Lichtbringer

      — Знает’е, мастер, у вас невер’оятно кр’асивая осень.       Мастер слегка вздрогнул, но тут же расслабился.       — Это вы ещё Павловский парк не видели, — улыбнулся он. Сигарету сразу захотелось выкинуть, но вместо этого мастер вежливо выдохнул дым в сторону, чтобы он не летел на Воланда. — Вам не холодно?       — Н’ет, — профессор отрицательно мотнул головой. — Сн’ег же ещ’ё н’е выпал.       Мастер скептически посмотрел на терракотовый свитер под горло и тёмно-коричневое расстёгнутое пальто:       — Заболеете…       — В Бер’лине я так ход’ил до кон’ца ноябр’я.       — Хорошо. Но я предупреждал.       — Хор’ошо, — с улыбкой согласился Воланд.       Профессор был на удивление спокойным, но мастер чувствовал, что его созерцание пульсирует жизнью. Он не просто рассматривал пёстрые пятна падающих на землю листьев, он жадно впитывал и запоминал каждый оттенок, каждую форму, каждую тонкую прожилку, должно быть, чтобы потом черпать в этом энергию.       — Н’ет, это н’евозможно, — пробормотал Воланд, засунув руку во внутренний карман щёгольского пальто. — Я сейч’ас…       Профессор достал телефон, спешно прошагал вперёд, опираясь на трость, а потом вдруг опустился на одно колено прямо перед большой лужей, усыпанной листьями, и наклонил голову к плечу, пытаясь выстроить кадр. Мастер тепло улыбнулся: этот жест напомнил ему о Маргоше.       — Erledigt! — крикнул Воланд, с усилием поднявшись на ноги и отряхнув брюки. — Sehen Sie sich das an! Gefällt es dir?       Профессор стремительно подошёл к мастеру и, сияя от радости, развернул к нему экран телефона. Мастер выронил сигарету из ослабевших пальцев и на несколько секунд утратил дар речи: в самом низу кадра лежал немного размытый кленовый лист с почти что готически направленным в небо черенком, а на заднем плане отражались в гладкой тихой воде высокий забор, через который перевешивалось ржаво-рыжее дерево, и незначительное, странно далёкое здание их университета, подсвеченное особенно жёлтым после утреннего дождя солнцем. Это было до такой степени привычным, незаметным и незначительным, что казалось почти величественным.       — Мне кажется, вы очень точно поняли, что Гораций хотел сказать своим знаменитым «carpe diem», — восхищённо выдохнул мастер, — Это… Это что-то совершенно нереальное.       Воланд кивнул с довольной улыбкой:       — Мне опр’еделённо нр’авится ловить мом’ент.       — Отправите мне потом эту фотографию? — попросил мастер. — И, если можно, что-нибудь ещё с такой же атмосферой?       — Конеч’но! У мен’я таких кадр’ов мн’ого. Только напомн’ите мн’е об этом, а то я сам забуду…       Профессор легко рассмеялся, потерев шею ладонью.       — Во сколько вы сегодня заканчиваете? — спросил мастер, обхватив губами новую сигарету из помятой пачки.       — Ещ’ё одн’а пар’а у тр’етьего кур’са.       Мастер прикрыл зажигалку ладонью и щёлкнул ей раз, другой, третий, но огонёк всё никак не появлялся. Воланд молча протянул к сигарете представительно выглядящую металлическую зажигалку.       — Спасибо. Вы курите? — мастер слегка приподнял брови и с облегчением затянулся.       — Р’аньше кур’ил мн’ого, — признался Воланд, — Потом бр’осил, но зажигалку нош’у с собой. Дл’я налаживан’ия контакта с людьми.       — У вас, по-моему, и так прекрасно получается налаживать контакт с людьми, — сказал мастер и, сделав ещё одну затяжку, предложил: — Хотите сегодня прогуляться после работы?       Воланд смущённо улыбнулся:       — Мн’е н’е хотел’ось би заставл’ять вас ждать…       — Если разрешите быть вольнослушателем на вашей лекции, ждать не придётся.       — О! К-конеч’но! — Воланд переставил трость. — У вас есть какие-то мысл’и?       — Да, есть у нас одна достопримечательность, — мастер прикрыл глаза, выдыхая дым, — Её стоит увидеть до того, как станет совсем холодно и ветрено…       Воланд вдруг слегка поморщился и снова переставил трость.       — Ох, пр’остите, — тихо проговорил он, растянув губы в бледной улыбке, — Сейч’ас… Гол’ова закр’ужил’ась.       — Если вам плохо, поезжайте лучше сразу к себе, — поспешил сказать мастер, — Можете даже пару отменить. Руководство у нас в большинстве случаев понимающее.       — Н’ет, это пуст’яки, — Воланд мотнул головой, не переставая улыбаться, — Сейч’ас пр’ойдёт.       Мощный порыв не по-осеннему ледяного ветра хлестнул мастера по спине. Ему показалось, будто бы всё вокруг внезапно утратило яркость, пропитавшись неизъяснимой острой тревогой: и листья, и лужи, и хрупкая, как старая тонкостенная фарфоровая чашечка, улыбка профессора. У мастера перехватило дыхание и тонко зазвенело в ушах.       — Может… вам чем-нибудь помочь? — охрипшим голосом выдавил он, почувствовав, как сигарета выскользнула из онемевших пальцев.       Воланд вдруг расхохотался:       — Н’е пер’еживайт’е же ви так, mein Freund!       И почти что электростатическое напряжение схлынуло, вернув мастеру способность дышать.       Навалившись на трость, немного подрагивающей свободной рукой Воланд нырнул в глубокий карман пальто, выудил оттуда маленькую конфетку и с удивительной ловкостью избавил её от вишнёво-красной обёртки. Мастер хотел сказать что-то очень хорошее и умное, но тут профессор, закинув конфету в рот, скоро облизнул свои нечестиво остро очерченные губы, и все мыслимые и немыслимые слова стёрлись из странно закружившейся головы.       — Пойд’ёмт’е же, г’оспод’ин штудент! — Воланд мимолётным прикосновением поправил очки и воодушевлённо стукнул тростью по асфальту.       — Студент, — поправил мастер, с трудом шевеля пересохшими губами.       — Сту… дент? — неуверенно повторил профессор.       — Да, и ударение на последний слог.       — Сту — дент, — раздельно произнёс Воланд. — Студент.       — Верно, — улыбка родилась глубоко в груди мастера, волной тепла поднялась до самого горла и тронула обветренные губы. — Вы молодец.       Профессор, немного покраснев, опустил дрогнувшие ресницы. Мастеру хотелось сфотографировать или хотя бы выскрести на деревянной дощечке памяти его лицо в этот самый момент, со всеми острыми углами и очаровательными родинками. О том, чтобы прикоснуться к Воланду, словно пронизанному изнутри тончайшими лучами солнечного света, было страшно даже подумать, но мастер уже знал, что обязательно напишет об этом чувстве, когда оно растворит в себе его слабое человеческое сердце. Иногда это чувство действительно больше всего было похоже на отдающее тяжёлой сыростью вечных туманов падение.       Наверное, что-то в мастере всё же было и от поэтов-символистов.       — Пойд’ёмте же! — нетерпеливо воскликнул Воланд, увидев, что мастер совсем потерялся в собственной микровселенной. — Ах, romantischer Meister…       Профессор приблизился к мастеру, немного сильнее обыкновенного припадая на трость, и, легко перехватив её другой рукой, взял мастера под локоть. Жест этот был не новым и в чём-то даже привычным, но мастера от него бросило в какой-то совершенно нездоровый жар, тут же схлынувший и сменившийся лёгким ознобом.       — Конечно, пойдёмте, — слишком поздно ответил мастер, делая первый не слишком уверенный шаг, — Иногда идеи… захватывают меня, и тогда я существую параллельно окружающей действительности, как бы в отрыве от неё. Наверное, непонятно…       — Ну поч’ему же, оч’ень пон’ятн’о, — Воланд, попытавшись поправить очки, оступился и ненароком ткнул мастера локтем под рёбра, но тот сумел удержать лицо, — Я в’едь н’е пр’осто так стал изуч’ать философию. Может быть, мн’е н’е сужден’о твор’ить, но я способ’ен по достоинств’у оценить твор’ение и его создател’я.       — Хотите оценить мои творения? — усмехнулся мастер.       — Есл’и вам будет комфор’тно ими подел’иться.       — Думаю, я вам что-нибудь прочту сегодня. Как вы на это смотрите?       — Мн’е нр’авится такой вар’иант р’азвит’ия соб’ытий.       Уже в университете Воланд порывался подняться на пятый этаж пешком, но мастер скользнул ладонью по его спине и, обняв за талию, крепко прижал к себе. От этого профессор радостно заулыбался, стал податливее глины и растерял всякое желание хоть куда-то идти пешком. Мастеру не составило труда довести его до лифта, предназначенного исключительно для педагогического состава.       Когда двери захлопнулись, и лифт поехал наверх, Воланд повернул голову к мастеру.       — Ви оч’ень т’ёплый, — дрожащее дыхание профессора коснулось шеи, — Мн’е ч’асто н’е хватает тепл’а.       Мастер почувствовал нечто похожее на лёгкий электрический разряд, прошивший всё тело. Ему отчего-то показалось, что Воланд говорил совсем не о температуре.       Вскоре лифт прибыл на пятый этаж, и Воланд с тихим вздохом отодвинулся от мастера на социально приемлемую дистанцию. Тяжёлые железные двери со скрипом поехали в стороны. За ними оказалась слегка испуганная худенькая студентка с короткой стрижкой.       — Здравствуйте, Исаева, — дружелюбно сказал мастер.       — Добр’ый д’ень!       — Здрасьти, — выдавила студентка, растерянно перескакивая глазами с одного профессора на другого, — Я… я это… просто… подругу жду…       — Ждите, ждите, — мастер усмехнулся и, нажав для подстраховки на кнопку открытия дверей, осторожно помог Воланду выйти из лифта. Сделав несколько шагов вперёд, обернулся и обратился к студентке: — Не волнуйтесь, поезжайте на лифте. Я же не наша дорогая Светлана Владимировна.       Исаева тихо хихикнула и проскользнула в лифт, напоследок тихо поблагодарив мастера.       — Св’етл’ана Вл’адимир’овн’а… Акимова, кажется? — почти по слогам проговорил Воланд. — Поч’ему ви её вспомн’ил’и?       Мастер вздохнул. Акимова Светлана Владимировна, заведующая кафедрой иностранных языков, была до крайности грозной женщиной, и ездить с ней в лифте справедливо опасались не только студенты, но и некоторые преподаватели. Признаваться в этом было слегка неловко — мастер входил в их число.       — Как педагог она прекрасна, — издалека начал мастер, но слишком быстро выросшая перед ними дверь в нужную аудиторию выросла так стремительно, что в груди разлилось лёгкое раздражение. Мастер выплюнул в сторону: — Тьфу ты, к чёрту. Расписываюсь в собственной несостоятельности. Вы будете смеяться, но я её боюсь.       Воланд покачал головой:       — Вовс’е н’ет. Ви пр’ав’ы: есть в ней ч’то-то такое… Угр’ожающ’ее.       От неожиданности этих слов мастер коротко и отрывисто рассмеялся.       — Вы не перестаёте меня удивлять.       — Р’авно как и ви — мен’я, — с кривоватой улыбкой парировал профессор. — Как думает’е, давн’о нас ждут?       Мастер пожал плечами:       — Даже если и давно, ничего страшного. Как вы? До кафедры сами дойти сможете?       Воланд прикрыл глаза, будто прислушиваясь к себе, и ответил:       — Да, теп’ер’ь точ’но смогу.       Перенеся вес на одну ногу, он опёрся на трость, незаметно оказавшуюся в другой руке. Ледяные пальцы на несколько слишком коротких и невыносимо тягучих секунд обхватили ладонь мастера, спокойно лежащую на бедре.       — Спас’ибо.       Мастер не успел ни ответить, ни сжать его руку в ответ: Воланд, передвинув трость для большей устойчивости, открыл дверь в аудиторию и пошёл к кафедре привычно быстрым и почти идеально ровным шагом.       Наверное, на такое отвечать и не надо, подумал мастер, задержавшийся в дверном проёме, и, проскользнув внутрь, пошёл вверх по рядам.       Основным открытием этой пары для мастера стало то, что пугать студентов своим присутствием очень весело.

***

      — …Как будто вернулся в собственное студенчество, — закончил мысль мастер, — Совершенно не заметил, как время пролетело.       — Я р’ад.       — Скажите, а вы больше эмпирист или рационалист? Не рискну предположить и оскорбить вас предположением. Рассказываете вы так, что различить ваши симпатии и антипатии невозможно.       — Бл’агодар’ю, — польщённо улыбнулся Воланд, — Я р’аботал над эт’им. Знает’е, я больш’е скл’оняюсь к эмпир’изму. Tabula rasa, сам’и пон’имает’е…       — Ну, теперь-то я могу признаться, что и сам счёл вас эмпиристом, — вернув профессору улыбку, мастер придержал для него тяжёлую дверь.       На небольшом отдалении от входа в здание стояла Гелла, залипающая в телефон. В другой руке она держала стаканчик айс-латте — Маргошиного любимого. Когда мастер и Воланд проходили мимо, она радостно оскалилась и, перехватив телефон, показала им жест «виктори».       — Скажите, если почувствуете себя нехорошо, идёт? — сказал мастер.       — Кто ид’ёт? Куда?.. — профессор повернулся к мастеру, выглядя совершенно потерянным. — Н’е пон’имаю…       — Это русская идиома, — мастер улыбнулся, — Можно заменить словом «договорились», например…       — А! — воскликнул Воланд. — Это как «deal» на англ’ийском, да?       — Да, вроде того.       — Тогда… Ид’ёт.       На самом деле профессор выглядел прекрасно и горел привычным энтузиазмом ко всему, что мастер мог ему показать, но его бледное лицо и совершенно неправильная улыбка запомнились мастеру слишком чётко, чтобы этим можно было пренебречь.       — Вы любите Гессе? — вдруг спросил мастер, не успев подумать о том, куда его может завести этот разговор.       — Он мен’я интр’игует, — широко улыбнулся Воланд, — Вам интер’есн’о моё мн’ение о ч’ём-то конкр’етном?       — М-м-м… — мастер завёл глаза наверх. — Нарцисс?..       — Я над’еюсь, ви н’е ч’итал’и тот пер’евод, котор’ый называется «Нар’цисс и Зл’атоуст»? — рассмеялся профессор. — Мен’я он поч’ему-то оч’ень смеш’ит, хоть в этом и н’ет н’ич’его смешн’ого.       — Нет, нет… — мастер усмехнулся, покачав головой, — Я читал в оригинале.       — О! Ваш немецкий, должн’о б’ыть, оч’ень хор’ош!       — Гелла! — крикнули сзади. Воланд обернулся, мастер обернулся тоже, и вместе они смотрели, как вылетевшая из дверей Маргоша бросилась на шею Гелле, смешно болтая цветастыми кроссовками. Гелла легко подхватила её, стараясь держать стаканчик с кофе подальше от одежды, и покружила вокруг себя, заставив Маргариту радостно взвизгнуть.       — Они в’ыгл’ядят оч’ень сч’астл’ивыми, — тихим глубоким голосом сказал профессор, когда они возобновили свой путь. — Кажется, я уже вид’ел втор’ую дев’ушку? Н’е Мар’гар’иту.       — Скорее всего. Гелла Маргошу почти каждый день после пар здесь ждёт. Её весь наш педсостав уже в лицо знает…       Мастеру очень нравилось в Воланде то, что с ним никогда не бывало тихо. Очень часто он чувствовал себя неловко, когда разговор обрывался, и у него не получалось его возобновить. По большей части, конечно, мастер общался с Геллой и Маргошей, но с ними паузы были решительно невозможны. Когда кому-то из коллег мастера бывало с ним по пути, мастер нервничал и начинал выдавать случайные странные факты, чтобы хоть чем-то заполнить звенящую пустоту, и от этого пустота только ширилась, отделяя мастера от других, как непроницаемая стена.       С профессором пустоты не было. Он умел говорить и умел слушать, а когда молчал — наполнял мир вокруг себя или ритмичным стуком трости, или своей уникальной энергетикой. С ним было просто… хорошо.       Мастер посмотрел на Воланда, почти не поворачивая головы. Он мягко улыбался, глядя вперёд своими внимательными глазами, и мастер подумал, что это просто удивительно, как человек с, должно быть, самыми ледяными руками на свете может носить солнце в своей груди.       — Так вот, о «Нарциссе»… — тихо сказал мастер.       Профессор тут же сместился немного ближе к мастеру, слегка касаясь плечом его плеча, и разговор не прекращался до самой площади Трезини.       — А это, — мастер прервал сам себя, указав рукой на памятник, — Местная достопримечательность… Шуба на ножках с ковром под мышкой.       Воланд расхохотался, хлопнув себя свободной рукой по бедру:       — Это оч’ень весел’о!       — На самом деле, конечно, это памятник Трезини, — усмехнулся мастер, — Он стал первым архитектором Петербурга. Творил в стиле так называемого петровского барокко. Петропавловский собор… Вот там шпиль торчит, видите? Потом и туда дойти сможем, если захотите… Но я отвлёкся, Петропавловский собор, Александро-Невская лавра, летний домик Петра I, планировка Васильевского острова — вот самые прославленные из его проектов.       — Знает’е, я ч’итал ч’то-то об эт’ом, — немного смущаясь, признался профессор, — Но тепер’ь, когда об эт’ом р’ассказывает’е ви, вс’ё гор’аздо интер’есн’ее…       — Просто надо рассказывать с душой, — уверенно сказал мастер, — И всё же мы здесь не за этим.       — Н’е за эт’им? — удивился Воланд, всем телом развернувшись к нему. — А за ч’ем тогда?       Оживившийся профессор с блестящими глазами был таким очаровательным и забавным, что мастер с трудом подавил смешок.       — Подождите и увидите. Мы уже почти на месте.       Дойдя до светофора, они перешли на другую сторону Университетской набережной. Нева из-за сильного ветра была сероватой и взволнованной, и невозможно было понять, в какую сторону она течёт.       — Музей академии художеств, — мастер указал рукой влево, коварно отвлекая внимание Воланда от самого интересного, — Считается старейшим художественным музеем в России.       Воланд повернул голову туда, куда указывал мастер, и засмотрелся на величественную архитектуру здания.       — А это… — мастер аккуратно взял профессора за плечи и развернул в другую сторону, встав за его спиной, — Четырнадцатый век до нашей эры. Они были созданы в Фивах ещё во времена Аменхотепа III. Монферран ещё Осириса сюда хотел, но… не одобрили…       — Mein Gott, — Воланд через плечо коротко взглянул на мастера и тут же развернулся обратно, — Это… У мен’я н’ет сл’ов, он’и… Так’ие…       — Мистические, — тихо сказал мастер.       — Да, — профессор несколько раз энергично кивнул, — Именн’о. Мист’ич’еские…       Мастер отошёл, чтобы дать ему немного пространства, но Воланд схватил его за рукав и потащил вперёд. Остановился прямо перед постаментом, отведя руку с тростью за спину и задрав голову.       Гладкое лицо фиванского сфинкса улыбалось уходящему солнцу с нечеловеческой мягкостью и загадочностью. Мастер перевёл взгляд на Воланда, на его дрожащую от эмоций улыбку, на жмурящиеся глаза, на тонкие морщинки, и, должно быть, было в этом что-то нечеловеческое, но человеческого, такого яркого, реального и живого было гораздо больше… И мастер не мог больше смотреть на сфинксов, потому что, попытавшись восхититься их прекрасными лицами, понял, что видит совсем другое лицо.       А потом Воланд чихнул так сильно, что очки чуть не слетели с его носа, имея при этом вид донельзя смущённый и виноватый.       Мастер гордился собой за то, что удержался и от закатывания глаз, и от сакрального «Я же говорил», и, заставив самоуверенного немца застегнуться на все пуговицы и поднять ворот пальто, потащил его пить чай и отогреваться. Воланд извинялся, что испортил планы, мастер не давал ему извиняться, в шутку грозясь, что в следующий раз заставит его пешком ходить от одних петербургских сфинксов к другим и без конца слушать его паршивенькую раннюю поэзию, и в итоге они оба посмеивались, когда ввалились в полупустую кофейню.       За чай профессора — смородина и можжевельник — мастер заплатил сам, прикинув, что раз или два во время похода за покупками в ближайшее время придётся обойтись без хлеба.       Почему-то в кофейне, когда Воланд чихал, пряча лицо в сгибе локтя, и заливался смехом от острых шуток мастера, это казалось совсем не страшным.