Шоколад

— Это преступление… — говорит Лайт, не открывая глаз. Всё это время он старался смотреть в пол и дышать глубже — так от проклятого шоколада меньше тошнило. Сколько он его уже проглотил, кашляя и давясь слезами, Ягами старался не думать. — Статья 223 Уголовного Кодекса Японии, если я правильно помню… При… принуждение к действиям… с применением насилия… — он запнулся, голос у него стёрся, перешёл на шёпот. — Прекрасная память, Лайт-кун, — тут же отозвался его мучитель. — Жаль только, что она не помогла тебе вспомнить что нужно. И массовые убийства — тоже статья. Знаешь… — протянул L, он стоял перед Ягами и глядел на того, опустившего голову. Теперь первого подозреваемого в деле Киры больше держали верёвки, чем собственное тело. Сейчас они — он знал — больше не являлись безобидной неощутимой сеткой — впивались в кожу, садня, удерживая не только силой, но болью — при каждом движении. — ...у меня есть согласие 25 государств на твою казнь. «Идиоты, — думает Лайт. — Сколько ни старайся для них — всё равно останутся идиотами. Но потом они поймут. Обязательно поймут… Кстати, — мелькнула быстрая мысль, — неплохо бы узнать, кто именно подписал это согласие…» Это какой-то сюр... Открыть глаза — и он проснётся. А ведь L его ненавидит. Не меньше, чем сам Лайт — его. Аааах! Не он ли совсем недавно огорчался, что не получает взаимности?.. Что ж, желание бога для этой вселенной всё ещё — закон. Так почему же он не испытывает радости? Конечно, это правильно. Так и должно быть. Просто — всё то, что L до этого делал: угрюмые взгляды, вечные придирки, его неуклюжая забота — там, на скале и перед входом в подвал (ставший новой камерой); рука, подхватившая его в момент, когда он падал; заботливый вопрос о том, не больно ли ему... Наконец, сон, который L ему рассказал — сон, после которого Лайт начал предугадывать, что Кира — нет, Лайт — значит для L нечто высшее, чем очередной подозреваемый, что он, слепо следуя долгу, всё же видит в Лайте что-то живое. Но всё оно оказалось всего лишь тщательно подготовленной маскировкой. Детектив наверняка бы с радостью перерезал ему горло и выбросил труп в штормящее море — может быть, с той самой скалы, где так неловко-заботливо звал его в дом. Если бы мог. И мешает ему только молчание Лайта. Браво, L! Кира бы, возможно, засмеялся, если бы не боялся лишний раз дёргаться. Даже его переиграл. Только вот зачем?! Для кого он притворялся? Это неважно. Это совсем неважно — он сам хочет убить L!! — кричит Лайт сам себе в собственной голове, и ему не нужна жалость его врага. Но теперь он чувствует, как, кроме отвратительного сахарно-жирного послевкусия шоколада, в горле появляется новый привкус. Горечи. Возможно потому, что предательство хуже ненависти. Что за дичь этот ненормальный вообще творит? Нет, он знаком, конечно, с методами L — граничащими не только с аморальностью, но и целесообразностью — но это уже запредельно. — Я этого не делал. — Я вынужден тебя предупредить. Моей изначальной целью не было нанести вред твоему пищеварительному тракту, но если так пойдёт и дальше и ты не сознаешься, это довольно вероятно. L продолжал давить. А затем включил «хорошего полицейского», вернее, «хорошего детектива». Он посмотрел на Лайта даже с какой-то маленькой частью сочувствия друга, или, скорее, уважающего его врага, который знает, через что тот проходит — через что проходит его гордость: — Всё ещё не хочешь признаться, Лайт-кун? В почти полубредовом сознании Кира прикидывал варианты, что хуже: скорая казнь — или выблевать на ковёр прямо перед L? И одно другого примерно стоит, но какая-то часть требовала всё-таки пожить. Хотя бы ради Нового мира... — L, что за бред?!. — и потому он продолжает, зло, упорно, несмотря на озноб в теле и муть в голове, защищая что-то единственно важное — даже сквозь эту муть — за спиной. — Как, по-твоему, давиться шоколадом... — тут пришлось сделать паузу. От этого слова тошнило. — Может быть связано с массовыми убийствами?!! L вздохнул, затем посмотрел на возможно-Киру — знакомым пронизывающим взглядом. — Я уверен на 97%, что это ты, Лайт-кун... И чтобы это доказать, я готов пойти на всё. Если мне потребуется помощь специалиста, умеющего пытать, я могу связаться с несколькими. Когда-то я им помогал... «Он совсем сумасшедший — или блефует?!» Ягами быстро взглянул на детектива. Но даже проницательность Киры не помогала пробить эту маску. Или это чёртов шоколад уже так спутал его сознание?.. Страх липкой холодной змейкой скользнул по затылку. «Нет, он не посмеет! Не посмеет?..» В памяти тут же возникла Миса, ослеплённая, скованная ремнями, — и кто знает, если её упорно выпадающая карта его «предупреждала»... В голове тут же — встречной картинкой — всплывает его камера, каменный силок для пойманного крика. Как никто другой, Лайт знал, на что L способен. «И чтобы распутать это дело, я пойду на всё... что угодно» L конец, если на нём останется хоть один след. Неужели он этого не понимает?! С другой стороны — есть немало способов заставить страдать, не причиняя увечий. И Лайту это прекрасно известно. Вот какого чёрта ему понадобилась целая коробка шоколада! Затея, идиотская на первый взгляд донельзя, как, возможно, и одержимость идеей, что Лайт — Кира, которая так раздражала команду, и Лайт так старательно поддерживал это раздражение, талантливо негодуя на публику — вместе с остальными. И это было так весело. Потому что они все идиоты, а L всегда был прав. Но из-за их глупости ему не поможет никакая правда. И эта ирония вызывала у него порой приступы почти ребяческого смеха, и он смеялся, и смеялся... L не мог знать, как же он смеялся, но теперь сделал истерично-безумный ход конём, устроив этот дрянной спектакль без зрителей. Будто издеваясь в отместку. Конечно, Лайт не станет откровенничать. Не оступился за время в камере, не оступился за все долгие, изнуряюще-бессонные ночи рядом с внимательным, что прицел, взглядом — это тоже было расчётливо, он уверен — не оступится и теперь. Но хуже физического мучения — унижение, которое ему придётся вытерпеть, если мерзкая масса какао и сахара доведёт-таки до исступления его желудок. «У тебя не получилось взять меня измором, и даже царапину оставить на моём теле для тебя — табу, поэтому ты решил меня растоптать». Холодный, бесчеловечный, тошнотворный расчёт. Он бы, возможно, даже восхитился такому ходу, если бы сам не оказался сейчас распятым на прицеле. Но Лайт чувствует, как откуда-то из бессознательной темноты начинает подниматься страх. Липкий, отвратительный страх бессилия. Сначала скользнула мысль попробовать выкрутиться, договориться, как обычно… Но вслед за страхом появилась злость, обжигающая горло и глаза. Эта сволочь думает, что он может вот так просто взять — и получить что вздумается?! У него?!! Как же он его ненавидит. Из-за накатывающих приступами волн мути голова становилась тяжёлой, все чувства тоже будто слиплись в одну сплошную массу... И на этом фоне похожих на желе ощущений и мыслей оставалась гореть только его ненависть — алым пятном под закрытыми веками. Индикатор настоящего. А ну и чёрт с ним! «Ты хочешь унизить меня, — думает Лайт. — Я знаю, как это ужасно. Но ты меня не сломаешь». Пусть делает что хочет, ублюдок. L рассматривал его, вонзаясь в сами эмоции своими тёмными глазами. Потом перевёл взгляд на обёртки от шоколадных плиток, что в большом количестве валялись вокруг стула, к которому Ягами оставался привязан, — и снова упёрся холодным взглядом тому в лицо, настойчиво и твёрдо. Возможно-Кира пахнул злобой и страхом — пойманный зверь. Затем L вдруг задумчиво провёл пальцем по губам Лайта и слизнул сладость, глядя, как тот на него смотрит с невообразимой смесью ужаса, ярости и мольбы. Интересно. — Это очень дорогой бельгийский шоколад, — он вытащил очередную плитку из коробки. — Как видишь, Лайт-кун, золото обёртки подчёркивает библейские мотивы с золотыми крыльями, это похоже на божественную икону. Но внутри... — L раскрыл обёртку и лизнул. — Этот шоколад такой же, как и все, понимаешь? Лайт скривился, представив, что L затолкнёт ему в горло шоколад, который ублюдок только что облизывал. Но больше действий его пугали слова детектива. «Такой же, как и все… » — повторяет мысленно за ним Лайт. Он знал, к чему L ведёт и на что намекает. «Такой же, как и все…» — эти слова полоснули, ядовито прорастая где-то за грудиной Киры. Откуда L знает, что иногда в его голову закрадывается редкая, ознобляющая мысль: а что, если он обманывает себя? Нет ни божественного пути, ни Нового мира — и что на самом деле он просто обычный человек?! И что эти мысли пугают Лайта больше всего. Возможно, даже больше смерти. — А вот что внутри у Лайт-куна, — L медленно переводит взгляд на его побледневшее лицо, — нам только предстоит узнать. «О боже, он…» Кира прикрыл глаза. Конечно, он знает, что этим сдаёт себя — своё состояние — с потрохами, но это всё-таки лучше, чем вывернуть содержимое желудка детективу под ноги… Лайт не собирается сдаваться — конечно, нет, даже думать об этом. Но начинает чувствовать внутри то самое — вакуум, высасывающий волю. Маленькое инферно безысходности в собственной груди. И Лайт делает то, что делал всегда: когда поймали Мису, когда он оказался запертым в четырёх стенах и неизвестности на два месяца, — отталкивает преисподнюю от своего сердца, повторяя ей: «Я не твой». Икона, он сказал... Под прикрытыми веками полыхнуло, как то самое золото на обёртке. Странный у L какой-то способ поклонения. Ну ничего. Он ещё увидит... Лайт ему обязательно покажет. Живого бога. И он не такой же, как и все. Кажется, от этой мысли даже стало чуть лучше. К сожалению, ненадолго. Он приоткрыл глаза — как раз чтобы увидеть, как чёртов гениальный мозг медленно надламывает зубами краешек плитки... Проклятое воображение, проклятая телесная память!! Тошнота тут же подскочила — к самому горлу, скрутила внутренности... И вместе с тошнотой — злоба. На L, на проклятый шоколад, который, кажется, станет для него теперь синонимом инсулинового шока... На собственную — совсем не божественную, слабость. Пытаясь подавить спазм, Лайт резко вдохнул и запрокинул голову. Верёвка сильнее впилась в плечи, стягивая суставы. По горлу покатилась капля пота... Ладно, пусть так. Пусть лучше больно, чем этот комок, пытающийся выскочить из желудка... Боже мой, как же ему больно. — Хватит, L! Отпусти меня!! — закричал он внезапно, в ярости, чувствуя, как медленно, по одному волокну, начинает лопаться гордость... Тот вдруг окинул его привычным своим взглядом — заинтересованным и холодным, от которого брал лёгкий озноб, — и шагнул к нему. А затем вдруг схватил за волосы на затылке — и резко потянул назад, запрокидывая голову. Лайт зашипел, почувствовав, как нечто мокрое и холодноватое касается его шеи и тянет по горлу, снизу вверх, останавливаясь там, где в кончик языка сильно толкалась артерия. И замер. Разрази его гром, если эта сволочь сейчас не вылизывает его покрытую испариной шею — между прочим, по его вине! L внезапно отпустил лайтовы волосы — чтоб резко зажать тому нос. Кира стиснул зубы, втягивая воздух. Нет уж, этот фокус не прокатит, ублюдок. Множество пустых шоколадных обёрток вокруг доказывало, что он чему-то научился... Да и что, в конце концов, L делает?!! Он считает, что ему всё позволено?! Считает, что получит всё, стоит ему только захотеть?! Злость раскрылась в груди — ядовитый обезболивающий цветок. Лайт резко мотнул головой, бросившись вперёд — плечо тут же вспыхнуло, да плевать! — и сомкнул зубы на запястье садиста, с удовлетворением ощущая, как легко лопается нежная кожа. Гораздо вкуснее шоколада, надо сказать. Стиснул сильнее, почувствовав нёбом нежный толчок пульса. 1:1. L заорал, рванув кисть так, что у Лайта хрустнули шейные позвонки. Не ожидал, конечно. Кира сейчас упивался его поражением. Видеть гримасу боли на непроницаемом лице L — истинное наслаждение. Лайт не смог скрыть торжествующую улыбку, а скорее — оскал. Да и не старался. Не важно уже, что L подумает. Сейчас важно другое. Эмоции, которые он смог-таки вырвать из-под его холодного панциря, будучи практически беспомощным. Чувства — не территория L. Пустое поле зоны контроля. И он его теряет. Лайт с трудом удержался, чтоб не облизнуться, пытаясь вспомнить, смог ли он прогрызть вену — или, может, раздробить сухожилие?.. Кажется, всё-таки не успел. И очень жаль, верхушки клыков уже, кажется, погружались в жидкость, питающую тело его врага. И если тот сейчас его ударит, вкус крови на его губах будет кровью L.