Но если есть в кармане пачка сигарет...

Я бы хотел. Сказать что-нибудь достойное, правильное. Поступить как человек, которым когда-то хотел быть, а не которым являюсь сейчас. Но лучшая версия меня, очевидно, задохнулась в зародыше, так и не явив себя сему миру. Да к черту. Сплевываю кровь, бессмысленно пялясь в белый потолок. Крики на фоне теряются в неразличимом сумбуре: мне глубоко плевать, что там происходит. Проклинайте, обвиняйте, ненавидьте — все равно не сможете презирать меня сильнее, чем это делаю я. И от этого в груди зарождается горькая усмешка, ненавистно бьющая по горлу. Надежды нет. Вру? Если ее вообще нет, то почему я еще здесь? Почему не добиваю себя последним неправильным словом? Мысленно возвращаюсь на десять минут назад. Пахнет сыростью и краской. Невольно втягиваю воздух еще глубже, судорожно сжимая в руке лямку рюкзака. Пожалуй, это мой личный наркотик. Я бы не отказался прожить всю свою жизнь в этом подъезде, вдыхая едкий запах и наслаждаясь им, будто это и не краска вовсе, а дорогой парфюм известного бренда. Да, уж лучше в подъезде, чем в квартире, на дверной звонок которой я только что нажал несколько раз. Может, мне не откроют? А, нет, не судьба. Слышится дверной щелчок, и моему взору предстает женщина средних лет, глядящая с укором и нескрываемой брезгливостью. Будто я не человек, а вшивый пес, прибившийся к двери и мешающий свободному проходу. Будто в подъезде, где пахнет сыростью, краской и немного сигаретным дымом, стоит не ее сын, а незнакомец. По сути, я и есть незнакомец. Пять лет назад, когда мне было двенадцать, мать бросила нас с отцом и нашла себе богатенького любовника, обещающего ей горы свернуть, моря переплыть и в космос полететь. Однако свернутые горы, бескрайние моря и безграничный космос закончились квартирой в центре, взятой в кредит, да парой меховых шуб и золотых колец. Отец всегда говорил, что я единственный человек в его никчемной жизни, благодаря которому он день изо дня поднимается с постели и идет на работу. Я, конечно же, ему не верил. Разве стал бы он бить меня, если б любил так сильно, что называл смыслом жизни? Разве оставил бы? Месяц назад, когда он возвращался из бара, а я имел неосторожность оказаться там вместе с ним, мы наткнулись на компанию гопников, которые явно не приглянулись моему отцу. Алкоголь в крови заставил его наивно полагать, что он стал всесильным, посему отец влез в драку, пару раз ударил невеж, имевших наглость оскорбить его, и на этом удача покинула его. Отца пинали ногами, заставляя кашлять кровью и скулить. И я мог стоять и смотреть, потому как дела до него мне не было, потому как я эгоистично хотел, чтобы он оказался в моей шкуре, но в какой-то момент что-то во мне рухнуло — и я подался вперед, расталкивая компанию, что переусердствовала в своем нелегком деле, и заезжая кулаком одному из них по лицу. За ним последовал второй, третий… А после били меня. Били так, будто я самолично сломал им жизни, разрушил их судьбы и пустил все под откос. Будто из-за меня они стали теми, кем являлись. Прошла, как мне казалось, целая вечность с тех самых пор, как они свалили, и я смог чуть привстать. Надо было позвонить в скорую, но мой телефон, безбожник, разрядился, а отец свой пропил, кажется, за месяц до инцидента. Он ничего не сказал мне. Лишь смотрел своими мутно-зелеными глазами, залитыми кровью и чем-то еще, что ее разбавляло. Слезами? Скорбью? Сожалениями? Я не знал. Видел, как капает алая жидкость на асфальт. А потом темнота скрыла и это. Он сломал меня. Ломал все это время, а после бросил избитого, раненого, потерянного. Очнулся я уже в больнице, где и узнал, что отец мой, доблестный охранник правопорядка, погиб смертью храбрых, а мне придется жить с матерью, которой дела до меня ровно столько же, сколько продажному судье до мольбы невиновного. В тот момент все оборвалось. Рухнуло. Стремительно так, не дав отдышаться. И без того никчемная жизнь пробила дно, беспощадно вышвырнув за борт. — Здравствуй, — мать кивает в знак приветствия и отходит в сторону, пропуская в квартиру. Тихо хмыкнув, шаркаю стертыми кроссовками по полу и прохожу в просторную светлую прихожую. Мебель тут аккуратная, ни одного сбитого уголка; нет ни трещин, ни следов чужих кулаков, побоев. Крови. Ничего. Тихо-мирно, почти по-христиански с небольшой иконкой на тумбе. А возле проема в одну из спален стену подпирает высокий, достаточно худощавый мужчина, пренебрежительно скашивающий взгляд в мою сторону. Все внутри немеет. — Здороваться не учили? — грубо припечатывает он, размашисто вздергивая голову. Я не прав? Я, как всегда, злодей чьей-то тупой, неинтересной истории? Происходящее становится далеким: эта ненависть, перехватывающая контроль, выливается в резкое движение, осознаю которое лишь по факту свершения. Одним несдержанным выпадом сворачиваю ненавистную тумбу, что с оглушительным грохотом валится на пол. Разбиваются фарфоровые статуэтки, усыпая пол мелкими осколками, что царапают идеальный паркет. Мать испуганно смотрит на меня, а я хмурюсь и, отшвыривая рюкзак в сторону, размашисто шагаю к ней. Ненавижу! Это ее тупое презрение, надменность! Гребаную квартиру! Хочется закричать, наорать. Схватить за воротник идеальной рубашки, заставить посмотреть в глаза, чтобы она в конце-то концов увидела меня. Нет, не незнакомца, что крушит ее место жительства. Меня — ее сына. Разбитого, блять, разломанного. Брошенного и оставленного. Никому нахуй не сдавшегося. И, тем не менее, все еще живого. Меня. Но чужие руки перехватывают, сильным толчком в грудную клетку впечатывают в стену, отчего воздух из легких вырывается несдержанным выдохом. Нависает надо мной, сжимает пальцами худи, вдавливая в твердую поверхность. Не могу дышать. Думать. Блядское отвратительное чувство пережимает горло. — Ты че творишь, утырок малолетний?! — кричит мамкин хахаль, обдавая запахом перегара. Сбежать. Не чувствовать. Оказаться далеко. Тревога мешается с яростью. Отчетливая неприязнь — с острым желанием привычного. — Пошел нахуй, — сквозь зубы шепчу я. Я не сумасшедший. Потерянный, но никак не больной на всю голову. Чужой кулак с силой врезается под ребра, в лицо. Раз, и еще раз. Затылок ударяется о стену. Вспышки боли с новой силой охватывают не полностью восстановившееся тело. И это — привычно. Как было всегда «до». И от этого неправильно легче. Я не сумасшедший. Не найденный, но точно не полный псих. Он кричит ругательства, под которые спустя пару мгновений оседаю на пол, хрипло хватая ртом воздух. На фоне причитает мать. И сейчас я здесь. Но лишь физически, потому как разум, затуманенный болью, заперт где-то там, в старой квартире. И. Пусть меня там ненавидели не меньше, по крайней мере, я был способен по привычке продолжать жить.