Любовь зарядила...

      Как же скучно!..       Неимоверная тоска пропитывает собой всё вокруг. От замызганной футболки в каких-то неотстирывающихся пятнах и грязной кружки под кроватью до каждой минуты его существования. Стоит только открыть глаза – будильник его соседа пощады не знает – и тут же нестерпимо тошно становится.       Одна и та же еда на обед – убогий бенто из магазина на углу. Одни и те же опостылевшие рожи однокурсников, соседей по общаге, неотёсанных работяг на стройке за тем самым магазином, где Ханма привык покупать безвкусный рис с рыбой в пластиковой коробке. Дежурная улыбка кассира. Дежурный вопрос: «Пакет нужен?»       Нужен. И клей, пожалуйста.       Может, хоть так жизнь станет чуточку ярче. Как та пустота, что кислотой янтарно-жёлтой по венам его течёт, желая разъесть нутро. Опостылевшая, блядская, однобокая скука!       Всё слишком привычное. Обыденное.       Приевшееся.       Стрёмное и убогое, как загаженный сортир на их этаже.       Шуджи кивает собственным мыслям и пихает коробку из-под позднего ужина под кровать. Пластик мерзко скрипит по дешёвому ламинату – чего-то более приличного от студенческого общежития не приходится ожидать, – утыкается в немытую с позавчера ещё кружку.       Его сосед непременно развонялся бы, приметив подобную выходку. Глаза бы закатил обязательно, демонстрируя белки в тонкой сетке красных капилляров. Так, что лазурные радужки в собственной черепной коробке грозились бы дыру прожечь. И цокнул – как пить дать – обязательно бы цокнул звонко под маской.       Если бы видел…       Но единственное яркое пятно в серых буднях Шуджи Ханмы – блядски-розовое – сегодня своим присутствием его не почтило. И Ханма, взглянув на часы, хотел было начать переживать. Да и начал бы, не будь ему так фантастически похуй, какие черти и где именно носят этого… Ха-ру-чи-ё…       Красивый, сучёныш!       Ангельская мордашка в обрамлении неестественно ярких волос. На этом, пожалуй, и всё. Неинтересно. Скучно…       Ну, ещё глаза. Да, глаза у Санзу не просто красивые – ошеломительной глубины, завораживающие, с ресницами по-бабски пушистыми и словно подкрученными. Но вечно грустные, как у спаниеля, которого бросили в лютый мороз на задворках города.       И в целом весь его вид такой… Побитый, что ли. Шуджи думал долго – дольше минут десяти – но так и не понял, отчего молодой смазливый пацан может выглядеть так, словно все померли, а похоронить не на что.       Неприкаянный какой-то.       Да, пожалуй, это лучшее для него определение.       Посчастливилось же заселиться именно с таким в одну комнату. Лучше б с Мадераме жил. Тот хоть и ржёт громче старшего Каваты, но у него в ящике письменного стола всегда припрятана бутылка водки. И плакаты с девками голыми висят. Всё интереснее, чем залепленная какими-то формулами пробковая доска, и постель, идеально заправленная покрывалом с рюшами.       Ханма вытянулся и ещё раз бросил взгляд на наручные часы.       Половина двенадцатого.       Ещё немного и Санзу придётся ночевать на улице. Или забираться на третий по пожарной лестнице. Шуджи и сам так не раз делал, но Харучиё не создаёт впечатления физически выносливого парня. Дай Бог, чтобы вообще смог хоть подтянуться.       Дождь за окном усилился. Крупные капли будто задумали пробоину в стекле оставить – били наотмашь, хлёстко. Ханма щёлкнул выключателем прикроватного ночника и натянул одеяло до самого носа, чтобы не чувствовать едкого запаха работающего на всю мощь кондиционера.

***

      Тихий гул ледяного потока воздуха перебивает металлический скрежет в замочной скважине. Чьё-то тяжёлое дыхание слышно даже из-за закрытой двери. Короткие матюки, лязг запертого на ночь замка, глухой удар деревяшки о косяк и, как завершающие аккорды этой нескладной мелодии, грохот рухнувшего на пол тела, запутавшегося в собственных ногах.       Шуджи недовольно шипит и открывает глаза. Эту темень хоть ножом режь – настолько плотная, что не видно даже силуэтов. Огромная пятерня неохотно выбирается из-под мягкого одеяла, шарит по стене. Под подушечками пальцев ощущается неприятная прохлада и наспех замазанные шпаклёвкой трещины. Крохотный выключатель поддаётся со второй или третьей попытки. Ханма щурит глаза заранее, давит на кнопку.       Чей-то тихий всхлип, то ли вызванный внезапной яркостью одной лампочки, то ли так удачно совпавший с этим коротким щелчком. И ещё один, уже более протяжный. Шуджи глаза открывает медленно, потирает пальцами. Обводит заспанным взглядом комнату в поисках источника шума.       Вот же он – сидит на полу, подпирая лопатками дверь. Тычется носом в порванные на коленках джинсы. Этим же носом и хлюпает, с каждым разом всё более звучно. Несдержанно. Только растрёпанные розовые пряди в такт болтаются, закрывая собою лицо. Елозят по грязной джинсе.       Одеяло медленно отодвигается в сторону – Ханма ёжится от холода, мурашками весь покрывается. Шлёпает босыми ступнями по холодному ламинату и присаживается на корточки. Указательным стучит по розовой макушке. Санзу ожидаемо не реагирует. Продолжает тихонько всхлипывать и что-то бубнит промеж спутанных волос.       Воняет сладко-кислым перегаром, как от палёного вина. Харучиё причмокивает скомкано, словно в попытках смочить горло вязкой густой слюной. Шуджи спохватывается, для самого себя непривычно резко – зачем только? – тут же достаёт из забытого в углу пакета бутыль воды. Открывает и протягивает изрядно подпитому соседу.       Видеть его таким тоже непривычно. И что более для него, Ханмы, странно – вид Харучиё или собственная реакция, – он и подумать не успевает. Выхватывает непомерно тяжёлую бутылку из дрожащих пальцев, ловит запрокинувшуюся голову рукой. Не позволяет удариться о дверной косяк, придерживает отчего-то слишком бережно, будто боится сделать неприятно… больно?       Харучиё весь из себя болезненный, слабый всегда, а сегодня – в особенности. И Шуджи порывов благородных не в силах сдержать. Тянет аккуратно за руку, перехватывает под грудиной, словно бы обнимая неловко. Санзу горячий. Даже через плотный хлопок сырой толстовки ощущается жар тщедушного тела. Слишком ненавязчиво и в моменте приятно. Ханму будто кипятком с головы до ног обдаёт. Пробивает. Но он только зубы стискивает и заставляет обессиленного Харучиё перебирать ногами.       Три коротких шага до неприлично ровной, без единой складочки на покрывале, кровати.       Чужая макушка упирается чуть ниже ключицы, клонится ниже. Харучиё в который раз всхлипывает. И Шуджи чувствует через полотно нечёсаных волос горячую влагу, что пропитывает собою его несвежую футболку. И тихий шелест сухих губ, едва-едва разлепляемых:       – Брось. Как все – брось!       А бросать совершенно не хочется.       Хочется голос этот тихий, надломленный, хриплый – тоской и безнадёгой насквозь пронизанный – заткнуть. Руками. Губами. Чем угодно заткнуть. Лишь бы в пьяной горячке чепухи не нёс. Лишь бы не ныл и дрожать перестал. Лишь бы снова с безразличием смотрел на него, Ханму, а не с этими прозрачными слезами, глаза его и без того огромные в два бездонных океана превращающими.       Лишь бы без мольбы и без тени сомнения в собственной… ценности?       Ханма жалеть не умеет. Потому только и может, что несуразно погладить по волосам, запутаться пальцами. Дышать тяжело, сдавленно, пока тонкие руки опоясывают, а ладошки так уютно в ямочки на пояснице ложатся. Пока слова чужие с действиями в разрез идут: Харучиё у него подмышкой весь сжался и глазищами вверх стреляет – ждёт, когда прогонят.       Но Шуджи гнать не торопится, глядит сверху вниз внимательно. Пристально.       Изучает.       Харучиё без маски красивый. Красивее даже, чем Ханме до этого момента казалось. Нос у него вздёрнутый и красный сейчас, но с тем вместе до невозможного милый. И рот маленький, украшенный двумя тонкими полосками шрамов в уголках потрескавшихся губ. А бледные впалые щёки завершают этот его образ, невинный, трогательный.       До того трогательный, что Шуджи неймётся, так и подмывает – дотронуться. И по взгляду стеклянному, потерянному понимает: Санзу и сам, возможно, не против.       До кровати один шаг остаётся, а до сухих губ Харучиё – жалких десять сантиметров. Но Ханма медлит, будто бы ждёт чего-то. Тишину комнаты нарушает только сбивчивое дыхание Санзу и глухие удары. Так огромное сердце за широкой грудиной бьётся, гонит по венам разгорячённую кровь. Шуджи сглатывает шумно, когда чужой маленький рот приоткрывается. Когда блестящий язык касается нижней, и Харучиё закусывает её по привычке, не отводя хмельного взгляда.       Когда губы эти разлепляются для одного лишь слова:       – Поцелуй?       Ханма пальцами острого подбородка касается грубо. Движения его, как у дровосека – топорные, резкие. В противовес им, поцелуи – нежные, нарочито медленные. Тягучие, как раскалённый воск, стекающий по свече плавно, не спеша. Глубокие. И Санзу от них хорошо-хорошо.       Так хорошо, что аж плохо.       Он рот чужой лобзает искусно, а сам меж причмокиваний продолжает хныкать. И поцелуй этот скомканный солёный привкус слёз Харучиё имеет. Шуджи надолго запомнится.       Так странно он ещё никого не целовал.       Так страждуще на его поцелуи ещё никто не отвечал.