. — А у вас должно быть «долго и счастливо». И без зомби. И без поездов. А то они у меня с «Убийством в Восточном экспрессе» ассоциируются, и вот мы снова о смерти, фу. — Мы играли в правду, — Эндрю вздыхает и тянется за надкушенной шоколадкой, но не достает (совсем чуть-чуть, справедливости ради), и Элли берет сама, подносит к его рту — Эндрю кусает, а следом кусает сама. — В «правду или действие»? — она спрашивает с полным ртом, не заботясь о половине прожеванных букв, и Эндрю испытывает к ней такой невероятный прилив тепла; то, какая она на людях — всегда идеальная, всегда собранная и изящная, и какая домашняя и непосредственная рядом с близкими. Такая родная. — Нет, просто делились штуками из жизни. Личными, вроде как. — И чем ты решил с ним поделиться? — Рене ласково улыбается ему, и Эндрю нравится, что она спросила о нем, а не о правде Нила. Рене всегда такая. И всегда была. К ней он тоже испытывает невероятную нежность — не только в конкретный момент, а всегда, всё время. Они с Эллисон просто его люди. И он — их. — Про любимые фильмы, про коробочку с памятными мелочами. Рассказал, что пишу. Хотя не уточнил о чем. Пообещал показать, если кое-что произойдет. — И что именно должно случиться, чтобы ты показал кому-то свои тексты? — Эллисон выгибает бровь. — Апокалипсис? — Нет, — он улыбается ей, потираясь щекой о ее ладонь, когда она заправляет ему локон за ухо. — Покажу, если мы с ним начнем встречаться. — Ну, я и говорю, «апокалипсис», — она хмыкает. — А вообще, я же тебя учила: мысли материальны. Надо говорить не «если», а «когда». Позитивное мышление, милый. — Покажу, когда мы начнем встречаться, — он исправляет сказанное и чувствует, что так звучит действительно куда лучше. Обнадеживающе. — Что бы вы делали, если бы начался апокалипсис? Эллисон хмурится. Потом отвечает с выражением, словно сейчас прозвучит что-то очень логичное: — Напилась, купила бы второй Дайсон, побрилась налысо, сделала бы предложение самой лучшей девушке в мире… — А в каком порядке? — рука Рене замирает у него над коленом. — А это важно? — Да? — Ты бы отказала мне, будь я лысой? — Нет, но я бы засомневалась, будь ты пьяной. — А второй Дайсон мне? — Эндрю глядит на Эллисон, за секунду успевшую смертельно оскорбиться и снова влюбиться. — Зачем тебе два, если ты лысая? Остаток субботы проходит за обсуждением предложений руки и сердца, составлением планов по выживанию в апокалипсисе и просмотром «Солтберна».