Поздно бежать

Основной распиздос с нами случится в будущем, Распиздосы из прошлого? Раз мы живы — хуйня. Кровосток — Вишенка

      Вечер был пасмурный, ветреный, словно предвещал, что ехать куда-то сейчас — очень плохая идея. Настолько плохая, насколько это вообще возможно. С утра погода была слишком хорошей, что совершенно с толку сбивало, солнце светило непривычно ярко для осени, выжигало глаза. Ни облачка не было на небе, лишь лёгкий ветерок играл с последними листьями, словно бы снова настало бабье лето, тогда как стоял уже глубокий октябрь. Погода изменилась резко, будто в одно мгновение, и эту перемену даже уловить не удалось. Диме казалось, что буквально только что он смотрел в окно на залитую солнцем Москву из панорамного окна своей студии, быстрым шагом спускался по лестнице, также залитой яркими лучами. Однако, распахнув подъездную дверь, он с недоумением понял, что небо затянуто тяжёлыми свинцовыми тучами. Похолодало тоже как-то резко, внезапно. Дима понял это лишь тогда, когда вышел из такси на вокзале. Сидя на лавке у перрона, он ждал своих сегодняшних напарников, мёрз и проклинал резко переменившуюся погоду и плохо греющую чёрную толстовку. Наверное, думалось, бог от него всё-таки отвернулся за его чернокнижные штучки. Хотелось даже спросить, за что всевышний так Диму не любит, и Матвеев запрокинул голову к небу, вглядываясь в сине-фиолетовый купол. Над вокзалом сгущались тёмные, почти грозовые облака, полностью перекрывали солнечный свет, резкие порывы ветра колкими иголками холодили горящие щёки. Дима невольно поёжился, пряча руки в карманы. На этот раз всё совершенно очевидно складывалось против него, причём идеально против него. Начиная, конечно, с сегодняшней тройки. Он не мог себе даже представить столь ужасной компании, но судьба в лице Марата Башарова явно решила над ним знатно поиздеваться. Да, именно поиздеваться — иначе интерпретировать Марьяну и Череватого в одном флаконе для Димы просто возможным не представлялось. Он даже не мог уложить в голове мысли о том, что нужно будет как-то сработаться с этими двумя. Дима глубоко был убеждён на основе некоторых личных наблюдений, что Марьяна — эгоцентричная стерва, настолько зацикленная на собственной правоте, что выслушать и тем более принять чьё-либо отличное от собственного мнение совершенно неспособна, а Череватый не то что за чернокнижника — за человека его не считает. Всеми фибрами души Дима предчувствовал приблизительный исход испытания: Марьяна увидит одно, Влад — совершенно другое, он — нечто третье, и эти двое сначала, фигурально выражаясь, в порошок его разотрут, пользуясь тем, что он никогда и никому ничего не доказывает, а потом начнут между собой грызться. И, конечно же, упрямая Марьяна ни за что не уступит не менее упрямому Владу и его ручному бесу Толику, после чего консилиум в классический срач перетечёт, по всем законам жанра, с взаимными оскорблениями и попытками склонить героев испытания в свою сторону. Диме этой грязи не хотелось совершенно, да вот только выбора у него не было. Для себя он решил одно — сам не будет никакого участия в этом принимать, как бы ни повернулись события. Не будет даже пытаться Марьяну и Влада примирить — не то что напрасно, скорее себе дороже. — И давно тут сидишь? — где-то сбоку резанул слух украинский акцент, мелькнула знакомая фигура, и на лавку рядом с Димой бесцеремонно плюхнулись. — Не примёрз ещё? «Вспомнишь солнышко — вот и лучик, — язвительно подумал Дима. — Только в несколько иной вариации». Влад, мать его, Череватый пожаловал. — Твоими молитвами, — бросил Дима язвительно, всеми силами давая понять, что разговора у них не получится. — Да чё ты, — Влад почувствовал напряжение, улыбнулся по-особому, бесовской своей ухмылочкой. — Не ершись, сработаемся. — Непременно, — пообещал Дима, даже не пытаясь в голосе фальшь скрыть. — Не забудь сообщить об этом Марьяне. — А чего Марьяна? — беззлобно оскалился Череватый. — Нехай прыгает со своим бубном. Главное, чтобы не мешала. — И не опаздывала, — Дима вздохнул только. — Двадцать минут до отправления. Где она? Марьяна появилась за десять минут, подошла, медово улыбаясь. Заметив на её шее ту самую сушёную гадюку, Дима про себя подметил, насколько чётко это украшение попадает в характер хозяйки. Всё-таки, наверное, неспроста была у неё тяга к змеям и всему, что с ними связано. — Ну, как настроение, мальчики? — голос Марьяны звучал слишком слащаво, слишком радостно, Диму аж от такого выворачивало. Отвечать ей совсем не было желания. — Нормально вроде бы, — ответил за двоих Череватый, за что Дима поблагодарил его мысленно. — Чувствую, что испытание сложное будет. — Не знаю, — с сомнением откликнулась Марьяна. — Лично у меня таких ощущений нет. Наоборот, знаешь, будто лёгкость такая. Дим, а ты что думаешь? Он мысленно глаза закатил, предвкушая, что вести нежеланный разговор всё же придётся. На пару мгновений буквально спасла проводница, которая на входе в вагон билеты спросила, и Дима было понадеялся, что его оставят в покое, да вот только зря. Марьяна взгляд свой гадючий сразу в него вцепила, переспросила: — Ну, так что скажешь, Дим? — Мне вообще это всё не нравится, — честно признался он. — Дело даже не в предчувствиях. Погода поганая, ехать долго. От одной дороги вся энергия растратится. Сколько там? Шестнадцать с половиной часов минимум? — Там реально ебеня какие-то, — поддержал Влад, закидывая вещи на верхнюю полку купе. — Архангельская область, блять… — Мне на Диму и в Москве смотреть было холодно, — подметила Марьяна как будто бы даже с волнением в голосе. — А Архангельская область ведь севернее. Из нас троих только Влад тепло оделся, — и голос более игривый сделала. — Давай, колись, в чём твой секрет? — Да это не я, — Череватый сразу оборонительную позицию занял, словно виноват был в чём-то. — Это всё Толик мне присоветовал. «Всем бы, блять, такого Толика!» — подумалось, и Дима плечи расправил, лишь сейчас начал немного согреваться. Разве что настроение не менялось, паршивое было настолько, что хотелось выпить, да чего покрепче, но он останавливал себя тем, что ему, возможно, ритуал какой проводить придётся, а пить перед всякими обрядами чернокнижными никак нельзя — бесы и прочие сущи это чувствуют. Вот Дима и решил ограничиться чаем — какая вообще возможна дорога без горячего гранёного стакана в подстаканнике серебряном с гравировками РЖД? Кружка пальцы согрела, но не сердце и рассудок, который с каждым километром всё больше тревога колючей и ледяной коркой охватывала. Что-то неладное в воздухе висело, маячило над мрачными пустырями и серыми гаражами, за окнами бесконечно мелькавшими, стыло едкими иголочками в небесном куполе, сквозь туманные стёкла кололо. Дима у окна сидел, смотрел, как картина за окном меняется и будто бы не меняется одновременно, как поезд в глушь, в самую глубинку российскую углубляется, ползёт по рельсам, стучит колёсами по ржавеющим рельсам. Диме в дороге никогда уютно не было — чувствовал он на дорожном полотне запах крови, смерти как будто, не мог не думать, сколько людей было намотано на острые колёса, обвёрнуто о железные жерди, перемолото, раздавлено, уничтожено. В поездах ему всегда тревожное снилось, физически ощутимое, липкое, как паутина. Мешали в быту его паранормальные способности, но это, знал он, лишь расплата за его дар, за его возможность помогать людям, за здоровье физическое, которое на кону его практики стояло. Условие простое было — тебе дар, тебе здоровье, а ты людям бескорыстно помогаешь. Вот и помогал Дима, выдерживая не свои кошмары, посторонние тревоги, чужую боль через себя пропуская. Под маской почти безэмоциональной будто легче жилось, и лишь один сейчас человек был, кому Дима открыться мог, положиться полностью, о тревогах своих рассказать, и он понял бы, поддержал. Не хватало сейчас его рядом, очень не хватало. А он бы ведь всё понял бы, успокоил, согрел бы до глубины души одним своим взглядом. А глаза-то у него красивые были — цветом в спокойное море в пасмурную погоду, глубокие, затягивающие. Опасные — утонуть можно в таких, да Дима и не против был, знал, что лишь так спокойствие обрести сможет, на дне лазурных радужек и бескрайних зрачков, в прядях тёмно-каштановых, в фантомных касаниях губ с тонким шрамом, едва-едва видным. Разве что в фантомных — потому что единственным этим, кому Дима доверял и кого даже любить был бы не против, был Олег Шепс, друг его лучший. Неправильно было его глазами и губами восхищаться, видать, бесы крутили Диму, но ничего он не мог с собой сделать. Влад с Марьяной разговаривали о дне грядущем, предположения свои высказывали, Череватый саваном с покойника хвастался, расстелил на столе, что-то говорил про бесовщину, про веретничество , и вроде бы как про Диму и думать оба забыли, что тому на руку было, но вот ведь бывают же такие ошибки — и Марьяна вдруг к нему обернулась: — А чего это ты приуныл, Димочка? Молчишь да молчишь всё что-то, — и змеино-добрую свою улыбочку натянула. — Может, поделишься, о чём задумался? «Ага, блять, — хмыкнул он про себя. — Губу закатай». Не про Олега же ему рассказывать было. Может, и рад бы Дима с кем-то поделиться, да только уж не с ней, больно уж доверия не вызывала — то слащавая была, то резкая, ядовитая будто, и во второе как-то больше верилось. — Интересно, что на испытании будет, — бросил он небрежно. — Только это и тревожит. Мне кажется, там место какое-то будет… Нехорошее. Хоть и думал Дима вообще не об этом, но ведь не солгал — и впрямь чувствовал, что место какое-то странное будет, словно из далей, куда уносился серебристой стрелой поезд, тянуло какой-то хтонью русской, ветхой такой, глубинной, безнадёжной, жутью до костей пробирающей. Бесы словно подсказывали, что место плохое ждёт, аж до дрожи кусали скользкие вены. Дима плечами передёрнул, встряхнулся весь. — Толик бесовщину чует какую-то, — с прищуром характерно хитрым сказал Влад, будто бы с Димой соглашаясь, но и до конца его слова при этом не поддерживая. — Он у тебя всегда бесовщину чует, — прицепилась к словам Марьяна, — даже когда её в помине нет. Я не понимаю, почему вот вы, чернокнижники, везде и всегда видите что-то плохое? — Ну так если слепой не видит солнца, это ж не значит, что его нет, — парировал Череватый, рукой по разложенному на столе савану провёл, будто кошку гладил. Дима усмехнулся чуть — сам он конфликтовать не хотел, но Влад его мысли будто прочитал. Марьяна спорить, похоже, не хотела — видимо, и впрямь расположение духа у неё было на редкость хорошее. — Приедем — посмотрим, — бросила лишь она. — Да ты в любом случае не расстраивайся, Владик, если что, на окулиста переквалифицируешься. Диагнозы уже хорошо ставишь. — Да это не я, — снова Влад оскалился хитро. — Это Толик всё. «Интересно, — подумалось, — а если ты человека убьёшь, тоже на Толика спишешь? Поможет, наверное. Менты, по крайней мере, вместо зоны в психушку закроют. От звонка до звонка галоперидол кушать будешь». Вслух, конечно, Дима не хотел это повторять, лишних споров и придирок не любил. Да и не его было дело, а Череватого, в конце концов. Нервы тратить лишний раз желания не было ни на кого, и он уставился снова в окно. За стеклом мутнеющим мелькали железные сваи моста, и проглядывала среди них подёрнутая мутной поволокой вода. Она к себе внимание притягивала, и Дима вгляделся невольно. И чем дольше смотрел он в синюшную муть, тем сильнее охватывала непонятная ему липкая паника. Он чувствовал, как по рукам снова холодок идёт, по позвоночнику, по плечам, и пальцы начинают судорожно подёргиваться, а к щекам жар приливает. Вода натурально панику вызвала, и Дима не знал наверняка, знак ли это какой или просто плохо ему, прижал к собственному острому колену дрожащую руку, застучал судорожно по выпирающей косточке безымянным пальцем, пытаясь успокоить себя хоть немного. — Эй, — на его плечо легла рука, чужая и жёсткая, — норм всё? Дима непроизвольно глаза закатил, обратил размывшийся взгляд на побеспокоившего Череватого: — Порядок, Влад. Просто завис немного. — Увидел чего? — Марьяна, видно, сразу поняла, и отрицать было бессмысленно. — Ага, — подтвердил он, продолжая пальцем по колену барабанить, потому что не отпускало никак. — Воду увидел. Нехорошо стало как-то. — Может, утопленник будет? — Марьяна предположила сразу. — Хотя я от воды ничего такого не почувствовала. — Может, и утопленник, — ответил Дима неопределённо. — Я пока не уверен. И снова в сторону отвернулся, виском к стеклу прислоняясь, обжигаясь холодом. Он сейчас только почувствовал влагу прохладную на своих ладонях и жар своего лба. Хотелось забыться, успокоиться, и Дима постарался вспомнить образ Олега, сосредоточиться на нём, сконцентрироваться не на голосах на заднем плане, не на перестуках колёс, а на фантомном силуэте перед глазами. Сконцентрироваться получалось из рук вон плохо, и Дима ресницы сомкнул, чтобы не мешала картинка, перед глазами плывущая, медленно начал абстрагироваться и проваливаться в вязкий полусон. В полусне этом Олег, конечно, рядом был, обнимал, плечи гладил, перебирал пряди смоляные, нашёптывал, говорил что-то тихое, нежное, целовал даже, крепко прижимая к груди, среди подёрнутого красноватой пеленой морока. Губы у него такие были нежные, спокойствием отдавали, касались проникновенно, глубоко, ласково, и в жизни никогда бы такому не случиться, наверное, чему Дима отчёта сейчас не давал, едва заметный шрам над чужой губой целуя. Они разговаривали много, курили — по ощущениям, у Димы на балконе почему-то, — и Олег сжимал свободной от сигареты рукой ладонь его, гладил большим пальцем. Дима запомнил даже, о чём говорили — Олег о семье рассказывал, о Сашке, брате своём старшем, о детстве, передавал образы будто, как он маленький на балконе квартиры своей впервые тайком мамины книжки эзотерические читает. Это такую близость давало, будто Дима всю жизнь рядом с Шепсом прожил, знал всё о нём до мелочей и деталей — и видение это до мелочей и деталей запомнил. Была у него пачка Marlboro Gold на двоих, ночная Москва за окнами, Олег рядом, как никогда родной и близкий, и спокойное счастье, как раз то самое, какое обычно тишину любит. Из морока выкинуло, прервало грубо и резко, чёрным проблеском перед глазами, и Дима в незнакомом лесу очутился, сам того не заметив, совершенно один среди высоких деревьев, что небесный купол своими корявыми лапами скребли. Солнце вечернее едва между туч пробивалось, окрашивало багрянцем, и у самого горизонта зависли облака, неестественно розовые, словно слепленные из сахарной ваты. Сухая листва и палки под ногами трещали, жухлые, серые, запачканные грязью. Лес какой-то фантасмагорический был, как с иллюстраций к жутким русским сказкам, и Дима будто дежавю почувствовал. Сквозь чёрно-красные стволы виднелись домики, ветхие, тоскливые, серые, сверкающие в кровавом закате глазницами окон. У колодца кривой и тощий журавль покачивался, скрипел на ветру. Людей не было здесь, совсем не было, лишь тени, сизые и быстрые, мелькали то и дело по деревенским узким улочкам. Дима понять не мог, что это за тени, среди полыхающего заката шныряющие туда-сюда. От них будто тоска исходила, угрожающая такая, недобрая, как и от леса, и от домов этих, и от грязной жухлой дороги. Страх с головой захватывал, сжимал лёгкие, дыхание сдавливал. Дима не выдержал, хотя и не робкого десятка был, и видел всякое, — рванулся вперёд, не разбирая дороги, бежал, пока дыхание совсем не сбилось и в висках не закололо, а тут и ноги держать перестали. Он на колени опустился, прямо в грязь придорожную, в мёртвые листья — и лишь тогда огляделся. Вокруг него вроде тот же лес был, те же домики из-за деревьев виднелись, тот же журавль уныло торчал посреди деревни, но и другое что-то появилось, до этого им ещё невиданное. Убежать теперь ещё больше хотелось, и Дима, чуть в себя пришёл, поднялся снова. Он не помнил, не осознавал даже, куда, в какую сторону несёт его, словно бы подталкивает какая-то неведомая ему сила. На этот раз надолго его тоже не хватило, ноги подкосились снова, словно спутанные чем-то, и Дима, тяжело дыша, прислонился щекой к прохладной, покрытой инеем земле. Голову поднять было сложно, словно свинцовым грузом налилась шея, но он с собой справился, чуть привстал с земли. Кругом снова обступал лес, только домов видно не было, и между деревьев кресты стояли, такие же ветхие, как и дома, от времени отсыревшие, распухшие. Дима обречённо выдохнул и снова опустился на землю, как в замедленной съёмке. А на фоне собственного тяжёлого дыхания он отчего-то слышал, как стучали по рельсам колёса и монотонный голос Всеволода Кузнецова вещал о странной деревне.       Проснулся Дима затемно ещё, в самую рань, когда солнце взойти не успело, от кошмара того самого никак не в силах отойти, сразу пулей вылетел в тамбур, почти ничего не соображая. — Ты чего это вскочил? — послышался откуда-то сбоку знакомый говор с характерным фрикативным «г». — Рано ещё. Влад у окошка в тамбуре курил, выпуская в предутреннюю темень сизые клубы дыма. Между пальцами его мелькал огонёк тлеющей сигареты, а по лицу быстрые блики фонарей то и дело мелькали, и Череватый сейчас ещё больше беса напоминал, чем обычно. — А ты чего не спишь? — Дима скорее из вежливости спросил, встал рядом, прислонился к окну спиной, стал в карманах рыться в поисках сигарет. — Да хуйня приснилась какая-то, — Влад куда-то мимо уставился. — Прикинь, по болоту лазал во сне. Иду я, короче, по кочкам, прям вот чувствую — перейду через топь, а там на другом берегу монастырь, старый такой, меня как будто туда прям тянет. Так вот, блять, я иду вроде, а потом понимаю, что на месте посреди трясины этой ёбаной стою, и меня на дно усасывает. Пиздец, блять, — подытожил, — и приснится же дерьмо! — Мне тоже дичь какая-то снилась, — Дима плечами передёрнул, сигарету нашёл наконец, щёлкнул зажигалкой, постепенно успокаивая себя никотиновыми парами. — Лес какой-то, деревня, могилы. Тоже хуйня, короче. И я вот, как и ты, с места сойти не мог как будто, меня обратно возвращало. А на третий раз вообще на кладбище закинуло. — Стрёмно пиздец, — вынес вердикт Череватый. — Марьянке завидую — спит, как в гробу. — Может, нас бесовщина дурит? — с сомнением предположил Дима, глубоко затянулся. — Я не настаиваю, конечно, Влад, ты как хочешь думай. — Бля, та вообще не ебу, — Влад лишь руками развёл. — Но шо-то непонятное творится, я прям чувствую. Я ещё, знаешь, просыпаюсь среди ночи, и у меня вдруг желание резкое назад развернуться и свалить в Москву, да поскорее. — Поезд не развернёшь, — протянул Дима, сожаления в голосе не скрывая. — Каким бы ты ни был сильнейшим экстрасенсом… — Увы, — недовольная усмешка по чужому лицу быстро промелькнула и ещё быстрее исчезла. — Я теперь ещё и хуй усну. — Может, кофе возьмём? — что-то предложить было надо, да и Диме сейчас как никогда собеседник нужен был, чтобы умом не тронуться, а кандидатов, кроме Череватого, не наблюдалось. — Я бы лучше водки наебнул, чесслово, — признался Влад. — Может, выпьем, Дим? Толику и пол-литра хватит, и денег этих сраных. На крайняк там и магазин должен быть. — А вдруг обряды проводить придётся? — Дима сам сейчас не прочь был выпить, хоть полсотни на душу принять, но осторожничал — хорошо помнил специфику работы с нечистью. — Конечно, придётся, — Влад только хмыкнул, выбросил окурок в окно. — Ты в этом даже не сомневайся. Но мы ж до поросячьего визга нажираться не будем. Тем более, до испытания время останется. Отоспимся там, вся хуйня. — Ты как демон-искуситель, — Дима усмехнулся, чем своё согласие явно продемонстрировал, причём понят был Череватым сразу, о чём хитрая улыбка того наглядно свидетельствовала. — Где там твоя водка? — В нашем купе, — отозвался Влад. — Марьяна в своё ушла спать. Пойдём? — Пойдём, — согласился Дима. Стаканы были всё те же, гранёные, в резных подстаканниках, после чая ещё не помытые. Влад водку наливал прямо так, стаканы даже не протерев, и Дима не то что был против. Вроде и был шанс нащупать с Череватым какой-то контакт, хрупкий пока, слабый, едва ощутимый, но хотя бы какой-то, хоть возможность обойтись без постоянных едких замечаний и взглядов косых. — За то, чтобы наши опасения оказались неправдой? — Дима стакан над столом поднял, руку к Владу протягивая. — За то, шоб бесы нам помогли, — Влад тоже стакан поднял. — Прости Господи, конечно, Дим… Влад от души налил, сразу чувствовалось. Водка горло обожгла, согревая изнутри и чуть успокаивая. Дима знал, что искусственное это спокойствие, да и временное очень, только это неважно сейчас было. Хоть немного, на время успокоиться — и то хлеб. Первый стакан молча осушили, потому что чувствовали оба, что расслабиться надо, а потом уже и беседовать. — Ещё будешь? — Влад усмехнулся снова. — Я бы ещё чуток выпил. Дима за окно посмотрел. Только начинало светлеть, темнота отступала по-осеннему неохотно. Северные утренние сумерки тяжёлые были, мутные, густые, как молоко. — Буду. Влад ещё плеснул ему без всяких лишних слов, потом себе. — Вторую за что? — у Димы уже чуть язык развязался, после пережитого стресса и водки отвлечься хотелось, поговорить ни о чём. — Давай за близких наших, — предложил Влад. Неожиданно от него было. — Давай, — Дима про Олега сейчас не мог не думать. Выпили, и захотелось почему-то вопрос задать совсем отвлечённый: — У тебя семья есть? И подумал, что Череватый язвить начнёт сейчас. — Ну, родители есть, — Влад честно отвечал, прямо. — Отец мудак был, правда. Абьюзерами щас таких называют. Никогда бы таким, блять, не стал, если бы свои дети были… А своей семьи у меня нет. Наверное, боюсь как батя мой стать. Вот и выходит, — рассмеялся беззаботно, — что из близких у меня только Толик, да и тот бесовщина. Дима вздохнул только. У него самого близких-то, наверное, и не было — Олег не в счёт, конечно. Олег — это другое. — А у меня жена, — Дима на этих словах сглотнул, не знал даже, зачем вспоминает, — была. — Слышал, — Влад кивнул понимающе. — Двум практикам всегда будет сложно характерами сойтись. Нам бы попроще кого, только вот нихуя мы не можем с простыми почему-то. — Так и есть, — Дима чуть уголок рта поднял. — Практики другие слишком сложные, с характером, а обычные люди… Ну, наоборот, слишком простые, что ли. С ними осиновым колом, у кого больше, не померяешься. И замолчал — сразу ведь про себя и Олега задумался, лишь на то надеясь, что Влад со своим Толиком незабвенным мысли читать не умеет. Слова — и Череватого, и собственные, — слишком больно за сердце царапнули. Он и сам не понимал, чего боялся больше — что не будет у него с Олегом ничего и никогда, — потому что, если уж он с ума сошёл, то вовсе это не значило, что и Шепс тоже, — или что будет, да вот закончится так, как с Астрид закончилось. Как он сам говорил, характером не сошлись. Осиновый кол у обоих оказался одинаковый. Те, кому сила дана, во всём равных рядом не терпят. Вот и с Олегом теперь — и тянуло вроде до чертей в глазах и мотыльков под кожей, да страшно было, что повторится снова. А тепла-то ему хотелось, как и всем хочется. Только вот важно было, от кого именно. Дима уж подумывал было, что повезло всё-таки Владу с его личной бесовщиной — тот сидел, явно во внутренний диалог погружённый. «Только Толик из близких, да и тот бесовщина…» Дела! Но разве ты, думалось, Владислав Череватый, не счастлив? Какая тебе нахрен может быть разница, кому настолько на тебя не наплевать, что из петли тебя вынул? Хоть сам Сатана — так ли важно? Зато надёжный он, поможет в трудную минуту, людей всех заменит, рядом будет, не денется никуда. И характерами, конечно, сошлись раз и навсегда — человек, служащий бесовщине, и бесовщина, служащая человеку. Между двумя людьми такого не бывает и быть не может. Дима задумался даже — может, суккуба себе какого подселить? Или инкуба с наклонностями соответствующими, чтобы в облике Олега приходил… От таких мыслей аж горько во рту стало, сплюнуть захотелось. В купе к ним проводница сунулась, а за её плечом уже маячила Марьяна, почти полностью собранная. Проводница весьма была неприятная, Диме такие вульгарные никогда не нравились — брови чёрные нитками, как в девяностых, веки в синем голографическом блеске, помада жирная, как свернувшаяся кровь. Он эстетику всегда в женщинах ценил, а не пошлую вульгарщину. Да и в Олеге, признаться, тоже. — Собирайтесь, молодые люди, — манерами она тоже не отличалась, сразу видно было, и Дима от её манеры поморщился чуть. — Вам выходить скоро. Череватый себе под нос какую-то тираду десятиэтажную загнул, и Дима прямо в его взгляде прочитал: «Это не я, это всё Толик» — в глазах бесы плясали. — Неожиданно как-то, — сказал Дима, улыбку свою обычную кроткую натянул. — Сколько у нас времени? — Мы на этой станции пять минут всего стоим, — отрапортовала проводница — Дима ещё раз подумал, какая она хабалка всё-таки. — Даже ради вас не задержимся, граждане экстрасенсы. Давайте, не тяните. — Вот же блядство, — буркнул Череватый, с верхней полки рюкзак сгрёб и первым вышел в тамбур. Диме тоже собирать ничего не надо было, и он следом за Владом отправился. Станции как будто и не было вовсе — их среди трав высадили. Потом лишь Дима в стороне её взглядом зацепил. Марьяна ступила в заиндевелую траву первой, по принципу «дамы вперёд», поморщилась от холода. — Ничего вроде местечко, — заметила она, сделав пару шагов. — Только холодрыга ужасная. И туман. Мальчики, вы вот в Москве такое хоть раз видели? — Руку вытянешь — нихера видно не будет, — недовольно и в своей традиции высказался Влад, по сторонам обернулся. — Сослали, ёпт… Даже станции, блять, нормальной нет. Дима по сторонам огляделся — станция и впрямь убогая была, больше напоминала автобусную остановку в традиционном понимании. Стенд ещё рядом стоял, окрашенный светло-серым, весь, как показалось, обклеенный плакатами печатными чёрно-белыми. — Влад, — Дима под локоть Череватого тронул, — пошли посмотрим. — А давай, — Влада и уговаривать не надо было. — Раз уж в аду оказались, будем по правилам играть. Марьян, ты с нами? — Конечно, с вами, — она будто даже радостно отозвалась. — Поглядим, что тут есть, пока никто за нами не приехал. Станция деревянная была, старая, обшарпанная, окрашенная в сине-белые полосы. На ней только табличка была пришпилена, какие обычно на станциях и делаются, и та косая — гласила, что здесь находится «Станция «Мудьюга». Влад аж хохотнул нервно: — Мудьюга, блять… Вот это названьице! И какие бесы сюда привели, прости Господи… — Странно, мальчики, — Марьяна рукой по пыльным доскам провела в задумчивости, — а нас ведь не встречает никто. Обещали, что на испытание, как обычно, отвезут, а что-то никого не видать. — А чего ты, Марьяночка, ещё хотела на станции «Мудьюга»? — Влад начинал веселиться злобно. — Оркестр с парадом? Транспаранты «Ура сильнейшим»? Может, дорожку ковровую? Хуй там! Тебе ж русским языком написали — Мудьюга! Тьфу, и шо за название уёбищное… — Тут, по-моему, речка такая есть, — Дима память напряг, пытаясь этот занятный топоним вспомнить. — В Архангельской области, в смысле. — Ага, блять, речка-говнотечка, — Череватый срифмовал — или это Толик у него был ещё и рифмоплётом? — и остался собой весьма доволен. — Ой, вы посмотрите сюда, — Марьяна географические прения на корню предотвратила, показала вдруг на серый стенд. — Да как это возможно вообще? Дима туда, куда она показывала, всмотрелся — и на стенде этом увидел друг на друга хаотично наклеенные распечатки. У него аж сердце вмиг похолодело — он ведь с полицией сотрудничал иногда, много раз такое видел. А доска эта железная на глухой станции Мудьюга в Архангельской области так и пестрила чёрно-белыми фотографиями в красных рамках и подписями зловещими: «Пропал», «Пропала»… И стало ему вдруг ясно, что даже в больших городах так часто — в процентном, конечно, соотношении — люди не пропадали, как здесь, в богом забытом местечке. Только вот название другое на плакатах стояло — это была не Мудьюга. Это, видать, рядышком находилось. И село, где пропадали бесследно, звалось Топи. — Топи, — прошептал он одними губами, на Влада посмотрел и его взгляд как раз поймал. — Пиздец. — Пиздец, — подтвердил Череватый. Одновременно они рассказанный Владом сон про болото вспомнили. А кругом ни души не было, и за пеленой тумана виднелся тот чёрный высокий лес, который Дима во сне видел.