Секунду назад

Проснулась она танцующая на крыше машины в жёлтом платье. В голове звучал «Ла-ла-ленд» Хрюкнула от удовольствия. Потянулась. Потом поняла, что музыка не в голове, а на кухне. За закрытыми дверями шутливыми искорками звучала солнечная песня и контрапунктом, невпопад ей гремела посуда. «Вряд ли это собаки оголодали настолько, чтобы заниматься готовкой». — подумалось. Хотелось шутить. Проскользнула незаметно в ванную, показала язык ведьме в зеркале — волосы сегодня на ночь не были заплетены в косу, поэтому торчали, как у домовёнка Кузи. Веснушки и синяки под глазами были под стать персонажу. Патчи под глаза, маску на волосы, отбеливающий крем на пигментку. «Будем косплеить Этери Георгиевну» — решила для себя и ушла под воды мирового океана по большой удаче затесавшиеся случайно в душевое пространство одной московской хижины. — Привет. Вошла в кухню босая в трикотажной домашней пижаме серо-синего цвета с тюрбаном на голове, чем напомнила жующему царицу Нефертити. У его мамы был когда-то такой кулон — тёмный, длинный, из тяжелого металла на кожаном шнурке. На кулоне была выгравирована женская голова с каким-то кандибобером сверху. Это было одно из первых знакомств с женской красотой для будущего Казановы. Его эталон, идеал. Он прям запал на эту высокую шею и удлиненные черты лица, лисьи подведенные глаза. Как на зло, ни одна из женщин в его жизни не носила высоких причёсок, все бегали растрепанными. И только Этери, всегда выходя из душа была ею — в облаке свежих трав и с удлиненно подведенными сурьмой глазами. Царица. Он перестал жевать и почему-то начал оправдываться. — Я ничего у тебя не нашел путнего, вот яйца только, томаты консервированные, моцареллу. — Моцареллу? — удивленно вскинула бровь, — у меня новая жизнь завелась в холодильнике? — Это я с собой привез, — кинул взглядом на разинутую пасть чемодана стоящего прямо посередине. Он всегда вносил хаос в ее жизнь своим присутствием, даже таким расхристанным чемоданом умудрился создать беспорядок в минимализме интерьера ее жилья. — Я брал на перекус, я ж худею, ты знаешь, стараюсь дробить питание, думал в полете съем, а тут такие новости, все в горле комом стояло, какая там еда… вот как прилетел так сразу к тебе и прилетел. Прилетел и прилетел. Тавтология какая-то… Блин. Он нервничал, слова плохо складывались в предложения, как у ранней Загитовой. Яичница плохо складывалась вдвое и спешила сбежать от зубьев вилки. Он усиленно ковырялся в тарелке, как будто вот эта еда — моцарелла всякая, это то важное, что им стоило обсудить после этой ночи. Ночью было хорошо — темно, нежно и разговаривать не нужно. Когда поцелуи через рот — это правильно. А вот когда словами так же — уже тяжело. — Я приехал… Хотел поговорить о Ками… Я же знал, что тебе плохо, что ты разгонишь всех … Я так думал… Что я тебя знаю… Бой с яичницей закончился победой, еда намоталась на вилку, расплавленный сыр помог совершить этот гастрономический подвиг. Значит и разговор покорится. В моменте, когда флотилия главнокомандующего капудан-паши билась с неравным противником и уверенно его побеждала, Этери старалась этого не видеть. Она понимала, что такой огромный интерес к куриным яйцам от неловкости. Ей тоже было не очень. Она дала ему возможность выдохнуть, переварить и возможно пойти дальше. И себе тоже. Отвернулась к окну. На окне стояла кофемашина. Она распаковала капсулу, фиолетовую, нажала на клавишу, открылся голодной пастью люк — утром все желали кофе, и кофемашина в первую очередь, она удовлетворила её желание, капсула исчезла в чреве автомата, закрыла шлюз — раздался звук распаковки. Всё, дороги назад у кофе больше нет. Так и у людей, в какой-то момент судьба делает в тебе дырочку и всё, ты понимаешь, теперь ты вроде и ты, но агрегатное состояние у тебя иное. Был кофе молотый — стал жидкостью. Вроде всё тот же кофе, но не тот. Совсем не тот. Вот какая-то новая дырочка в ней появилась за эти пол суток. И по ощущениям она становится другая — впереди томительный процесс дегустации новой субстанции имени себя. Под мерную философию машина задрожала, ей можно проявлять прилюдно слабость. Этери нет — хотя она бы тоже сейчас с удовольствием дрожала и извергалась жидкостями. Но кто-то должен быть сильным. Нельзя себя настолько отпускать. Тёмная жидкость наполнила чашу. Кофейную безысходность разбавил сливочный луч света — и темнота превратилась в приятный беж. Всё возможно, если превозмочь себя. Она превозмогала. Преодолевала, как она не любила, но каждый раз переступала через себя. От этого складывалось впечатление, что она мазохист. Мазохист — любит трудности, страдания. А она — любит преодолевать их. Заставила себя полюбить, иначе она останется слабая и проиграет. А проигрывать нельзя. В жизни всё просто, жизнь — морской бой: или ты или тебя. Другого ей не дано. Она смелый заяц. Дрожит. Хочет спрятаться в норку под одеялом, но… Раз, два, три — разворачивается и делает первый шаг. Она смелая. Он нет. Сидел, ковырял что-то в тарелке, ковырял себе что-то в мозгах, не находил, рассказывал как он ехал, почему ехал, оправдывался. Она прекратила его неловкость. Подошла к нему. Поцеловала горячими кофейно-сливочными губами. — Спасибо тебе. За ночь. Мне это надо было. Очень надо было вчера.