Girlfriend

Я еще долго смотрел на дверь, машинально перед глазами представляя, как Гёнхи снова и снова бежит от меня. Время бежало вслед за ней, неустанно нарезая минуты по циферблату часов, однако для меня будто-то бы остановилось вовсе. Я всё никак не мог выкинуть из головы те слова, что сказал Ю, стойко ощущая себя тем, от кого все эти годы так старался обезопасить её. Лицемером. Ведь если бы я действительно питал к ней настоящую, искреннюю любовь, то не стал бы теперь выставлять её в качестве упрёка. Она же не была виновата в том, что я любил её. И в том, что любить-то, на самом деле, и вовсе не умел. Я помню, как опустился на пол, скатившись по стене и не отрывая взгляда от двери. Словно пёс, чей хозяин оставил его у ворот приюта, я был готов побежать вслед за Гёнхи, но будто верный Хатико остался терпеливо ждать не понимая, чего, но зная, что точно не дождусь. Теперь душила меня лишь обида. Обида на самого себя за то, что так и не научился ценить то, что имел. Так стыдно было плакать из-за утерянного по собственной глупости, но это все, на что я оказался в тот день способен: лёжа на полу размазывать сырость по лицу с криками в пустоту о том, какой же я всё-таки идиот. Впервые в жизни мне слишком сильно захотелось сделать что-то, чем обычно отчаившиеся люди предпочитают глушить свою душевную боль. Раньше, чтобы успокоиться, я бросался из крайности в крайность: сперва громил весь дом, чтобы выплеснуть эмоции, а потом сразу брался за уборку, занимая руки делом, а голову — мыслями над тем, как я могу разрешить образовавшуюся в моей жизни неурядицу. Сейчас же для того, что творилось в моей душе названия по-просту не было. В ней то пустело, то горело всё чудовищным огнём, а я не понимал, что из этого хуже. Пустота ширилась посредством того, как пламя жадно сжирало во мне всё бóльшие и бóльшие территрии. Это чувство я никогда не испытывал, и более никогда не забуду. Мне захотелось всего и сразу: напиться, накуриться, обдолбаться и, желательно, вскрыться, лишь бы избавиться от него как можно скорее. Но всё, на что мне хватило сил и смелости — это сунуть руки под струю горячей воды. Кожу ошпарило неистово, однако мне действительно полегчало. Минуты тянулись непозволительно медленно, столь же плавно перетекая в часы. Я весь изнервничался. На выходные у меня в планах было закончить презентацию по учебе, а весь остаток дня бездельничать. Презентацию-то, я с горем пополам, доделал, но отдыхать с тяжелым сердцем — всё равно, что бегать с полным желудком. Больно и тягостно. К слову о желудке. У меня никогда не было пристрастия заедать стресс. Обычно всё случалось с точностью до наоборот: я не мог заставить себя съесть и кусочка еды без риска того, что после мне придется обниматься с унитазом. Но сейчас я то открывал, то закрывал холодильник, судорожно ища глазами то, что можно было бы отправить в рот. Мозг неосознанно, очевидно, пытался меня чем-то занять и отвлечь. Есть я всё же не рискнул, но зато выпил всё молоко. Теперь я понимал всех тех людей, одним из главных «хобби» которых был сон: мне захотелось уйти от реальности. Я порывался лечь спать, но свет из окна пробивался даже сквозь плотную ткань штор, а громкий, быстрый и тяжелый стук собственного сердца не намеревался униматься ни на мгновение. Я вновь и вновь закрывал глаза, и снова и снова видел перед ними Её: срывающуюся с места, возможно, плачущую, и бегущую. Куда угодно, лишь бы от меня подальше. От подобных мыслей становилось лишь хуже, но перестать думать об этом я не мог, как бы ни пытался себя заставить. Включал музыку — каждая песня напоминала о Гёнхи; садился посмотреть фильм — на ум не шло ничего кроме того, что мы смотрели с Гёнхи  вместе; брался за книгу — вспоминал, что почти все книги, что стояли на полке, мне подарила Гёнхи. Гёнхи, Гёнхи, Гёнхи... С каких пор столь сладостное на языке имя для меня превратилось в горькую оскомину? С тех пор, как я сам позволил этому случиться. Ближе к ночи я заставил себя сходить в душ, сам не замечая, как градус воды всё повышался и повышался. Взгляд упал на лежащий в стеклянном шкафчике станок. Умирать из-за первой любви и разбитого ею же сердца было бы, конечно, романтично, но абсолютно глупо. Мозгом я понимал, что оно того не стоит, но сердце всё ещё болело и не позволяло мне принять те эмоции, что я испытывал. А учитывая то, что прежде ощущать подобное мне никогда не приходилось, это оказалось в разы труднее. Я знал, что от бритвы толку будет мало, ведь посадить ею можно разве что только неглубокие царапины. Однако кровь из расширившихся сосудов в моем разгоряченном теле хлынула если не рекой, то довольно нехилой струей, когда я всё же решился пару раз пройтись ею по запястью. Вены, к счастью, не задел, ну, может, самую малость. Я подставил руку под горячую воду, и вся моя боль тут же смешалась с наслаждением. Я знал, что это не правильно, и так проблемы не решаются, однако это было единственное, на что мне хватило в тот вечер сил. Лишь ложась спать, я почувствовал, насколько это оказалось слабо с моей стороны. Смотря на своё криво замотанное свежими бинтами предплечье, я снова проронил слезу, чувствуя укол совести. «Какой же жалкий», — подумал я в тот миг. Я всё ещё пытался разобраться в природе собственных чувств. Мне было больно от потери близкого человека? Мне было стыдно оттого, что я сделал больно ему? Нет. За последние годы Гёнхи действительно стала едва ли не смыслом моей жизни, а после её ухода она словно разделилась на «до» и «после». Я понимал, что жить так больше не могу, но рвался между мыслями о том, что в дýше надо было давить на лезвие сильнее, и том, что пора бы уже давно начать менять своё отношение к вещам. Я вновь почувствовал себя подростком, что топит слезами по ночам подушку из-за того, что ему пятнадцать лет и его перманентно задолбала жизнь: ссоры с родителями, школа, комплексы, невзаимная любовь. Так глупо было плакать из-за последнего в свои двадцать три, если учитывать то, что со всем остальным у меня редко возникали в свое время проблемы. Но я плакал. Плакал и повторял: «глупо, глупо, глупо» до тех пор, пока слово не утратило свой смысл и не заменило мне баранов. Считать их перед сном было бы так же глупо, тем более, что баран теперь здесь оставался лишь один — я сам. Я не помню, как уснул. Помню, как посреди ночи проснулся от громкого стука в дверь и ничуть не уступающего ему в этом грома за окном. Очевидно, разыгралась нешуточная гроза. Сонным мозгом я не сильно понял, кого бы могло занести в такой поздний час на порог моего дома, но все вопросы отпали, когда я всё же отворил дверь. Переминаясь с ноги на ногу в проходе стояла дрожащая и насквозь вымокшая Гёнхи в луже воды, что не прекращала стекать с неё. Глаза красные, опухшие, наполненные болью и сожалением, а на щеках размазанный макияж. Хоть она, очевидно, и попала под дождь, было ясно, что она очень сильно плакала и сейчас, вероятно, продолжала. Футболка порвана в области декольте... Я уже догадывался о том, что случилось или могло с ней случиться. От этого сердце сжалось сильнее. Всё ещё находясь в лёгком ступоре, единственное, что я смог сделать, это крепко её обнять. Она была грязная, мокрая и очень холодная, но её горькие слёзы обжигали мне грудь, объявляя мурашкам войну. Гёнхи всхлипывала мне в футболку, а я снова чувствовал себя таким виноватым перед ней, что у самого кровь прилила к лицу, а соль — к уголкам глаз. Я уткнулся ей носом в волосы, испуская тяжелый вздох, а после тихо произнёс: «Прости меня...» — тут же услышав эхо её дрожащим голосом. Гёнхи тоже извинялась, что для меня оказалось совсем непонятно. Она-то в чем провинилась? Не скрою, в тот момент мне стало действительно легче от осознания того, что еще не всё потеряно. По крайней мере, мой самый близкий человек сейчас был рядом со мной, живой, здоровый. Хотя, когда Гёнхи рассказала мне о том, как Хёнсок едва ли не изнасиловал её после того, как они, казалось бы, мило беседовали с ним в кафе, я стиснул зубы от злобы. Радовало лишь то, что в итоге ничего не произошло, и Ю смогла убежать. Я отправил её в душ, сам же открыл окна: во всем доме стояла неприятная духота, мешающаяся с наполненным напряжением воздухом. Я вскипятил чайник и развесил на сушилке ее мокрое бельё. Когда Гёнхи вышла из ванной, замотанная в красное полотенце, из той повалил пар. Одно из двух: либо на улице и впрямь оказалось настолько холодно, либо ей тоже было слишком больно, и своё утешение она, как и я, нашла в кипятке. Я протянул ей свой зелёный свитер и спортивные штаны. Чай пить она отказалась, вместо этого снова забилась в мои объятия, как когда-то в детстве, когда мальчишки со двора её обижали. Я тогда почти сразу выходил на улицу с ними разбираться «по-мужски», чего, не скрою, неимоверно желал и сейчас: расквитаться с Хёнсоком как следует. Я понимал её страх и боль, хотя не мог представить и половины того, что она чувствовала. Моё сердце всё ещё ныло от стыда и некоторой недосказанности, оставшейся в наших с ней отношениях так и не решенной. Эгоистично было бы с моей стороны даже думать о подобном в такой неуместной ситуации, и уж тем более — озвучивать свои мысли Гёнхи, что и так находилась не в лучшем состоянии. Всё, что я мог сделать для неё — это обнимать в ответ и слушать её плач, смешанный с причитаниями, лишь изредка шепча нежное: — Ну тише, родная, тише... — Её это успокаивало.

mp3: Start a Riot — BANNERS

Всё ещё всхлипывая, она легла ко мне на колени, — события прошедшего дня измотали нас обоих. Я укрыл себя и её пледом и погасил свет, неустанно поглаживая ее спутанные мокрые волосы. — Я люблю тебя, — как-то неоднозначно произнес я вместо «спокойной ночи», что сейчас вообще звучало бы очень глупо: спокойно спать после всего произошедшего Гёнхи бы точно не смогла, хоть я и старался этому поспособствовать.  Она сейчас была не в состоянии говорить о чувствах, но я знал, что игнорировать данную тему нам точно не стоит, пока не случилось чего-то похуже. Я не мог держать все в себе, меня распирали разномастные чувства: злость, любовь, стыд, страх. Злость на Хёнсока, любовь к Гёнхи, стыд за то, что причинил ей боль и страх сделать еще хуже. Мне хотелось говорить о своих чувствах к Гёнхи ни с кем иным, как с самой Гёнхи. Сейчас уже не столько ради того, чтобы получить взаимность, но для того, чтобы найти утешение и успокоение в ней точно так же, как она сейчас искала защиты во мне. — Родная. — Я шумно сглотнул и тяжело выдохнул, дрожащей рукой ища в темноте ее ладонь. Я мысленно благодарил ночь за то, что мне не нужно было смотреть в её глаза, чего я бы уж точно в тот миг не осилил. — Я правда очень тебя люблю. Прости меня за сегодняшнее... Я выбрал не самый лучший момент и способ для выяснения отношений. Ты не виновата в том, что я не могу разобраться в своих чувствах. И ты не обязана отвечать на них. Просто... Позволь мне быть всегда рядом с тобой. Я хочу быть тем местом, куда ты всегда можешь вернуться. Я хочу быть твоим домом. Даже если ты сама решишь его разрушить, я буду готов восстать ради тебя из пепла. Я смахнул с щеки слезу и почувствовал, как она с силой сжала мою ладонь. Это не было жестом поддержки. Это было что-то крепкое, горячее, душевное... Родное. — Я понимаю тебя... Я тоже тебя люблю. Я никогда тебя не брошу. Кем бы ты для меня ни был...  — Её слова ложились на сердце нежным бальзамом, успокаивая его бешеный ритм. Казалось, даже дышать не в тот момент стало в разы легче. «Быть может, я и не умею любить. Но спасибо, что ты учишь меня этому», — лишь осталось неозвученным.