Персидский шатёр

В траве надрывались кузнечики. Навевая дрёму, изнывал в искусных руках музыканта татарский саз. Казалось, его звуки сами собою рождаются в недрах томительной и тёплой летней ночи, настолько созвучны были они стрёкоту насекомых, шуму листьев и тихому плеску реки, над которой, на крутом берегу её, раскинулся воинский стан. — Заснул ты, что ли, висельник?! На похоронах и то веселее! — послышался вдруг резкий капризный голос. — Дык, этого, Фёдор Ляксеич, ночь ведь… Плясовую, что ли, играть прикажешь? — с сомнением протянул юный музыкант, и вправду убаюкавший уже себя игрой, перебирая струны в полудрёме. — К чёрту пошёл, без тебя тошно! — окрысился Фёдор Ляксеич. — Ой, скучно с вами, хоть вешайся! Паразиты! — обругал он напоследок челядь слышанным от царя Васильевича учёным словцом, непривычным русскому уху и оттого вдвойне обидным. — Ой, да что ж за жизнь собачья, выпить даже не с кем! — заныл Басманов и, внезапно переходя от сетования к веселью, щёлкнул пальцами. — Как это не с кем?! А Серебряный! — Лексашка! — кликнул он стремянного. — Чуть свет беги к Петру Михалычу, пусть отправляется да Никиту Романовича в гости позовёт. Да на словах пусть передаст, — тут Фёдор поклонился до земли, — боярин, дескать, Фёдор Басманов князю бьёт челом и зовёт его к себе отобедать. Уж оказал бы милость да не побрезговал бы нашим хлебом-солью. Да не проспи смотри! — А ты куда пошёл-то, Денис? — оборотился он к музыканту. — Уж обещал мне плясовую, так не отговаривайся! Повесели! Э-эх! Гулять так гулять! В могиле отоспимся! Никита был в замешательстве. Отказать Петру Михалычу, испытанному воину, одному из начальных людей рязанской рати, он не посмел: князь прекрасно понимал, что он обязан рязанцам жизнью — не только своей, но и вновь обретённого брата. При иных обстоятельствах Никита скорее разделил бы трапезу с прокажённым, нежели с опричником. А на этого, с ужимками его да обликом женолепным, честному человеку и смотреть-то соромно. Если бы своими глазами его в гуще боя не видел… Полно, его ли? Но Максим подтвердил: это Федька Басманов. Отказаться сегодня от его приглашения значило ответить на добро чёрной неблагодарностью. Никита сжал в кулаке медный крест, подарок побратима. — Поедешь? — спросил Максим, приподнимаясь с постели. Во время их беседы с военачальником он притворялся спящим — то ли от робости перед рязанским воеводой, то ли по укоренившейся уже привычке быть невидимым. — Поеду. — Я с тобой! — Максим хотел встать. Получилось с трудом. — Братишка, ну куда тебе в седло! — Никита вовремя поддержал Максима, помогая ему лечь обратно. — Ты отдыхай. Что нужно будет, Михеичу скажи. А то кликни Митяя, я ему наказал за братцем присматривать. Максим улыбнулся при мысли о добродушном, в мирное время почти кротком, деревенском парне, исполнявшем любое поручение бесхитростно и бескорыстно. Затем, поколебавшись, всё-таки решился признаться: — Никита… Знаешь, я ведь смерти искал, когда ехал сюда. А с тех пор как я встретил тебя, мне так хочется жить! Он совсем смутился: — Думаешь, я трус? Никита отрицательно помотал головой, не желая прервать его исповедь. — Убегать её не стану. Но не хочу! Я думал… когда вернусь, я думал о монашеской жизни. Монахи звали меня к себе. Отец… — Максим тяжело вздохнул. — Я матушку буду просить, она за меня заступится! Бог даст, благословят меня потрудиться в обители. Максим опустил голову на свёрнутый валиком плащ, служивший ему изголовьем, и снова прикрыл глаза, на этот раз уже не притворяясь. Другим плащом Никита укрыл его: «Спи, братишка! Натрудишься ещё». — Фёдор Ляксеич, — несмело начал Денис, — гость-то скоро пожалует. Так, может, умыться подать? — Какой ещё гость? — насторожился Басманов, продирая глаза. Плясовой вчера дело не кончилось: наплясавшись, Фёдор Алексеич принялся, по обыкновению, дурить. Насилу в реку с обрыва нырять отговорили да почивать отвели. — Ну ты же сам вчера сказал, велите де кланяться Никите Романычу да в гости звать. Ляксандра-то Петру Михалычу поручение твоё в точности и передал… — Да что же вы меня не разбудили, черти! Что стоишь, умываться скорее неси! Лексашка! Зеркало!! Через полчаса наскоро умытый и выбритый Басманов с сокрушённою душой рассматривал своё отражение: — Господи, да на кого же я похож! Ой, солнцем-то как попалило, почернел весь, как язычник. А надеть что? Ни один цвет теперь не пойдёт! Глаза подвести, что ли? — Басманов потянулся к пёстрому резному сундучку, вынул оттуда ладанку, из ладанки достал украшенный зернью серебряный сосудец с сурьмой и серебряную же длинную иглу, прозванную челядинцами кощеевой смертью. — Лексашка, держи зеркало, стой, как стоишь! И не дыши! Князь был много наслышан о привычках царского любимца. И всё же он был неприятно поражён, когда увидел сам всю эту роскошь, казавшуюся здесь, в тени смерти, вдвое неуместней: шемаханский ковёр, как драгоценная яшма, пестрел охря́ным, алым и зелёным, от серебряной курильницы, отделанной хорасанской бирюзой, стлался тяжёлый ароматный дым, а сам хозяин полулежал, облокотившись на атласные подушки, одетый по персидскому обычаю — в шафранно-жёлтый шёлковый кафтан с коротким рукавом поверх богато вышитой рубашки. Не переменяя своего положения, он надменно кивнул в знак приветствия и жестом пригласил гостя сесть напротив себя: — Располагайся, княже, милости прошу! Я тут, как видишь, скромно, по-походному. — Ты не ранен ли? — осведомился князь, не привыкший к подобному обхождению. — Ранен? Нет! Притомился слегка. А вот Скуратов, я слышал, чудом жив остался. Как он? — Поправляется. Но слаб ещё, — сухо ответил Никита, самому себе боясь признаться, что сам он тронут, а его хозяин, быть может, не такой уж и вовсе пропащий. — Вот же нехристи проклятые! — Басманов вскочил и хищно потянул ноздрями воздух, словно борзая, вдруг учуявшая дичь. — А что в Писании сказано? Око за око! Ты, я слышал, из лука неплохо стреляешь! Так не велеть ли пару татар из полона взять, да привязать, да постреляем в них шагов со́ ста — кто первый в сердце попадёт! Спорим, я тебя обойду! — азартно воскликнул он. Никита понял, что судил поспешно. Басманов истолковал его замешательство по-своему и широким жестом указал на бережно развешенные луки. — А что лука при тебе нет — так любой бери! — В связанных стрелять не стану. — Развяжем их, этак ещё веселее, и пустим, пусть побегают. Но уж тут ты, считай, проиграл! Ну… — опустил он глаза, — разве что я нарочно поддамся. — Тут тебе не слобода, — отрезал Серебряный. — Не стану я этого. И тебе не дам! — Не дашь?! — вспылил Басманов. — Скажи уж прямо, проиграть боишься! И внезапно умолк и весь залился румянцем — совсем как девушка, с неудовольствием отметил Никита. И сразу попытался перевести всё в шутку. — Не гневайся, Никита Романович! Я ведь шучу, а ты думал, взаправду? Не знал я, что ты басурманам такой печальник. А хочешь, водки им выдадим, пусть выпьют за твоё здоровье. Им, собакам, всё одно, что арака, что стрела, лишь бы с ног свалила! — Над пленными глумиться? — фыркнул Никита — Велика доблесть! — Думаешь, у меня́ сердце каменное? Среди них ведь иному и пятнадцати нет. Жаль будет прежде времени сгубить тельца́ непорочного, верно? — Басманов перешёл на полушёпот. Приблизившись к гостю почти вплотную, он метнул из-под опущенных ресниц такой жгучий взгляд, что Никита остолбенел. В нём боролись два желания — врезать самовлюблённому хаму кулаком под рёбра, чтоб навек разучился похабничать, или, скрепя сердце, подобно праотцу Лоту, немедленно покинуть этот Содом.