Шоколад

В истории бывали случаи, когда жертвы становились на сторону преступников. И детективы. И полицейские. Но L не стал на сторону Киры — он чувствовал его физические страдания! Он удивлённо поднёс руку с укусом вероятного массового убийцы к своему лицу, разглядывая и размышляя. Он был шокирован. А Лайт ухмылялся. «Он утверждает, что не является Кирой. Возможно ли, что я допустил ошибку? 99%, что Лайт-кун действительно виновен. На него указывают все косвенные доказательства. Я не могу это отрицать. Моя зацикленность на Лайт-куне... Я вижу его Кирой, потому что… хочу этого? Или же Лайт-кун —действительно Кира? Мне необходимо узнать правду!» Он взглянул на связанного подозреваемого, вернув себе привычное бесстрастное, холодное выражение. Это далось нелегко, надо признать. — Даже если мне нравится, это не значит, что я поставлю это выше своей работы, — ответил L, сквозь зубы, но твёрдо, зубами же разорвав фольгу от шоколада и сплюнув её на пол. Он вдруг шагнул к стулу, решительно переступил подозреваемому через колени и сел на них верхом. Придвинулся к лицу Киры, сжимая его ноги бёдрами, чтобы не дёргался, продолжая пристально, с упором смотреть. L чувствовал, как его живот упирается в живот Ягами, в котором покоился шоколад. «Сколько же ещё он будет сопротивляться? Человеку, который испытывает приступ тошноты, сложно выдерживать вес другого на коленях». L вперился в Киру сверлящим взглядом и сжал ему горло посильнее, крепко, чтоб не крутил головой. Дождавшись, пока Лайт закашляется, — с этим он так же не мог справиться, как и L со своими эмоциями, — тот с ненавистью толкнул внутрь четырнадцатую плитку шоколада. Сидеть у Ягами на коленях было тесно и непривычно, это отвлекало, но цель куда важнее средств и собственных неловких ощущений. Что бы с ним сейчас ни происходило, для Лайта это ничего не изменит. — У меня будет собственное, четырнадцатое правило, Лайт-кун. Я расскажу Кире, кто он такой. L протолкнул шоколад глубже, дознаваемый захрипел, едва не подавившись, глаза снова заблестели от слёз. — Ты — бесконечно одинокий человек, Лайт-кун. У тебя никого не было, равного тебе. И ты ужасно скучал. Скука поедала тебя заживо — депрессией. И когда Тетрадь смерти попала к тебе, ты вцепился в неё, как в последнюю надежду. Он подался вперёд, надавив всем весом Лайту на живот, с остывшим взглядом, готовый наконец выполнить то, что должен, отбросить всё лишнее, даже собственные нелепые чувства к другу-врагу-подозреваемому, — и привести его к правосудию. — Тетрадь смерти — это единственное, что даёт тебе силы жить. Иначе жизнь невыносима, правда, Лайт-кун? L знал, что этими словами наверняка делает Лайту больно. Очень больно. Страшные, жестокие слова правды, настолько, что выбор пал на бесконечную череду смертей, лишь бы сбежать от них. Они должны жечь. — Одиночество — та самая холодная пустота, которая выжигала тебе душу. Которую ты в себе бесконечно долго прятал, — он сосредоточенно, напрягая силы, прижал руку к лицу Лайта, сколько мог, проталкивая шоколадку ещё дальше. Вероятнее-всего-Кира стиснул челюсти, сломав её. Зубы у него скрипели. L привычно зажимал ему рот, держа его за горло, заставляя глотать против воли... —…И ты так долго пытался от неё сбежать — и похоронить в себе, что теперь и сам не помнишь, какой же ты на самом деле. Только то, что ты носишь, Лайт-кун. Давно, очень давно. Иллюзии. Маски, которые так крепко приросли к тебе, — он наклонился к лицу подозреваемого, близко, чтоб зашептать, низко и горячо, — что ты и сам уже не знаешь, что под ними… Лайту вдруг, едва пересиливающему тяжёлую дурноту, отчаянно захотелось доказать L, что это не так, что L не прав, чёрт возьми! Что он остался верен себе, что он знает себя! И ничего его не сломило и не заставило забыть себя — ни этот шоколад, ни Тетрадь смерти! «Ничего подобного… Я — это я», — повторял сам себе Кира, мысленно, как в горячке или бреду, убеждая себя, чувствуя, как по телу разносится дрожь, его губы чуть подрагивали — и L это видел. Ломающее тело, ноющее чувство в груди L утихло — железо, слившись наконец с зовущим магнитом, перестало болеть и нагреваться. Он понимал, что, чтобы это произошло, ему нужно было соприкоснуться с Лайтом, унять это страшное желание. И это желание вполне может быть — таким. В конце концов, тот сам этого захотел. — Скажи мне, Лайт-кун, это было больно — так от себя отрекаться? L ощутил, как тело под ним задрожало, как будто бы он сейчас действительно вскрывал Лайту грудную клетку. Напряжение такое сильное, высоковольтное — если бы L его не держал, Ягами бы в агонии бился, точно. Горячее прикосновение к пальцам — его слёзы. Но сейчас — сейчас L был рад. Безумно, бесконечно. Той единственной бесценной радостью, когда наконец получаешь то, чего так желаешь — правду. От его единственного друга, который постоянно ему лжёт! Его пьянило ощущение того, что он будет тем самым единственным — кто Лайта вскроет. И дело даже не в Кире. Хотя и в Кире тоже... Правда Лайта — это особый нектар. Простым смертным не достаётся. — Ты создал образ себя, — детектив давил и упирался рукой в челюсть 99%-Киры. — Образ, в который не верил сам. Ты играл сам себя. Лайт напрягся, будто окаменев, продолжая смотреть в пол, в левый нижний угол, на трещины в надломленном камне стены — лишь бы не L в лицо. — Ты пользовался этими масками вместо того, чтобы жить настоящую жизнь. Но когда-то... — тут L замолчал, и Лайту показалось, что глаза его отразили печаль вместо гнева. — ...Когда-то ты ведь хотел быть собой. Просто собой. Скажи, мне, Лайт-кун, тебе было больно — когда ты лгал сам себе? Вот здесь, — L опустил руку ниже, кладя её тому на грудь, там, где верёвки растянули края рубашки в стороны, и в руку ему гулко билось чужое сердце. Некоторое время он помолчал, потом согнул пальцы, впиваясь в горячую кожу, наблюдая, как почти-точно-Кира стал дышать часто, тяжело и прерывисто. — Я не собираюсь прекращать, Лайт-кун. Я вижу, что внутри тебя находится куда больше, чем ты показываешь. Но я буду честен с тобой — особенно если ты скажешь мне правду — я понял, что мне нравится к тебе прикасаться. Тишина — глухая, тяжёлая. Закладывающая уши. В этой тишине слышно только такое же тяжёлое дыхание Киры — зверя, которого L пытался загнать и разбить. Но не о скалы, нет. О него самого. Разбить Киру о его собственную душу. Идеальная победа. — Скажи мне, Кира... — настойчиво продолжил он, не снимая руки у Ягами с ключицы. Тот вдруг не просто задрожал — забился под ним, насколько мог, по горлу прошло что-то среднее между стоном и воем, как будто ладонь у L была раскалена. Тот даже сам подспудно забеспокоился — Лайт выглядел так, что детективу казалось: когда он уберёт ладонь, увидит там ожог. —…Тебе больно — до сих пор, каждый раз, когда ты лжёшь, убегая от пустоты в своей душе? Тебе ведь хорошо знакома эта пустота, правда? Лайт не выдержал и всхлипнул. Слёзы, стекая по скулам, попадали ему на воротник. Прикосновений не остужая. Потом медленно, будто наклонить голову — это тяжёлый труд, кивнул. Снова судорожно дыша, сглатывая слёзы. — Так я и думал… — Печальные и в одночасье безжалостные слова L в ответ. — И мне жаль это говорить, Лайт-кун, но это повышает вероятность до 99,4%. Ты и сам знаешь, какую. Он убрал наконец руку у Лайта с груди, приложив к его щеке и мягко стирая мокрые следы. Ягами, кажется, его уже не слушал. Рвано дыша, тихо всхлипывая, он повернул голову набок, касаясь пальцев L. Тот подумал с коротким беспокойством, что, возможно, он перестарался, не получив драгоценной амброзии — но просто сломав Киру, когда тот, выложившись, использовал последнее, что осталось, но L не купился. Или — купился. — Спасибо за правду, Лайт-кун.