Персидский шатёр

Не без усилий усмирив свой гнев, Никита не сдержался и спросил: — Так это правда, что про тебя говорят? — Врут! — не моргнул глазом Басманов. И, тронув князя за плечо, полюбопытствовал: — А что врут-то? — Будто и сам не знаешь! — Знал бы, не спрашивал. Так что́ про меня говорят? — А хотя бы то, что ты перед царём в бабьей юбке пляшешь. — И только-то? — разочарованно протянул Фёдор. — А хоть бы и пляшу — тебе-то какая печаль? И, видя замешательство князя, задорно тряхнул головой: — А хочешь — и для тебя спляшу?! Право, княже, приезжай в мою вотчину! Дорогим гостем будешь! На кабана поохотимся! В баню вместе сходим! Я тебе такой пар устрою — все печали позабудешь! — Нет! — поспешил отказаться Серебряный. — Негоже мне с тобой дружбу водить! «Ну нет так нет», — с напускным равнодушием ответил Басманов, — «упрашивать не стану». Но тут же переменился: «Не любишь ты меня, Никита! Да по правде говоря, и не за что. Сволочь я последняя! Вот и государь меня разлюбил. Сиротой остался Федька, при живых отце-матери! Никто слова доброго не скажет, все обидеть норовят!» — Уж тебя-то царь, кажется, жалует. — Смеёшься ты надо мной, княже! Иных жалует — чинами да почестями, а мне кидает подачку, как собаке, чтоб с голоду не сдох. Да я разве жалуюсь? Мне ведь ничего не надо, была бы ко мне любовь государева. Да разлюбил меня государь. Он вышел на середину шатра, всплеснул руками и запел: «Верба, вербушка красная, чем я девушка несчастная? Зародила меня мать в несчастливый день! В несчастливый день, в пятенку!» Пел и бросал на Серебряного косые взгляды — каково-то ему покажется представление. — Значит, всё-таки правда… — Ох, Никита, душа моя! Ты не всему верь, что говорят. Разве не знаешь, какие люди на Москве живут? Лихие, злоречивые! Всё бы им лгать, злословить, дурные слухи распускать. Ославили меня Федорой, во всех грехах обвиняют, мыслимых и немыслимых. Одно слово, чернь! — К чему тебе такая слава, Фёдор Алексеич? Ты ведь и сам ей не рад. Басманов умолк. От его привычной беспечности не осталось и следа. — Одному Богу ведомо, какие на тебе грехи, — уклончиво заключил Серебряный, — а ты покайся да порви с прежней жизнью. Сходи хоть в Киев, к Святой Софии, да возвращайся на Москву христианином! — Рад бы я в рай, Никита, да грехи не пускают! В Киев, говоришь? А для чего не в Иерусалим? — Не хочешь в Киев — можно и на Соловки! Фёдор расхохотался: «Вот и царь наш, батюшка, мне всё Соловками грозится! Да ссылайте! Всё одно жизнь собачья! Эх, минует Федьку милость царская, да не берёт стрела татарская! Один остался верный друг, пояс шёлковый, увяжу петлю да захлестну за перекладину!» С этими словами он принялся разматывать пёстрый шёлк кушака. — Фёдор Алексеич, что ты, в самом деле! Побойся Бога! — Никита кинулся к Басманову. Тот расхохотался пуще прежнего: — Поверил! Ей-богу, поверил! Ты, княже, всему веришь, как дитя малое! «А, говорят, таковых есть царствие небесное», — продолжил он уже без тени улыбки. — «Ведь сказано же: будьте как дети!» И выжидательно посмотрел на Серебряного. — Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста, и на седалищи губителей не седе, но в законе господни воля его. Вот и государь тебя полюбил. Только ведь и слышу от него — Никита да Никита! Благоволит он к тебе. Да ведь и я тебя полюбил! Веришь, нет, ночи напролёт глаз не смыкал, о тебе думал! Что, думаю, за Никита Серебряный на мою голову взялся? Околдовал он, что ли, царя, что тот в нём души не чает? При этих словах Никита потянулся за кинжалом, но перехватил насмешливый взгляд Басманова. Фёдор улыбнулся, как ни в чём не бывало, и продолжал: — А потом я понял — ты не такой, как мы. И государь тебя за это отличил. Я-то ведь слепо ему служу. Скажет убить — убью, и не спрошу, за что! Я тогда чашу тебе на пиру подносил — верил ведь, что отравлена! Басманов закрыл лицо руками в припадке притворного отчаяния: «Ты прости меня, Никита, мразь последнюю, если можешь!» Голос его звучал глухо и надломленно. Или всё-таки не притворяется? Никита был в замешательстве. Хотелось повернуться и уйти, но что-то удерживало его подле Басманова. — Бог простит, Фёдор Алексеич. Вижу, запутался ты совсем. — Запутался! Точно! Запутался! Помоги мне, Никита, и я тебе помогу! Он схватил князя за руку. Тот отдёрнулся, словно обжёгшись. — Что же, или дружбой моей гнушаешься? Басманов помолчал и прибавил севшим голосом: «Это ведь правда всё, что про меня говорят». И с вызовом продолжал: «Думаешь, мне нравится так жить? А что́ я могу? Другое дело ты. К тебе он прислушается. А я тебя научу, что́ говорить, да как, да когда подступиться! Оставайся, Никита!» Он просил настойчиво, почти умолял: — Оставайся! Ты же видел, каков государь! Ну, кто́ ему верой и правдой послужит, как не ты? Ещё Максим мог бы, пожалуй… Да ведь он от опричнины бежит, как от чумы. А я слаб. Грешен. Раб похотям своим. Да и боюсь. Но с тобою рядом не убоюсь. Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко ты со мною еси. Фёдор кощунствовал, нисколько не смущаясь. И в кощунстве своём был, кажется, вполне искренен: говорит страстно, глаза лихорадочно блестят. Слова будто сами слетают с языка, да такие, что и близкому доверить боязно, не то что чужому. — Страшусь немилости его, Никита! Вот вы меня всё юбкой попрекаете, а по мне, так лучше в юбке плясать, чем в пе́тле корчиться! Что, скажешь, не так?! — запальчиво выкрикнул он. — А по мне, лучше смерть, чем бесчестье. А коли тебе юбка так по́ сердцу, так и носи её сам! — Как скажешь, Никита Романыч! — усмехнулся Басманов. — Как скажешь! А только оставайся, право! Ты ему добрым советчиком будешь, а я потешником, что́ уж, не привыкать. А прибытки разделим с тобой пополам — и деньги, и почести, и любовь царскую! Ох, княже, любовь его преизбыточна! Пожалуй, тебе половины-то много будет. Да так уж и быть, я себе бо́льшую часть возьму, привык я себя не жалеть! Серебряный чуть не плюнул — поглядел брезгливо и направился к выходу. — Да куда ты, Никита?! Вот я дурак, дошутился, ни в чём меры не знаю! Ну прости ты меня, не сердись! Никита! Ну что мне, на колени встать перед тобой? А я не гордый, я вста… Серебряный отстранил его, не дав договорить. Выходя из шатра, обернулся: — Жаль мне тебя, Фёдор Алексеич. Не совсем ты ещё сволочь, а ни за что пропадёшь.