***
Движение на Шибуе сегодня, не смотря на выходной день, оживлённое. Поток машин довольно плотный, но никаких заторов или пробок. А, может, Харучиё просто отвык – в Мэгуро машин в разы меньше. Хотя по утрам и вечерам на выезде можно встрять на добрых полчаса. Поэтому Санзу от общаги до кампуса предпочитает пешком ходить. Он и сюда сегодня пешком шёл – ноги сами несли, как заведённого. Стоило только долгожданное сообщение увидеть, учебники тут же отброшены в сторону были. На тест, который, к слову, завтра, Харучиё смачно плюнул и растёр. Натянул толстовку и выбежал из дома. А тут, как назло, жара и хлещет с самого утра. Но не это главное. Главное, что он, хоть и добирался на своих двоих, вместо комфортного сухого и прохладного метрополитена, всё равно пришёл раньше. Теперь стоит на излюбленном месте встреч – пешеходном мосту неподалёку от станции Шибуя, и ждёт, когда же объявится его товарищ. Если всё ещё можно его так называть. Толстовка намокла, противно к спине липнет и давит на плечи. В ней как в бабкином парнике с клубникой – ровно также мерзко и жарко. Но зонта Хару не брал, а терпеть пытку ударами о голую кожу сотен прохладных капель-иголок желания нет. Лучше уж спариться. Воздух сегодня слишком тяжелый от влажности. Даже с окончанием дождя эту духоту и висящую вокруг морось можно потрогать руками, ощутить полупрозрачной пленкой на кончиках пальцев. До того гадко, что хочется смыть с себя природную воду проточной из крана. Харучиё вообще по жизни брезгливый. С самого рождения. Наверняка, его первыми словами было не «мама» или «папа», а Фу, грязь! Он бы и сам не удивился, узнай подобные детали из детства от бабушки. Но она чаще молчала, головой качала осуждающе, наблюдая за почти сошедшими от очередных отцовских побоев синяками. Но продолжала молчать. Мать, сколько Хару её помнит, тоже немногословной была. А потом и вовсе говорить перестала. Мертвецы неразговорчивы по своей натуре. Кто любил попиздеть в их семье, так это Такеоми. С уходом отца первым пиздоболом заделался. Должен был бы главой семейства, но языком чесать у Оми получалось значительно лучше, чем вести быт и управляться с двумя младшими. Потому Акаши и открестился от этих остатков семьи – ошмётков – как мог: фамилию сменил и по окончании школы съехал. Потому же он сейчас и рвёт задницу, стараясь получать высший балл, чтоб стипендии не лишили и из общаги не попёрли. А после первых семестровых тестов можно будет и на подработку выйти куда-то. Честно – куда угодно, лишь бы не обратно в «отчий» дом. Сколько раз он уже оттуда сбежать пытался? Не счесть. И вот, наконец, получилось. Херово, правда, получилось, но всё же. По Шибуе он, конечно, время от времени скучает. И по тихим улочкам с небольшими домишками, откуда по утрам пахло свежей выпечкой, а после обеда стиранным бельём. И по кучкующимся у станции небоскрёбам, вокруг которых толпы туристов вьются. И по старой школе, где на крыше было так здорово растянуться в солнечный день и вместе с Манджиро английский прогуливать. И даже по этому переходу, где так часто – как сейчас – ждал он Баджи после уроков. Тогда ему казалось, что единственный выход – вниз. Под колёса проезжающего по крайней левой полосе такси, старого зелёного седрика с вытянутой крокодильей мордой. Сейчас… Всё стало только сложнее со временем.***
Они сошлись на почве безграничного обожания и всеобъемлющей любви к Майки. Баджи, если быть честным, по-другому любил. Не так, как он, Харучиё. Акаши – тогда ещё – вообще сомневался, умеет ли этот чудаковатый пацан любить. Кейске был шумным. Неугомонным и резким. Агрессивным даже. Временами его хотелось придушить или, как минимум, стукнуть чем-то очень тяжёлым. Временами – согреться в лучах той странной энергии, что он излучал. Светился весь изнутри будто бы. И Хару, как крошечный мотылёк, к этому огоньку летел. Знал, что опалённые фантомные крылья болеть не станут. С Баджи было не страшно. С ним всегда весело было. До резких спазмов в животе смешно, когда он рассказывал об очередной передряге, в которую угодил. И до вспотевших ладошек волнительно, когда Харучиё выдавалось в подобные же передряги быть втянутым. С Баджи было слишком по-настоящему, слишком искренне, слишком… Запредельно… Спонтанно, взбалмошно, несуразно, глупо, забавно, азартно. Но страшно – никогда. Точнее никогда до… После того дурацкого дня, который все отчего-то зовут трагичным, Кейске остался единственным человеком, который не смотрел на него, Харучиё, с откровенной жалостью или плохо скрываемой неприязнью. В отношении Баджи не изменилось ровным счётом ничего, за одним небольшим исключением. И исключение это сам Хару заметил не скоро, в силу своей день ото дня крепнувшей нелюдимости и замкнутости. В ту пору он уже начал представляться вымышленной фамилией. Той, которую сам себе выбрал, но ещё официально не утвердил – Санзу. Наверное, пятнадцать – это идеальный возраст для подросткового бунта. У многих его одноклассников и друзей выходки были в разы ужаснее. Харучиё же, от природы застенчивый и робкий, бунтовал соответствующе – тихо. Эдакая сидячая молчаливая забастовка. Майки занятым оказывался регулярно, время от времени знакомил Санзу с какими-то новыми ребятами. С ними же и пропадал потом, оставляя старых друзей в стороне. И так совершенно внезапно для них двоих, Кейске и Харучиё стали не просто ладить между собой, а по-настоящему дружить. И из навязанного допника к Манджиро Баджи превратился для Хару в лучшего друга. Его номер был первым в списке вызовов почти всегда – изредка там мелькали Такеоми или Сенджу. Их чат в аське практически не умолкал; стоило только Санзу усесться за компьютер, как правый нижний угол экрана светился дурацким вымышленным Эдвард и какой-то глупой иконкой с изображением котика. И после школы в раменную или пончиковую с ним, и по выходным в автоматы в GIGO – с ним, и на разборки с пацанами из Эбису – тоже с ним. Как-то очень ненавязчиво Баджи Кейске заполнил собой почти всё свободное время и пространство вокруг. И не было в этом чего-то раздражающего или странного. Если не считать косые взгляды золотисто-карих глаз, что нет-нет да и задерживались на его, Харучиё, губах. Не на шрамах – на губах. Санзу от этого только улыбался шире, по привычке покусывал нижнюю и щурил смущённо нос. Во взгляде Кейске не было той заинтересованности, которую проявляли простые обыватели, увидевшие Хару без маски. Как и присущего, например, Сенджу сочувствия. Глаза эти смотрели с каким-то неумело сдерживаемым голодом. Как если бы у Санзу над губой сахарная пудра от пончика вдруг осталась и её захотелось бы непременно облизнуть, как со своих собственных. Тогда зима заканчивалась, и Харучиё готовился к поступлению в старшую школу. Баджи в свою очередь предстоял ещё один год в средней. И с каждым оторванным листком настенного календаря на душе становилось всё тоскливее от ощущения, что что-то важное – не просто отрезок общеобразовательной программы – подходит к концу. Санзу стремился ухватить это эфемерное ускользающее нечто за радужных хвост, от того каждая их встреча делалась маленьким приключением, пополняя собою копилку общих воспоминаний. Самым ярким из них, и с тем вместе самым тревожным, стал банальный вечер ужастиков. Так просто это оказалось – Кейске тогда заявил, мол А давай сегодня не пойдём никуда. И Харучиё согласился. Попкорна купил, такого, который нужно в микроволновку запихнуть и не забыть оттуда вовремя вытащить. Газировки и каких-то конфет набрал, и с двумя мешками завалился к Баджи, как только его мама в ночную ушла. Фильмы глупыми были и ни капельки не страшными, но здоровый лось, Кейске, всё равно пугался и жался к нему ближе. Едва ли не на коленки уселся и за руку ещё схватил. Харучиё хотел было пошутить над ним или фыркнуть пренебрежительно, но ладошки у Баджи были тёплыми и так удачно грели его вечно замёрзшие руки. Необычно, но очень приятно. А когда чужой нос уткнулся куда-то за левое ухо, Хару невольно вздрогнул от неожиданности. Неожиданным был не столько сам этот поступок, сколько та горячая волна, что по телу прошлась от макушки до пяток. Ещё более неожиданно запульсировали лёгким покалыванием кончики согревшихся пальцев, а от загривка за шиворот побежали крохотные мурашки, вызываемые чужим горячим дыханием. И внизу живота тянуть начало так странно и тоже – совершенно неожиданно. У Харучиё встал. И вот это было не просто неожиданностью – полнейшим откровением. Он тогда брякнул что-то про домашку и злющего Оми. Долго пытался прикрыть толстовкой предательски выпирающую ширинку джинс, пока обувался в тесной прихожей под недоумевающим и каким-то излишне расстроенным взглядом Кейске. Хотел было руку пожать на прощание, но замялся нелепо, впопыхах бросил До встречи и выскочил поскорее за дверь. И долго-долго потом ещё думал об этом. Возможно, поступи он иначе, их общение бы продолжилось в другом совершенно ключе и не скатилось бы к банальному приятельству по старой доброй памяти. Но разве мог Харучиё тогда знать о том, что волнения его и переживания взаимными были? И, возможно, не ретируйся он в тот вечер так скоропалительно, ему бы и не пришлось пару лет гадать, а нравился ли он Баджи хоть сколечко. И к чему вообще была вся эта затея с ужастиками, которых Кейске, по словам Манджиро, никогда не смотрел, потому что они глупые и ни капельки не страшные.***
Дождь давно стих, но тяжёлые, тёмные, будто свинцом залитые облака, едва пропускают солнечный свет. Вот-вот начнёт смеркаться. Харучиё глядит на экран мобильника – ни единого уведомления и без четверти шесть. Он торчит на этом треклятом переходе уже сорок минут и пятнадцать из них – лишние. В голове неприятно постукивает. То ли от перемены погоды, то ли от нервов. Снова кинул. Проносится слишком быстро и так очевидно, что Санзу остаётся лишь кивнуть, с самим собой соглашаясь, и оттолкнуться от липких перил. За его спиной гигантский экран меняет очередную рекламу. Тонкий девичий голосок ноунейм-героини из нового аниме что-то противно пищит. Кадры резко мигают, друг за дружкой будто бы гонятся и догнать никак не успевают – в глазах изрядно рябит. В идзакае у перехода врубают музыку. Зажигают традиционные фонарики. Красивые. Красные. Уличное освещение потихоньку набирает яркость, побеждает вгрызающиеся в толщу туч сумерки. Хару устало потирает веки. Заебало! Он делает уверенный шаг по направлению к лестнице. Той, что ведёт на одну со входом в метро сторону. Хочется поскорее вернуться домой, смыть с себя пот и эти блядские воспоминания шампунем из башки крашеной вывести. Хочется под одеяло и слушать, как стучит по карнизу дождь. Даже если сосед его снова во сне сопеть по-дурацки будет. Даже если всратый Кавата старший за стенкой примется ржать. Даже если… – Йо! Прости, задержался. На плечо ладонь чужая горячая падает, тянет резко в сторону. Санзу выворачивается юрко и аккурат напротив встаёт. Глядит по-детски обиженно исподлобья, буквально насквозь изумрудно-зелёными нитями прошивает. Назад потихоньку пятится, украдкой. Баджи лыбится бестолково – радостно – и глазами хлопает. Делает шаг навстречу. От дождя волосы у Кейсе вьются и тугие локоны озорно вспрыгивают, а глаза неподдельным восторгом светятся. Отражают все огни фонарей и рекламных щитов пересветы. На душе становится теплее. И желание сбежать или с перехода на проезжую часть сигануть само по себе отступает. Харучиё только уголки губ приподнимает – ретируется – и позволяет крепким рукам сжать в объятиях до хруста позвоночника. – Я по тебе соскучился. Падает куда-то в правое ухо. И по памяти меж лопаток мурашки в мокрую толстовку впиваются. Оно, вроде, приятно, но от того ещё более скверно. Санзу в ответ только выдыхает неровно и тычется лбом в массивное плечо. Сущее блядство! Они долго бродят по столь знакомым, но будто из прошлой жизни, местам. Школьный двор огибают, не сговариваясь, и устремляются куда-то в сторону старого торгового центра. Натыкаются на стройку и ограждения с недвусмысленными знаками – строго запрещено. Покупают в комбини дешёвый бренди, нагло врут про возраст молоденькому кассиру, иммигранту из Юго-Восточной Азии. Кейске много говорит. Харучиё – слушает. Про его выпускной класс и едва не заваленные тесты. Про нового друга. Кажется, Чифую. Про старого друга – Кадзутору. Про кота одного на двоих с тем самым Мацуно Чифую. И про маму, которую огорчать никак не хочется. И про то, как всё остопиздело – тут Хару только кивает, соглашаясь. Ему так-то тоже, и уже давно. Про лапшу – сухую собу в пластиковых коробках. Отчего-то для Баджи это сделалось важным. Санзу только плечами пожимает и отхлёбывает из горла. Про Манджиро… Хару тихонько вздрагивает, словно по ступенькам бежал и одну едва ли не пропустил, оступился. Кейске будто за ворот от падения придерживает – резко меняет тему. И вот уже против собственной воли Санзу узнаёт, что ладошки у Мацуно в отличии от его, Харучиё, всегда тёплые, а волосы, хоть и крашенные, но мягкие-мягкие. И что он живёт вдвоём с мамой и животных очень любит. А ещё у него дома полное собрание каких-то томов манги, про которую сам Хару и не слышал никогда раньше. Вот только Баджи теперь в этом всём разбирается. И в манге, которую интересной не находил нисколечко. И в корме для котов, и в моделях самолётов – Чифую вообще пилотом стать хочет, но… – Хару, кажется, я влюбился… Кейске ляпает и тут же тушуется. Взгляд уводит промеж ступней разведённых, куда-то в сырую землю. Хватается за скрипучую цепь старой качели и из стороны в сторону раскачивается. Выдавил из себя признание и вердикта будто бы ожидает. Харучиё – на соседней – молчит. Только скрежет металла противно царапает слух. В горле саднит. По трахее скребётся невысказанное. То, о чём ещё несколько лет назад хотелось. Очень хотелось. Да только, что тогда, что сейчас духу не хватает. И Санзу продолжает пялиться в ночную темень, ртом воздух прелый глотать. Лёгкие покрывает липкая влага, не даёт вздохнуть. Комом встаёт поперёк горла. И Харучие давится. Словами невысказанными, неотплаканными слезами и блядским бренди, которого он аккурат за мгновение до того хлебнул. Глаза щиплет. Гнусно и так палевно, что остаётся только непросохшим рукавом их утереть, закашляться для полноты картины. Чтобы чужая широкая ладошка промеж лопаток ударила звонко. Чтобы смех раскатистый в ушах зазвенел. Чтобы никто и ничего не заметил. Как будто бы… И сдавленное в ответ: – Прости, поперхнулся.