— Тут кр’асиво.
— Красиво и тихо, — согласился мастер.
На Литераторских мостках редко когда можно было встретить большие толпы, а зимой здесь и вовсе бывало до полного обезлюдения бело и пусто. Чёрный обелиск нависал над могилой, тёмный, жуткий и безнадёжный.
—
И никто из нас не боялся смерти, так как никто не понимал, что такое смерть. — задумчиво сказал мастер. — Интересно, боялся ли смерти Андреев?..
Воланд отряхнул кончик трости от снега и пожал плечами:
— Ч’то тол’ку бояться н’еизбежн’ого? Я давн’о иду р’ука об р’уку со смер’тью и пон’ял только одн’о: ч’то гл’авн’ое — н’е нач’инать её ждать.
— Хорошо сказано. Наверное, я согласен. Впрочем, это сейчас не так важно, важно то, что Андреев был потрясающим экспрессионистом, — ровным голосом заметил мастер, — Я рыдал над «Иудой Искариотом» и над «Красным смехом», когда мне было семнадцать.
— Отпр’авишь мн- Scheiße! — Теодор с усилием вытащил трость из снега. Мастер почти закатил глаза. — Отпр’авишь мне потом, хор’ошо? Я поч’итаю.
— Зима, — выдохнул мастер, — Пахнул в лицо мне во…
— Verdammt!
Трость Теодора в очередной раз провалилась в снег. С тихой усмешкой мастер предложил ему свой локоть и, когда он, поражённо фыркнув, взял трость другой рукой, продолжил:
— Пахнул в лицо мне воздух чистый. Уж сумерки повисли над землей, трещит мороз, и пылью серебристой ложится снег на гладкой мостовой…
Закончив стихотворение, мастер добавил:
— Тут могила Апухтина.
Низкое небо, повисшее над могилой, из-за туч казалось почти ночным.
— Исторические свидетельства расходятся, — сказал мастер, отвлечённо читая строки «Реквиема», — Но, судя по всему, он был первой любовью…
— Ч’айковск’ого, — с улыбкой подхватил Воланд. — Я л’юбл’ю музыку Ч’айковск’ого и ч’итал его биогр’афию.
Сердце мастера забилось немного быстрее:
— Мне Чайковский тоже нравится.
Едва завидев в нескольких метрах высокий обелиск, мастер начал медленно и осторожно:
— Девушка пела в церковном хоре о всех усталых в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, о всех, забывших радость свою…
Теодор слушал его затаив дыхание. Мастер закончил читать стихотворение как раз тогда, когда они поравнялись с направленным в небо чёрным столпом.
— Блок, — тихо пояснил мастер.
— Это… гр’устн’о, — так же тихо сказал Теодор, опираясь на трость и вглядываясь в посыпанную снежной сединой чёрную кудрявую голову в чёрной простой оправе, — Но… такое ч’увство, как будто мн’е н’адо был’о это усл’ышать.
Сдержав тяжёлый вздох, мастер улыбнулся, но края его улыбки смазались холодной снежной горечью:
— От нашего края устать нетрудно.
Профессор развернулся к нему, неожиданно весело сверкнув зелёным глазом:
— Я скуч’аю по Бер’лину, мастер… Но с тобой этот кр’ай н’е такой уж и ч’ужой.
Смущённый мастер не нашёлся, что на это ответить, и вместо ответа махнул рукой неопределённо влево:
— А там вот Якубович, но он мне не нравится, поэтому я из него ничего цитировать не буду.
Теодор тихо фыркнул.
— Зато! — мастер значительно поднял указательный палец. — Тут есть куда более интересные персоны… Но нам надо пройти вперёд, чтобы добраться до места, где их тела нашли вечный покой.
— А души? — остро усмехнулся Теодор.
— А что душам делать на кладбище? Мне кажется, они уже далеко.
Снег тихо поскрипывал под ногами. Мимо плыли ряды надгробий, на которые мастер обращал мало внимания.
— Из Куприна цитировать тоже не буду, — сказал он, — Он прозаик. Не хочу позориться. Скажу только, что менее известный «Куст сирени» мне оказался идейно ближе «Гранатового браслета»… Я так понимаю, тебе тоже отправить?
Тео смущённо рассмеялся, пряча нос в складках шарфа:
— Каж’ется, ты успел оч’ень хор’ошо м’еня узн’ать.
— А эти строки… Она, правда, больше писала о войне, её за это любили… — тихо заговорил мастер несколько молчаливых шагов спустя, — Эти строки помогли мне заново выучиться верить в то, что… Верить хоть во что-то.
Тронув воротник куртки, мастер севшим голосом зачитал:
— А я вам говорю, что нет напрасно прожитых мной лет, ненужно пройденных путей, впустую слышанных вестей…
Из рядов засыпанных снегом могил выплыла женщина, стоящая у креста заметённой снегом оконной рамы.
— И никогда не поздно снова начать всю жизнь, начать весь путь, и так, чтоб в прошлом бы — ни слова, ни стона бы не зачеркнуть, — закончил мастер и остановился, поравнявшись с гордой и статной Мадонной блокадного Ленинграда, — Ольга Берггольц.
Теодор отбросил трость в неглубокий снег и положил вторую руку на его плечо.
— Я ценю твой жест, но это ты, конечно, зря, — мастер покачал головой.
— Не зр’я! — как будто одних этих слов было недостаточно, Воланд мотнул головой. Мягкие волосы упали на широкий лоб. — Ты опр’еделённ’о зн’ачительн’ее тр’ости.
— Конечно, значительнее… Как минимум потому, что на меня опираться удобнее, — отшутился мастер.
С лёгким трепетом в груди мастер накрыл руку Теодора своей рукой. Он тихо выдохнул и опёрся на мастера ещё сильнее. Мастер позволил себе закрыть глаза, отгородившись на несколько вдохов и выдохов от монотонной монохромности, в ритме которой виделся ему весь некрополь. Когда дыхание стало размеренным и прохладным, мастер открыл глаза и улыбнулся:
— И всё-таки надо поднять трость.
Теодор зажмурился и рассмеялся.
Трость в итоге поднимал и отряхивал от снега мастер: своей куртки ему для этого было не жаль. И, снова предложив Теодору свою руку, громко сказал:
— Не торопи меня! Раны ещё свежи.
Теодор заинтересованно огляделся.
— Недопроглочены скорби моей ножи. В небе мерещатся каменные кресты, Бог раскатал по ним облачные пласты, не торопи меня!.. — мастер захлебнулся словами и сделал паузу, чтобы отдышаться. — Больно до слепоты. Я задыхаюсь ей — терпкой как жизнь виной, жизнь свои воды несет ледяной волной…
Эхо слов зависло в холодном застывшем воздухе. Скомканно и хрипло мастер уронил:
— Надо мной.
— Мастер… — тени на лице Воланда из-за света возникшей в его глазах необъяснимой тревоги стали глубже и темнее, — Чьи это стихи?..
— Мои, — сухо ответил мастер.
Теодор побледнел и закусил губу. Между его бровями появилась резкая складка.
— Долгое время… — мастер кашлянул, прочищая горло, — Долгое время я думал, что скоро буду лежать на другом, не мемориальном участке этого кладбища. Даже записку успел… Тео, пожалуйста, не бросай трость.
Смех резанул по ушам своей пульсирующей, неукрытой болью:
— Н’е буду…
Хрустнул снег, поцарапанный кончиком трости. К мастеру прижалось лёгкое тело Воланда. Мастер немного поморщился из-за удара острым подбородком в плечо и резко подскочившего пульса, но поддержал Теодора и погладил его по спине.
— Я сейчас хорошо, правда, — попытался успокоить его мастер, — Антидепрессанты в своё время курсом пропил. Да и поводов жить… Прибавилось.
— Пообещ’ай мн’е, — задушенно прошептал Теодор, вцепившись пальцами в куртку мастера, — Пообещ’ай, ч’то н’апишешь мн’е, есл’и сн’ова будешь думать о… смер’ти. В л’юбое вр’емя. Мы поговор’им, я пр’иеду, бр’ошу вс’е дел’а, есл’и будет надо, я…
Он замолчал, и мастеру показалось, что он сдерживает слёзы.
— Пр’осто помн’и… — невесомо выдохнул он, — Помн’и, ч’то ты н’е од’ин. Пожал’уйста.
Мастер медленно выдавил:
— Да… Да, обещаю.
И замолчал, чувствуя, что опасно близок к слезам. О том, какие мысли сдавливали и разрывали его голову до того, как удалось подобрать качественную фармакотерапию, мастер не говорил даже с Маргошей, знавшей почти обо всём: не хотелось навешивать на её плечи даже малую часть собственного груза. Он и Теодору не планировал об этом рассказывать, но с ним было так спокойно, что слова прозвучали сами собой.
Это оказалось до боли нужным и правильным.
— Можно, раз мы всё равно здесь, — сказал мастер, не выпуская Теодора из объятий и пытаясь проморгаться так, чтобы слёзы не выкатились из глаз, — Я зайду к родителям?
— Конеч’но! — не раздумывая воскликнул Воланд. — Я подожду столько, сколько буд’ет нужн’о.
Мастер неловко ткнулся губами между его виском и щекой:
— Спасибо.
Отстранившись, он увидел, что Тео, отчаянно пылая ушами, прячет нос в шарфе.
***
— Привет, мам, пап. Простите, я… — мастер сглотнул, — Я без цветов сегодня. И вообще не время ещё, я обычно в другой день прихожу, просто сегодня так получилось.
На надгробной плите не было их портретов: мастеру это и тогда, почти в семнадцать, и сейчас, когда прошло уже больше десяти лет, казалось пошлым. Но и тогда, и сейчас было так же больно видеть гравировку двух перекрещенных роз, лежащих на книге.
— Я сюда вообще пришёл с Тео… Он бы вам понравился, я это знаю точно, он… — мастер помедлил, подбирая слова, и в итоге признался: — Да я просто влюблён в него. Очень сильно. Что ещё сказать?..
Мастер закрыл глаза, и ему почему-то показалось, что его закрыло от мира непроницаемым куполом. Пропали звуки, пропали ветер, холод и снег, остались только забытые руки, лёгшие на плечи двумя солнечными лучами.
— Он уедет, конечно, ему здесь нельзя оставаться, он здесь не выдержит, — сбивчиво заговорил он, — Но я всё равно… Тео — самый настоящий человек из всех, кого я знаю… Вы бы, наверное, обрадовались, если бы я полюбил Маргошу…
Воздух полнился убаюкивающим беззвучием.
— Я вас очень люблю. Мне всегда будет грустно, что всё сложилось… так, но, кажется, я понемногу учусь с этим жить. И это не потому, что прошло время, и не потому, что я пил таблетки, которые мне помогли хотя бы в окно не выйти, когда все мысли были только об этом, и даже не потому, что в моей жизни появилась Маргоша. Это потому, что Тео сказал, что в этом не было моей вины. А я… я ему поверил.
Из-под закрытых век выкатились холодные слёзы.
— Он бы вам точно понравился.
Сердце вдруг тревожно заколотилось от необъяснимого чувства чужого взгляда. Мастер распахнул глаза…
На могиле сидела большая серебристая чайка.
Мастер тихо рассмеялся, но его голос сорвался:
— Свободен… Свободен.
Чайка бодро заорала в ответ и, взмахнув крыльями, взлетела в совсем побелевшее небо.
Развернув руку открытой ладонью наверх, мастер поймал перчаткой несколько крупных резных снежинок.
На душе было удивительно тихо.
***
Выйдя с территории некрополя, мастер обнаружил, что Тео ждал его у ворот с подстаканником в руках.
— Ты пьёшь р’аф «Баунт’и»? — спросил он, неловко обняв мастера одной рукой.
— Да, — сказал мастер и подумал, что даже если бы он не пил раф, он бы ни за что не признался в этом Тео и выпил бы всё до последней капли.
***
Кофе вскоре закончился, и запланированная пешая прогулка до метро как-то негласно отменилась: было слишком холодно и ветрено. С притихшей, но всё такой же неприятной Аннушкой лишний раз видеться не хотелось ни мастеру, ни Теодору, поэтому меньше чем через полчаса такси привезло их в квартиру мастера. Всю дорогу они проговорили без умолку, не переставали говорить в парадной, на лестнице и даже в прихожей, где мастер мимолётно отметил отсутствие Бегемота, после праздников совершенно одомашнившегося и отказывавшегося уходить от Маргоши и Геллы. Чёрного наглого котищи немного не хватало, но мастер ценил котовью независимость и не оспаривал его естественное право на выбор сожителей.
Разговор немного притих, пока мастер возился с чайником. Чайные пакетики, в отличие от Бегемота, у него теперь водились почти всегда. Тео, одетый мастером в тёплые мягкие носки поверх собственных хлопковых, довольно растёкся на стуле и сгрыз два овсяных печенья без сахара, купленных мастером специально для него.
Пока грелся чайник, мастер отошёл в свою комнату, поставил на зарядку из-за мороза высаженный почти в ноль телефон и переоделся в домашнее.
— Тебе зелёный или чёрный? — мастер помахал двумя пакетиками.
— Хоч’у ч’ёрный, — с наигранной капризностью ответил Тео.
Мастер развернулся к нему спиной, пряча весёлую усмешку. Поболтал пакетиками в кружках, по давней привычке отжал их с помощью ложки. Почему-то даже просто заваривание чая для Тео превращалось во что-то очень важное и сокровенное.
— Готово, — сказал мастер.
С тихим стуком кружки встали на стол.
— Danke! Так вот, о Р’емар’ке, — разулыбался Тео, грея руки об кружку, — Мн’е вс’егда нр’авил’ось то, как он р’исует жизнь эмигр’антов. Как р’уководство дл’я совр’еменных нер’ешительн’ых л’юдей. Р’емар’к р’исует эту жизнь без пр’икр’ас, со вс’еми её пер’ипет’иями, но ср’азу пон’ятн’о, ч’то это и тогда был’о р’еальн’о, а уж т’епер’ь, когда вр’емя др’угое…
— Ну нет, я не могу согласиться, — мастер отхлебнул чай из кружки.
— Им тогда был’о оч’ень сл’ожно! — глаза Теодора разгорелись. — Гор’аздо сл’ожн’ее, ч’ем может быть сейч’ас. Он’и тер’яли возможн’ость нор’мальн’о р’аботать, нор’мальн’о жить, даже им’я своё тер’ял’и!..
Он осёкся, увидев, как мастер скривил губы. Сжал кружку задрожавшими пальцами.
— Мне было бы несложно отказаться от имени, — с тихим вздохом сказал мастер, — Всё равно я его не люблю. А в остальном и сейчас всё далеко не так просто. Эмиграция — это огромные риски. Могут возникнуть проблемы с трудоустройством, с ассимиляцией, надо искать квартиру, хотя бы съёмную, оформлять страховку, заводить новый номер, за обслуживание которого надо будет платить каждый месяц, и это ведь только верхушка айсберга…
Теодор выпил чай залпом, будто не заметив, что он ещё совсем горячий.
— Поэтому не надо говорить о том, что это легко, — закончил мастер, чувствуя выученную тяжесть в груди, — Я слишком хорошо знаю, что это не так.
— Да, я… Пон’ял, — тихо уронил Теодор. Виновато улыбнулся: — Мастер, я совс’ем заб’ыл о том, ч’то н’е заполн’ил ведомост’и. Боюсь, пр’идётся поехать к с’ебе. Пр’ости, вс’е пл’аны испор’тил…
Что-то царапнуло мастера изнутри. Он потянулся к руке Тео:
— Да бог с ними, с планами… Всё хорошо?
Виноватая улыбка дрогнула и превратилась в рассеянную. Воланд не шелохнулся, даже не вздрогнул, но мастеру показалось, что он прикасается к холодным пальцам статуи. Изнутри снова царапнуло, и мастер вернул свою руку под стол, положив её на колени.
— Да, конеч’но! — бодро кивнув, Теодор дёрнул щекой в резковатой полуулыбке. — Я хор’ошо. Вс’ё хор’ошо.
— Мне завтра надо будет провести пару экскурсий, потом ещё немного нудной работы с документами, освобожусь ближе к вечеру, — предупредил мастер.
Воланд снова кивнул и повторил:
— Хор’ошо. Я такс’и закажу. Дум’аю, буд’ет скор’о…
Из телефона Тео вылез только для того, чтобы одеться. Проводив его до порога, мастер взял в руки шарф, но не успел даже накинуть его на плечи Воланда: он, скомканно попрощавшись, выскользнул за дверь и аккуратно прикрыл её за собой.
Мастер очень долго смотрел на закрытую дверь, перебирая шарф в руках и пытаясь собрать воедино кусочки звенящих в его подсознании мыслей. Мысли не собирались, и тогда он, перехватив шарф одной рукой, провернул защёлку, дважды подёргал дверную ручку. Прошёл на кухню.
Если бы что-то было не так, подумал мастер, споласкивая кружки, Тео наверняка бы сказал. Он никогда раньше не молчал о том, что его тревожило. Скорее всего, постеснялся сказать, что устал, или что у него что-то не то со здоровьем…
На телефон пришёл тихий сигнал мессенджера. Мастер, стараясь не спешить, расставил кружки по местам и быстрее обычного пошёл в свою комнату.
«Если это Тео, то всё в порядке».
На разблокированном экране телефона высветилось:
Я доехал.
Тео 💚
Отлично!
Мастер
Лёгкой тебе работы с документами.
Мастер
Спасибо.
Тео 💚
Мастер выключил телефон и, сложив руки на столе, уронил на них голову. Ожидаемое облегчение почему-то не наступало, напротив, вспоминались оцепеневшая мраморность рук, хрупкость голоса и сверкающие диковатыми искрами глаза.
В углу сознания, царапаясь тонкой иглой, играла заевшая пластинка прерывистого, слишком быстрого «Schönen Abend».
