* * *
Это случилось давно, ещё до того, как он перестал искать монстров под кроватью, потому что понял, что они жили внутри него. Пекка Роллинс тогда не ведал, что впопыхах состряпанный из липового добросердечия совет с годами окажется использован против него. Не знал, что он сам же побудит преданного им мальчишку вырасти на годы раньше и содрать шкуры как с себя, так и с него, лишь бы защитить того, кто был ему дорог (или того, кто остался в его жизни). «Надо было хотя бы отрезать ему палец и сделать из него украшение на шею» — вихрем пронеслась кровожадная мысль, как только в сознании устоялось понимание того, что возмездие было не достаточно доскональным для нового босса Бочки. Или глаз. Вырвать из орбиты с теряющимся в этой трескотне влажным хлюпаньем, с размаху насадив глазное яблоко на кончик маленького ножа, а после швырнуть старого врага на орошенную кровавыми брызгами каменистую пустошь и безразлично кинуть вслед ему: «теперь беги, откопай сына, если тот ещё не подох под грудой земли». Когда Роллинс отобрал у него Джорди, Каз поклялся отомстить, лишив всего добытого в поте и крови, но не убить — нет, слишком милосердно по отношению к провинившемуся: Пекка бы отошёл в мир иной, где все невзгоды мизерны и практически не существовали, а он бы так и остался на бренной земле, мучимый тем, что даже после вендетты не удалось зажить мирской жизнью вдали от теней своих старых шрамов. Позже, когда Роллинс совершил целых две попытки отобрать ещё и Инеж, — на первую он ещё закрыл глаза, но вторая пробудила в нём зверя — в Казе проснулась незыблемая лютость, настолько сильная, что он горел в ней заживо. За ней и разрушительное рвение защитить от любой боли, прикрыть собой, и пусть пришлось бы пожертвовать идеей мести той, которой он грезил годами — Джорди всё равно уже не вернуть ни до, ни после неё, а Инеж он ещё мог спасти от алчной не щадящей руки Пекки Роллинса. Потому, может, Каз и серчал на себя, что Янссен так легко отделался. Потому, может, он и вынес приговор следующему, кто попадётся ему, что раскромсает того в падаль, если Инеж не справится и не сумеет правильно всадить клинок. Лениво сомкнув веки, Каз так же неспешно разомкнул их, как врата, венчавшие смолисто-чёрные глаза, и пригляделся к мглистой пучине ворвавшейся в комнату ночи. Где-то за стенами раскинула крылья мелкая пташка, упорхнувшая ввысь и запутавшаяся в зелени разлапистых ветвей, а спящий в коридоре Брутус, услышав шум, подорвался, ответив на то вопросительным скулежом. Каз как можно тише приподнялся на локтях, присмотревшись к краю второй половины кровати, той, на которой лежал другой человек. Он бы подумал, что Инеж спала, ибо глаза её были закрыты, но от него не укрылись тонкие расщелины между веками, через которые она смотрела на укрытый азуритовой вуалью пол. — Не спишь? — хрипло спросил решивший убедиться в том Каз. Инеж качнула головой. — Не спится, — созналась она без утайки. Каз на то задумчиво промычал что-то, а погодя немного приглашающе похлопал по середине постели. — Мне тоже не спится, — поделился он своей правдой, надеясь, что Инеж не услышит в том нечто скабрезное. — Повернись ко мне. Она нерешительно оглянулась на него, словно обдумывая предложение, прежде чем набраться уверенности и перевернуться на другой бок. Коса её качнулась проворной чёрной змеюкой, обвив плечо и аккурат пав рядом, а бронзовые руки — в отличие от его, не скрытые за перчатками, даже если ей страшно — безвольно улеглись на простыни в миллиметрах от его пальцев. Прижавшись щекой к подушке, Каз задержал взгляд на её перстах, и в нём, глубоко за слоем кожи и мяса, что-то надрывно завыло, как голодный волк, годами не вкушающий чью-то плоть и выживающий на корешках да подавно обглоданных косточках себе подобных. — Могу я тебя коснуться? — слетело на грани некоего инстинкта. Инеж замялась, и он видел это так отчётливо, как если бы она и не норовила того от него скрыть. Выкованную кровавой кутерьмой Бочки волю парализовало, и зрачки заметались по трещинам-складкам тонкого одеяла, на котором они лежали. Длилось так до той поры, пока ручка её не дёрнулась, слабо потянувшись к нему. — Да, — не сразу отозвалась Инеж. Каз исторг намеренно-усталый выдох, обрамивший собой всю тишь застывшего в немоте пространства. — Я слышу в твоём голосе колебание, — и как бы он ни намеревался не выдавать укора, тот сочился, хотя и корить её было не в чем. — Кажется, мы это уже обсуждали: ты всегда можешь сказать «нет», если не хочешь, чтобы я к тебе дотронулся. — Но я хочу, — возразила она смелее, как вдруг прежнее эхо сомнений опять отразилось на ней. — Иногда я думаю, что это слишком, что что-то внутри меня отторгает мысль, чтобы ты прикоснулся ко мне, но я знаю, из-за чего это, и пытаюсь это подавить. «Вот оно как» — по-житейски подумал Каз, подперев щеку сжатой рукой. Инеж ни разу не открывала ему таинства о собственных ощущениях при их терапии или о том, как обходились с ней немилосердные воспоминания из Зверинца. Тема не табуированная, но с ним она при всей близости их общения её не затрагивала, и Каз находил тому одну причину: Инеж не в силах разглядеть в нём того, кому можно до такой степени отворить дверь в свою душу. Другой на его месте принялся бы яриться, вскипать, уличив в недоверии, но Каз торопко припоминал все брошенные в её адрес колкости, а за ним — пику оменового ножа, кровоточащий бок Инеж, застланной в уверенность, что этой ночью ей придётся почить у него на руках, и его убийственные слова. — Нет надобности идти на такие крайние меры. Если ты чувствуешь, что тебе будет некомфортно, просто откажись. Я могу подождать столько, сколько потребуется. На его чрезвычайно простые речи она безрадостно улыбнулась. Инеж потянулась к его руке, и в Казе всё надтреснуто завыло, стоило ей неторопливо стянуть с него перчатки, обнажить его величайшую уязвимость и моментально стать той, кому будет разрешено воочию узреть последствия нажатия на его слабость, потому что Инеж подхватила его длань одной ладонью, а второй ласково провела по его пальцам. Каз клялся, хотя клясться некому: однажды она уничтожит его. — Чувствуешь ли ты себя свободным, Каз? С деньгами, властью, уважением и свершенной местью, но всё ещё скованный в свою слабость? — чересчур тепло для столь философского вопроса проворковала Инеж, поглаживая его кожу. Каз не задумывался об этом, не тиранил рассудок подобными размышлениями, но отныне тамга невольного горела на его шкуре пламенным огнём. — Уже год, как я охочусь на работорговцев, — подвела она и без того известные ему итоги. — Год, как я заставляю их страдать в Хеллгейте остаток жизни, как спасаю украденных детей, мщу за то, как обошлись со мной, но при этом я не чувствую себя свободной и не почувствую никогда, если позволю воспоминаниям из Зверинца и дальше преследовать меня, мешать мне и руководить моим сознанием. Поэтому я хочу, чтобы ты прикоснулся ко мне. — Тебе будет страшно. Рука Инеж стиснула его ладонь. Выстроенная вручную схема образцовой стойкости оповестила о величайшем просчёте. — Тебе тоже страшно, — преспокойно констатировала Инеж, постепенно ослабляя хватку, — но ты хочешь идти дальше, хочешь быть свободным. И я хочу. В её безмолвии, твердившем громче любых высокопарных слов, Каз услышал железный непробиваемый зарок, что никто не поможет ей так, как он. Иронично: Инеж не полагалась на него, не смела разделить с ним невзгоды, выкроенные публичным домом, но доверяла ему бой с ними, просила кинуться в схватку, найти выход, выработав замысловатую стратегию — решить любую дилемму так, как он умел делать это всегда. Каз дёрнул пятерней, выпрямляя её, созерцая, как соприкасались их ладони, одна кожа к другой — крамольное деяние, запрещенное не милостивым к ним мирозданием. Он неспешно, боязливо малость, растопырил их пальцы, почти восхищенно выдыхая через рот и думая, что у Инеж они были чем-то… не поддающимся обыденным именованием: тонкие и изящные, пускай и очерченные россыпью мелких царапин — Каз сбился со счёта, сколько раз ему невмоготу было благоволить неумолчной жажде прикоснуться к ним, переплести их, как в этот миг, и беспрестанно, как завороженный, следить за тем, как её персты опирались о его межпальцевые промежутки. Год назад подобное было чем-то выходящим за грань жестокой реальности, каждой минутой напоминающей, что ему просто повезло жить по сей день и что надеяться на Инеж — верх наглости даже для него. Каз мягко уронил их сцепленные руки. Холодное покрывало охладило возгорающуюся пламенем Преисподней кожу, тушило пожар, трещавший в нём языками кровавого заката. В тишине его слух уловил нескончаемый гул: так звучало собственное напуганное сердце, отчаянно сопротивляющееся всему и вся. Так звучала во всей красе жизнь, возжелавшая собрать воедино саму себя из крошева осколков вопреки тому, что тело кровоточило багровеющими речными потоками от порезов. Пальцы, тонкие и белые, — почти просвечивались ветви костей — провели полузабытыми скользящими движениями по воздуху, но так и замерли в невесомости: маленькое тело напротив вздрогнуло, ещё не ощутив чужой руки на своей шее. — Я… могу…? — Каз так и не смог сложить слетающие в немоте слова в одно ясное предложение. Он и сам не знал, что хотел сделать и как далеко мог зайти. Инеж подслеповато посмотрела на его руку. Миг. И в недрах её чёрных глаз промелькнули отблеском зарницы остережение и непримиримость, а на его тянувшуюся к ней ладонь она взирала с филигранно скрытой враждебностью, как на ползавшую по простыням трепещущую ядовитыми жалами гадючку. Так, наверное, украденные в бордель женщины смотрели и на руки, которые прикасались к ним против их воли, если вскипающий в венах гнев подавлял собою оторопь. — Нет, — невозмутимо отвергла Инеж то, что ещё не прозвучало, но что было и без слов предельно ясно. Каз понимающе отстранил от неё ладонь. Он даже порадовался, что Инеж не пошла на поводу своей гордости и нашла в себе силы ответить ему отказом: меньше всего ему хотелось предстать перед ней насильником таким же, из-за которого она чувствовала себя одетой в кошмары как в лохмотья. В свою очередь Инеж, помешкав, уложила свою руку на его, прислушиваясь к его ощущениям и выжидая момента, когда он скажет, что ему становилось не в мочь это терпеть. Каз же молчаливо наблюдал, борясь с тремором, с тем, как неправильно реагировала собственная изувеченная плоть на соприкосновение с чьим-то телом. Он знал, что проделал немалый путь, в своё время поборов чувство тошноты и сведя до нуля все риски сорваться за грань панической атаки, но ему всё равно мало того, что он уже получил. Жадность была его слугой. Жадность была его Богом. Его пороком, надтреснуто хохочущим над тем, как он ничтожно падал всякий раз, как в их дуэте оголтело считал хозяином себя. Их с Инеж близость слишком далёкая — нелепый по своей сути оксюморон, достигший апогея романтизированной трагикомедии, но иначе описывать, умаляя или утрируя — глумление над всем живым. — Представь, сколько всего мы сможем сделать, когда перестанем бояться, — раздался в какофонии внутренних голосов мечтательный выдох Инеж. — Давай немного помечтаем. — Мне не пять лет, — фыркнул Каз. Инеж без всякой язвительности усмехнулась. — Старикам тоже позволено мечтать, Каз. На такой ответ он возмущённо приоткрыл рот. Инеж уже предлагала предаться мечтаниям, порой обманчивым до того, что Каз удивлялся, как она сама того не замечала, но всегда она говорила, что они смогут сделать это всё тогда, когда он вылечится, когда терапия подойдёт к концу. Она ни разу не говорила о себе. «Ей тоже не легко» — напомнил он себе, вспоминая, как Инеж сама созналась в этом в Гельдреннере, пока он латал её увечья. «Ей тоже страшно». — Я бы свободно взял тебя за руку. Прямо на улице, — недолго думая, поделился Каз мыслями. — Я бы разрешила тебе лечь мне на колени, — продолжила за ним Инеж, отвлекая разговором верещавший в ужасе от прикосновений к его руке разум. Каз тяжело вздохнул. — Я бы смог тебя по-человечески поцеловать. На самом деле, вина в том, что их первый поцелуй был настолько дилетантским, заключалась не столько в его гаптофобии, сколько в обыкновенной неопытности, поэтому обещать реабилитироваться сразу, как он пройдёт курс лечения, чересчур смело даже для него. Перечислять эти призрачные «я бы» можно до бесконечности, а итог один, выписанный кровавыми чернилами, как трактат с бесовщиной — сейчас и в ближайшее время они себе такого не позволят. Скоро они утомились, расцепили руки, до этого крепко державшиеся друг за друга, и предались сну, стоило синеве на ночном небосводе потемнеть сильнее, а величавой луне засверкать над Амрат Еном, раскидывая вокруг да около свой перламутровый свет. Каз очнулся, когда солнечный зайчик пал ему на лицо, и в пестрящем сюре он обнаружил, что Инеж, спавшая напротив, держала их пальцы сцепленными. Его сердце пропустило удар, но тому служил не отголосок старых фобий. Его рука почти не дрожала.ГЛАВА 16. Так близко и так далеко.
25 мая 2024 г. в 13:58
Своё первое назидание о том, что в жизни ему не раз придётся защищать тех, кем он дорожил, Каз услышал незадолго до десятого дня рождения. Ночь тогда пахла кошмарами из пыльных страниц детских страшилок, а вой разносившего пожухлую листву ветра напоминал рёв усопших.
Под звон мелко дробящих по оконному стеклу дождевых капель и редких грохотов грома Каз зарылся под стол богато обставленной мансарды. Если закрыть глаза и напрячь воображение, то будет казаться, что на кончиках пальцев застыло тепло, а не холод от непогоды, и даже деревянный пол под ним превратится в мягкую перину. Ему, на самом деле, уже стыдно бояться грозы, стыдно трусливо прятаться под столом, как он делал это раньше, пока отец подолгу работал в мастерской, но у страхов, к сожалению, не было возраста.
Некто за стеной зашаркал, и дверь, отворившись, дополнила какофонию негодующей природы протяжным скрипом, а за ним — вздох не наигранной усталости.
— Что ты тут делаешь, маленький Ритвельд? Тебя ведь ищет твой брат, — но несмотря на явную измотанность тяжёлым рабочим днём, в голосе шедшего к нему хозяина мансарды (да и всего дома в целом) ни капли раздражения.
Надеявшийся остаться незамеченным до самого конца, Каз всё же неохотно выполз наружу и, ещё не заговорив, стряхнул осевшую на штанах пыль.
— Простите, господин Герцун, но можно я останусь на ночь у вас? — сколько раз так бывало, а иногда, когда дела с работой затягивались, они с Джорди ночевали в доме семьи Герцунов, и такие дни для Каза всегда были самыми особенными: он мог допоздна играть с Саскией, пока усталость не возьмёт своё и он не заснёт на спине их огромной лохматой собаки.
Бледно-рыжие брови Якоба Герцуна взметнулись, и он, присев на кресло, что-то неразборчиво промычал.
— Что произошло, Каз? Неужели вы с Джорди поссорились? — наконец-то хмуро вопросил тот, как если бы вёл разговор со своим младшим сыном.
Каз покачал головой.
— На улице так сильно молния бьёт. И ветер свистит, как будто я слышу вой призрака. Мне страшно, — стыдливо сознался он, спрятав руки за спину.
Каз ожидал, что господин Герцун непременно засмеёт его, обзовёт трусишкой и подтолкнёт к выходу, не восприняв детский страх за что-то серьёзное. Вместо этого, к его удивлению, черты лица соратника расслабились, и сам он, пару раз похлопав по колену, без слов подозвал мальчишку к себе.
— Ты должен быть с братом, — коротко промолвил Герцун, мягко и почти по-отечески потрепав его чёрные волосы.
— Но почему? — искренне недоумевал севший на его колени Каз, задетый тем, что его предложение остаться тут на ночь даже не рассматривалось.
— Ему тоже страшно.
— Тогда пусть Джорди тоже остаётся и не боится, — надулся он, и старший в ответ незлобиво засмеялся.
— Если вы будете вместе, то никто из вас не испугается. Он твой брат, Каз, и даже если Джорди старше, то ты должен беречь его так же, как и он тебя. Сейчас тебе надо пойти и защитить его от участи предстать перед непогодой.
Опустив объятый смутой взор, Каз покачал головой.
— Вряд ли я смогу за кого-то постоять, — виновато поделился он безрадостным умозаключением. — Да и Джорди уже сейчас такой взрослый и самостоятельный. Он всегда меня оберегал от бед. Не думаю, что ему понадобится, чтобы я его защищал.
И то правда: как-то раз мальчишки постарше из родной деревни жестоко подшутили над ним, предложив покататься на их коне, но стоило Казу уместиться на седло, как один из них хлестнул массивного жеребца по крупу. Зверь стремглав, испугавшись резкой боли, понёсся прыть, не разбирая дороги, по пути скинув не удержавшегося всадника в кусты крапивы, и пока Каз стоял по локоть в холодном водоёме, стараясь убрать жжение по всему обожженному телу, вооружившийся огромной палкой Джорди кинулся отгонять хохочущую шпану восвояси.
Господин Герцун на то шикнул.
— Джорди тогда было почти столько же, сколько тебе сейчас, — подметил он вкрадчиво, прижав Каза к себе ближе. — Тебе не обязательно сворачивать для него горы, просто будь с братом в этот момент, но запомни одну вещь, Каз: когда-нибудь ты станешь старше, станешь мужчиной, в жизни которого появятся ещё люди, кроме Джорди, и они будут нуждаться в тебе, а ты больше не посмотришь ни на свой возраст, ни на свою силу, потому что тебе придётся сорвать с себя три шкуры, чтобы защитить их. А теперь, пока не стало слишком поздно, давай я отведу тебя вниз: твой брат наверняка напуган твоим внезапным исчезновением.