Уходя, гаси свет

Говорят, влюблённые перенимают друг от друга всё: поведение, манеры, привычки, и лучшее, и худшее, вскоре становясь одним целым. Март любил бесчувственный февраль так сильно и, видимо, безответно, что совсем себя потерял. Самозабвенно отдался в морозные лапы, утонул в серости и задохнулся бесконечным холодом, загасив в себе самое прекрасное от ранней весны. Стал жестоким и злым. А февраль оставался собой, март душил ему же на счастье, ни в чём не уступал, не отпускал, предвещая скорую продолжительную разлуку и свою гибель. Наверное, только им двоим известно, что творилось в этой безумно страстной снежной буре и почему же всё-таки тяжело расстаться. А может, февраль давно умер, а март по нему скорбел, ревел с неба мокрым снегом? Говорят, что кур доят, хорош хуйню пороть. В последний раз с Вовой пересеклись на сборах. Он стоял с распахнутой курткой, физиономию свою невозможную кукурузил недовольно, отмалчивался и избегал зрительного контакта. Умница, хорошо получалось. Так, единожды Кащей поймал его недобрые тёмные очи и бегло незаметно для всех подмигнул, а Адидас взгляд потупил в грязный сугроб, чем только развеселил. Нет, ну в самом деле, будто минувшие события были общим сном как горькое напоминание о том, что когда-то там в далёком прошлом их будущее могло переплетаться. Да, заебательское, однако, получилось бы будущее: один торчит на веществах, второй отчаянно пытается спасти обоих. Ладно, об этом потом, как-нибудь ночью в обнимку с бутылкой. Она-то не будет выёбываться. Жопу морозить никому не хотелось, поэтому быстренько прошлись по основным моментам и спустя час коробка опустела. С тех пор ни ответа, ни привета, ни звонка, ни «заскочу на днях». Ни-ху-я. Да ради Бога, как-нибудь перебьётся. Не было ничего необычного в отсутствии этого сраного индивида, и Никита бегать за ним заебался и вовсе не собирался (он и не пытался), ведь он свою позицию обозначил предельно ясно. Чего ещё Вове не хватало он не имел роскоши представлять. Да и не надо было позволять себе той слабости и пытаться тем утром что-то выяснить. Оно не стоило того, чтобы теперь на душе было пусто. Пережил однажды, переживёт ещё кучу раз. Не существует ничего, с чем нельзя справиться. Забавно. А будучи под стражей он действительно без него загибался. В первый месяц от пятилетнего срока всё было путём: в систему вник, с мужиками закорешился, заимел авторитет. Было нихрена не в тягость. Тоска по Вове зарождалась лёгким аллюром где-то на глубине и постепенно всплывала как труп со дна озера — вызывала отторжение и неприязнь — сука, я тебя ненавижу; распространялась раковыми клетками, выворачивала нутро наизнанку, она ломала кости, рвала мышцы, вскрывала вены, она была хуже ломки. Как же хочется к нему, боже. Башню сорвало и накрыло обломками из страхов и сожалений. Никита загонялся до кровавого пота и разгадывал в чужом молчании призыв к самоубийству. Подъём — распирающее гнусное давление в грудной клетке, отбой — предательское пощипывание в носу и беззвучная истерика. Отчего-то думал, что больше никогда его не увидит, и Вова облегчённо болт на него забил, был несказанно рад избавиться от наркомана, доебавшего его своей любовью — минус два деструктивных аспекта разом, просто замечательно, теперь не придётся убиваться тем фактом, что покорно прогибаться под парня нравилось. Ахуеть как. Как-то добрые сокамерники предложили задвинуться и, казалось бы, ну заебись, не жизнь, а сказка, почти то же самое, что на воле. Разъебаться бы в труху как раньше, но нет, спасибо, он предпочитает страдать на трезвую голову. Ответ убил: « — Не, я не буду. Я на другой хуйне торчу. — Да? А у хуйни название хоть есть? — Там не название, друг мой, там имя». И поведал он двадцати мужикам о своей кареглазой блондиночке с тонкой душевной организацией. Первокурсница политеха, цаца нереальная, умница-красавица, ну золотце, не врубаюсь, что она — блять, главное не перепутать рода — во мне нашла. «Молодой ты, Кащей, нихуя не шаришь в бабской сути». Ну да, куда ему. «Чё тут удивляться, все зашибенные крали всегда трутся с обмудками». И не поспоришь. Тем не менее время неумолимо шло и тащило за собой, крепко ухватившись за шкирку. Залечивало эфемерные раны, а он жаждал новых; притупляло несмотря на сопротивление. Сперва мысль, что Вова там водится с кем-то другим, ведь барышни на него вешались — ну ещё бы, с такой-то рожей не пропадёшь, злила до ужаса, но вскоре Никита нашёл в этом своё успокоение. Это пройденный этап — он бы всё равно не смог, так пусть кто-нибудь другой сделает его счастливым. Принял, что путь их был в один конец и дороги тут расходятся, отпустил с Богом. Хуй с ним, не велика потеря. А для чего ты тогда хуяришь ему письма безостановочно, полудурок? Не, нихера, заросла дорожка, назад пути нет. В общем да, не существует ничего, с чем нельзя справиться. А теперь к нашим баранам. На часах полчетвёртого. Кащей обещает приложить раскалённой сковородкой скотину, трезвонящую в дверной звонок, а потом обломать гадливые пакли. Нет, ну что за люди, он же сказал — сейчас. У него, между прочим, блин подгорает. Вытирает ладони о кухонное полотенце и идёт открывать дверь, не глядя в глазок по привычке. На площадке толпится скорлупа, человек пять, и с нижнего этажа подоспевает подняться Маратик. Этот-то чё припёрся? Нервный тик вызывать? Нет, блять, эти одинаковые чёрные глаза доебут везде и в покое не оставят. — О, самые инициативные подъехали, красавцы. Салам, — ладони поочерёдно крепко пожимает, запуская пацанов внутрь. — Это все? Никого не потеряли? — Пальто скоро подвалит, — отвечает Суворов. Марату странно наблюдать его трезвым. Когда в последний раз он был здесь Кащей бухал с кентами-сидельцами на грязной прокуренной кухне, подбивал на непонятную зековскую ахинею и предлагал какое-то хрючево на хлебе. Теперь квартира вылизана, пожелтевшие страницы газет сорваны с окон и пахло тут сносно, не сборищем пропитых алконавтов. — Понятно, — вздыхает тяжело, возвращаясь на задымлённую кухню. Да ёбаный нахуй побрал бы эти блины. — И чего замерли как не родные? Шмотьё своё скинули и марш руки мыть. — А что за дело-то, Кащей? Зачем звал? — доносится из ванной сквозь шум воды и галдёж, возню их несерьёзных пререканий. — Да серьёзное дело, без вас не обойдётся, — разливает по сковороде порцию жидкого теста и от плиты отходит, направившись в комнату. Пацаны по одному выходили и вставали в дверном проёме, ожидая дальнейших распоряжений. — Людей нехороших грохнуть надо, — подавляет улыбку, наблюдая ступор на ребяческих лицах. — Топор видите? — кивает на ящик с инструментами, стоящий на диване. — Молотком по репе, отвёрткой в печень. Ну что, за мокруху возьмётесь, а, братаны? — Чё?.. — вопрос разбавляет повисшую недоумённую тишину. Никита не успевает уловить тот момент, когда их настрой меняется и они неожиданно начинают с энтузиазмом разгонять эту тему: «а чё молотком сразу? Нелюди мы, что ли? Давайте перестреляем всех, как Тяпляповцы?», «Реально! Кащей, у тебя же стволов жопой жевать можно!». Во-первых, нет, их всего три и пока хватает. Во-вторых, воспитал, блять, дебилов на свою голову. — Всё, всё, кислород уровняйте, а то разошлись дохрена. Уроки все сделали, грамотная молодёжь, за оружие мы хватаемся? Диван вон разбирайте, пилите, рубите, чё хотите делайте. Пальто, раз уж опаздывает, на помойку пусть таскает всё. Только смотрите не порежьтесь и заноз не нацепляйте, в остальном аккуратность не приветствуется. И потом чтоб блинов заточили каждый, ничего не знаю. Ну чё встали? Не, я с вас валяюсь, в натуре. Инструменты в зубы и вперёд и с песней. Пляшет под Вовину дудку и выполняет его идиотскую прихоть, получите, распишитесь. Следующим днём после ухода Адидаса посетил на свой стыд венеролога. Чист как наркотик. Потом отдал баснословные деньги, чтобы месяцами не стоять в очереди за дефицитной мебелью — извините, образ жизни и нынешняя деятельность позволяли сорить бабками, но не временем, убьют в подворотне завтра-послезавтра, а они даже потрахаться не успеют — и ещё столько же отстегнул за новый импортный диван. Не пожалел ни на секунду, пока Вова не одарил его своими февральскими глазищами, но хуй бы с ним, Кащей уже сам презирал это старое скрипучее говно на деревянных ножках. А деньги вернутся, никуда не денутся. На кухне здрасьте, приехали, Марат, выходец из обеспеченной семьи, шарит в холодильнике и что-то хомячит. Кащей точно ёбнется раньше, чем полагается. — Конечно, ты не стесняйся, — иронизирует. — Дома не накормили? — лопаткой переворачивает блин на другую сторону. — Тебе жалко? — бурчит с набитым ртом, ставит на стол банку с вареньем. И где их, Суворовых, выращивают? — Да ешь на здоровье, Маратик. Чё там у вас вообще, как обстановка? Нормально? — заходит осторожно, издалека. — Про Вову спрашиваешь? — стремительно сокращает расстояние до цели. Что ж, ладно. «Я таких не знаю» — хочется ответить, но гордость ещё никому не приносила продолжительной радости, поэтому давайте будем искренними. — Про батю вашего, Марат. Ну о ком я ещё могу интересоваться, если не о брате твоём непутёвом? И правда. Стоило Кащею откинуться с зоны, как он начал доёбывать Марата насчёт Адидаса по поводу и без, по пьяной лавочке и нет: «пошёл, сделал, не то что брат твой», «если бы не брат твой», «а вот Вова», то, сё, блять, хуё-моё. Это имя из Кащеевских уст он слышал чаще, чем собственное или чьё-то ещё. Марат неоправданно и откровенно старшего ссался и избегал. А для Никиты он был неприкосновенен (ну въебал разок за подставной шухер, не развалился), в конце концов, это где такое видано, что причиняют вред члену семьи человека, который сам стал семьёй? Так, погоняет пацана в профилактических целях, чтобы не прихерел от чести, но не тронет. Продолжительное молчание со стороны Суворова слишком многозначительное, аж тошно. — Говори, я слушаю. — На драку ты его подбил, теперь за состояние беспокоишься? Он только дембельнулся, человек с войны вернулся, а ты… — Я не за драку спрашиваю, это вопрос решённый. Потом предъявишь мне за это, если смелости хватит, в чём я не сомневаюсь. Сейчас давай конкретно и по существу, — подаёт ему блюдце для варенья. — Он — никак. Устроит? Валяется лицом в стену или в потолок пялит, не жрёт нихрена. — Что говорит? А ты что себе говорил? Что бегать за ним заебался и не будешь? Нет, ты будешь, и в квартиру заново впустишь для выяснения отношений и стерпишь пустоту на душе после его ухода, но не давай ему волю уйти. — А что он скажет? Он докладывать мне, в жилетку плакаться не станет. Как обычно всё внутри себя держит, партизан сраный. Путём всё, говорит. — Ясно. Дома есть кто? — Мама была. — Ясно. Пасмурно, блять. Страшно и жутко. Даже не настораживают, а добивают Вовины выпады про включённый газ, закрытые окна, заряженный пистолет. У него-то кишка не тонка, он сделает, и сделает так, что Никита потом будет винить во всём себя. Да, успокаивай себя тем, что за эти убого потерянные годы многое поменялось, характеры и принципы в том числе, и бездействуй дальше. Может, ты всё-таки соизволишь вспомнить, кто тебя принимал любым и по семь раз не неделе прощал твои срывы. Кто был рядом, когда перед глазами меркло и ты еле дышал. Ну и напоследок вспомни, ради кого ты слез с иглы в свои девятнадцать и уебись лбом об стену, будь любезен. — Ты не вини его, Марат, прояви милосердие. Война никого не делает краше. Честно тебе сказать? Я с ним вожусь с его шестнадцати лет и не доводилось мне встречать людей сильнее духом. Он придёт в себя, дай время оклематься. Всё у него наладится, я тебе это обещаю. Не слово даю — крест. Вытащим, отпоим. Мы же своих в беде не бросаем, да? Так, ладно. За блинами следи, чтобы не подгорели. В коридор выходит, краем глаза заглядывая в комнату. Пацанам весело, долбёжка идёт полным ходом, диван постепенно превращается в отдельные части из обвивки и деревяшек. Никита поднимает трубку стационарного телефона и непослушными подрагивающими пальцами вертит телефонный диск, набирая выученный как Отче шаш номер. Да резче проворачивайся, ёлы-палы. Гудки — длинная игла в сердце. Вполне ожидаемо ему отвечает знакомый женский голос. — Алло? — Боже мо-ой, — тянет восторженно. — Это кого я слышу, Диляра Тахировна, свет очей моих, сколько лет, сколько зим. День добрый. Узнали? — Да конечно, куда тут денешься, Никит. Кто ж ещё ко мне так обращаться будет? — смеётся тихо. — Ну рад, что помните. — Брось, не чужие же люди друг-другу, давно знакомы. Как поживаешь? Больше не хулиганишь, надеюсь? — Что вы, мне раза хватило. Помаленьку, потихоньку. Не поверите, весь в делах, в Ленинград по работе без конца мотаюсь, вы уж не серчайте, времени совсем нет заскочить к вам. — А я знала, что срок тебя не испортит. Ты молодец, что в руки себя взял, жизнь свою устраиваешь, на месте не стоишь. Ну умница, Никит, молодец. Заглядывай как сможешь. Вы с Вовой раньше так замечательно дружили. Да, дружили и ебались до отказа, пока яйца не отсохнут от отсутствующей в них кончи. Перед этой прекрасной женщиной, к которой Кащей без зазрения обращался бы как к собственной матери, при своей-то живой, позволяло бы положение, стыдно до ужаса. Простите, что трахал вашего золотого пасынка, мне очень жаль. Это повторится. И гореть нам в аду. Никита из вежливости и уважения интересуется её делами и Кирилла Сергеевича. Нервно дёргает ногой, теребит пружинку и дожидается момента подступиться к главному. — Знаете, я бы с вами часами болтал за милую душу, с такой-то мудрой девушкой, — на «девушку» Диляра отзывается хохотом. — Но я по важному вопросу звоню. Позовите оболтуса вашего к телефону, пожалуйста. — А что такое? Марат что-то вытворил? — Я про оболтуса постарше. Я подозреваю говорить со мной он откажется, но вы повлияйте. Как-то неспокойно мне за него, поймите. Места себе не нахожу. Диляра вдруг замолкает и Кащей в эту заговорщицкую тишину вслушивается. Адидас сейчас стоит над мачехой коршуном с полудохлым истощённым видом, космическими синяками под глазами и треснутыми губами, головой своей отрицательно мотает, тычет себе в грудь пальцем и руками показывает крест, мол, нет меня. Перед этим он, услыхав имя «Никита», резво подскочил с кровати и понёсся в прихожую, ногами путаясь в одеяле. А реально, чё тишина-то такая? Где звуки ломающейся мебели? Никита глядит в комнату и наблюдает столпившихся в проходе пацанов. Трубу от лица убирает подальше и шипит вполголоса: — Потерялись? Я вам плачу, чтобы вы уши грели стояли? Локаторы-то нашинкую ваши и собакам скормлю, ещё раз увижу. В туман съебались и работайте, — возвращается к телефонному разговору, когда пацаны шугаются послушно, и мгновенно меняя тон на более сочувственный. — Диляр, ладно, настаивать не буду. Вы только подскажите, чем и как ему помочь. Путёвку ему достать в санаторий куда-нибудь, к морю, в горы, пусть отдыхает себе сидит, силы восстанавливает. Ну я не знаю, что я могу сделать, — тянется к карману своего кожаного плаща, достаёт оттуда пачку Мальборо. Зажимает молчаливую трубку между щекой и плечом, спичкой поджигает сигарету. — Сейчас трубочку ему передам, он как раз над душой моей стоит. Она вручает Вове трубку, а он глаза свои ошарашенно выпучивает. Предательница ты, мама. Сбросить звонок было бы просто позорно, поэтому придётся разговаривать, убирать жалкую сиплость в голосе. — Алло. Кащей его слышит и блаженно прикрывает веки. С плеч спадает напряжение, попускает. Губы поджимает и прикусывает нижнюю, словно бы на них появился Вовин вкус, тот самый. Бля, недотрах ебёт мозг. И, наверное, недотрах даже не в том смысле, что чесалось и дайте любую дырку, нет. Это скорее голодное желание доставить кому-то удовольствие, не беспокоясь о своём собственном. Пиздец, весеннее обострение, что ли? — Хуем по лбу не дало? — Да вроде нет, — отвечает после небольшой стопорящей паузы. — Ну и славно. Приходи в гости, устрою. — Нет, спасибо. — Да пожалуйста. А что так быстро? Даже оправданий не выдумаешь? Кошка не рожает, троюродная бабка не померла? Просто «нет»? — Просто нет, — снова себя наебал. — Ты что-то хотел? Н-да. Беда. Послевкусие оставляет горькое. Сигарета меж пальцев тлеет бесполезно. Никита замирает, не моргает и не дышит, чувствует себя последним дураком. Он серьёзно начинает верить в то, что Адидас к нему не приходил и это была обычная белка от трёх с половиной промилле алкоголя в крови. Хотя след от зубов на сгибе шеи был вполне реален и слишком красноречив. Он его не прятал. — Хотел. Я бы сказал… неудобно, обстоятельства не позволяют. Да и снова из башки как-то вылетело всё, прикинь? — Неудобно? Ты не один, что ли? — Ну, — соглашается, усмехаясь. Улавливает сладкие ноты несдержанности в чужом тоне. — Затупил, надо было спуститься к таксофону. Чем занимаешься, Володь, рассказывай. Саморазвитием или саморазложением? — С кем? — игнорирует его вопрос. Не получает незамедлительного ответа. Кащей намеренно его беззлобно дразнит, выводит на эмоции, потому что по-другому до Вовы не достучишься, не дождёшься прямоты. Суворов едва слышимо выдыхает: — С кем, блять? — Успокойся, а, чудо в перьях, Диляру напугаешь, — смеётся низко. — С пацанами, диван разъёбываем. Как ты хотел. Давай, короче, собирайся быстро и подваливай. Не вредничай, как дитё малое, ей богу. — Я не… — Тем более, ты мне, кажется, обещал, — перебивает. — Или «пару дней» — понятие растяжимое? Хуя у тебя сроки, получается. — Подождёшь, не развалишься. Кстати, пять лет — срок хороший, я заценил. — Ой, блять, опять двадцать пять, — раздражённо бьёт себя ладонью по лбу, в которой находилась сигарета. Кусок пепла отвалился. — Всё нахуй я сказал. Через полчаса на пороге чтобы как штык был. Не явишься — я тебя за шкирняк по улице потащу. Со мной, Вов, как с врачом, не спорят. Я с тобой сраться не хочу. Чё началось-то? Чё не так? Я думал мы порешали всё. Где я успел накосячить? — Рот, — командует заткнуться. Ну не при пацанах же такие неоднозначности произносить, идиота кусок. — Совсем бесстрашный? — Неужели. Я тебе про рот с самого начала намекаю. Шучу, шучу. — Чтоб ты сдох, — вновь на выдохе. Никита прыскает. — Ну приходи, Вов, правда. Хорош пиздострадать, кому от этого легче? Гробишь себя только, вон Маратик переживает, не знает, как подступиться к тебе. — Он тоже у тебя? — Ага, блины переворачивает. Мы тебя ждём. Уже на сотку напиздел тут с тобой, не расплачусь. — А мне говорил о счетах не беспокоиться. Ладно, скоро буду, — разговор заканчивает сухо и звонок сбрасывает. — Поговорили? — раздаётся неприязненный голос Марата за спиной. Он куртку свою срывает с крючка, одевается, обувается. — Ну типа. Куда намылился? — Андрюху встречу. Надоела ваша мыльная опера, голубки, блять, — дверь почти что выбивает и вылетает на лестничную клетку. — Ну-ка, сука, назад, — рычит, успевает ухватиться за капюшон. Затаскивает пацана обратно в квартиру и отшвыривает к стене. Марат к поверхности жмётся, смотрит на старшего гремучей смесью страха и злобы. Надо же, в то утро в Вове бурлило нечто схожее и убегал он так же. У них ебанца одна на двоих. Кирилл Сергеевич, ваши, небось, гены шебутные? — Чё-то ты забылся, по-моему, Маратик, с кем честь имеешь. Слова подбирай. Чё, брательник твой дорогой вернулся, сразу смелость в жопе заиграла? Я же за базар такой и навешать могу, больно будет. Я тебе живо, блять, напомню политику партии. Марат отводит взгляд и брезгливо кривит рот, стискивая челюсти. Робко закрадывается подозрение, что щенок что-то знает. Когда-то Никита дал обещание, предостерегая Вовину обсессию, что он убьёт, не думая, любого, кто расчухает об их связи. Ну а что, кровь молодая и горячая, первая любовь и все выходящие из неё крышесносные чувства и поступки на грани безумия, тут и не такое спизданёшь. В итоге убил не он. Адидас убил. За несколько месяцев до того, как Кащей отъехал в места не столь отдалённые по 145 статье, в канун нового 83-го года их по-дурацки спалил тогдашний старший прямо в качалке. Вывел Никиту на улицу, поставил на колени, стал ломать ему пальцы. Вова на истошные вопли вылетел на тёмную заснеженную улицу с озверевшими шарами, из сугроба вытащил торчащую арматуру и дальше как в тумане и огне и под звуки взрывающихся салютов. Никита мало что помнит, но Газиза — имя бывшего старшего — признали без вести пропавшим, и за улицу ненадолго встал Кащей. Он прокручивает в голове фразы, которые говорил по телефону. Да вроде всё ровно, ничего такого. Ну как же так, Маратка? Что прикажешь делать? Никита щурится, всматривается в это лицо. Показалось, просто показалось, спокойно. Детскую ревность никто не отменял. Если так посмотреть, то конечно: Марат Вову с Афгана ждал, этот вернулся и ведёт себя как тупиздень, от младшего брата отгораживается и на первый зов какого-то там Кащея безоговорочно мчится. Неприятно должно быть. — Чтобы я бреда этого больше не слышал и при Адидасе не смей чухню пороть, — потому что Вова, услышав обвинения в голубятне, скорее всего вздёрнется. — Здесь будь, Андрюха твой никуда не денется. Марат неохотно слушается, раздевается и скрывается в комнате на подмогу скорлупе. Никита всерьёз думает подойти к зеркалу проверить наличие седых волос. С готовкой наконец покончено через полчаса. Тогда приходит Пальто и у Кащея нет желания ему что-то предъявлять за огромное опоздание. Силы лучше сэкономит для Адидаса, которого дожидаться невмоготу. На столе стоит тарелка, а на ней хуева гора идеально ровных тонких блинов, но кусок в рот не лезет. Только сигаретные фильтры и дым, поднимающейся к раскрытой форточке. То ли потеплело на улице? С крыши капало. Скучает, господи, как же он по нему скучает и ищет в угнетающем пейзаже силуэт в голубой куртке. Тащится, страдалец хренов. Спал непрошенный загар палящего солнца Афганистана — кожа белее снега. Верхняя одежда снова на распашку и рука прячется за пазухой. Ну шевели ты поршнями своими резче, горе луковое. — Пацаны, ну чё вы тут? Справляетесь? — Никита встаёт в дверном проёме, наклоняясь на косяк. От дивана остались лишь доски, обвивка и подлокотники, щепки на полу и кучка ржавых погнутых гвоздей. — Ага. Выбрасывать сейчас пойдём. — Не торопитесь, — подходит к шкафу-стенке, с полки берёт кошелёк, лежащий рядом со стволом и Вовиной фотографией. Сука, ну вообще без палева. Он спешит незаметно убрать, спрятать две последние вещи за дверкой тумбочки, что, ну естественно, от внимательного взора Марата не ускользает. Суворов усмехается криво, без улыбки, толкается языком в щёку. — Сколько хотите? Миллионы? — он бегло отсчитывает купюры и всучивает каждому по десять рублей. Ну для них почти миллион. Дверь в прихожей открылась и захлопнулась. Ключи значит всё-таки забрал. Умница. Кащея бьёт лёгкая волнительная дрожь. — Я не возьму, — отказывается Марат. Выебоны у них тоже одни на двоих, походу. — А ты и не заслужил, засранец, вёл себя плохо. Вот, — указывает рукой на подошедшего Адидаса. — Пусть в угол тебя поставит разок на пару часиков, для профилактики. Вов, ты устакань его, а, молодой совсем краёв не видит. Вова обменивается рукопожатиями с пацанами. К Никите подходить особо не торопится. — Разберёмся. — Так, всё, — хлопает в ладоши. — Шуруйте жрать, работнички, потом на помойку стаскаете. Пальто, стоять, — втюхивает деньги, добавляет полтинник, окончательно опустошив свой кошелёк. — Да не надо, ты чего, — отнекивается он робко. — Это не тебе, разбежался. Матери отдашь, понял? — подмигивает. — Иди. Скорлупа единым скопом уходят, а Вова шагает неуверенно, встаёт перед Никитой и достаёт из-за пазухи… подснежники. Его рука с цветами безвольно виснет вдоль тела. — Ну и, — Адидас оглядывается на непривычную пустоту у стены. — Зачем ты это затеял? — И тебе привет, тоже рад тебя видеть. Дела в поряде, спасибо за беспокойство, у тебя как? — Кончай клоунаду свою. Разговаривай нормально. — Я могу только кончить в мою клоунаду, — произносит медленно, едва различимым шёпотом (хотя этого можно было не делать, пацаны на кухне ржут как кони и громко беседуют), наклонившись к парню. — Сбрей ты щётку эту, на смех пробивает. Они тебе статности не добавляют. — А мне нравятся, — он так же переходит на шёпот. Кащей языком цокает: — Ну носи тогда, раз нравятся. Они колются, между прочим. — Не ебёт. Я в дёсна ни с кем долбиться не собираюсь. — Ну посмотрим, кто ебёт, кого в дёсна, а кто долбиться. — Ты поехавший? — смеётся нервно с услышанного абсурда. — Самую малость. По тебе просто соскучился очень. Выглядишь супер, — вообще-то Никита так не считает по-настоящему, но ладно. Вова похудел пуще прежнего, уставший и измученный тяжёлым бременем, не похожий на свои годы. И тем не менее он говорит откровенно, от чистого сердца: — Такой ты красивый у меня, нереальный. Что, не получается выспаться? — Адидас головой отрицательно качает, глядит Кащею в глаза по-мартовски, не моргая. — Потому что спать нужно со мной, беда моя. — Где? — усмехается, вновь оглядываясь на пустующее пространство. Бля-я. Точно. Ума палата, блять, не додумался. На антресолях валялся забытый Богом и временем старый матрас, угвазданный пятнами непонятного происхождения. Класть Вову на него — преступление. Это ещё хуже, чем остопиздивший диван, на котором за последний год побывало море не девушек — шалав. Хватало совести ебстись как правило по пьяни, пока Вова в Афгане, под пулями… Мразотно и ужасно. — Блять, — вздыхает. — Да нигде. Новый на днях должны подвезти. — Хорошо ты тут устроился, да? Диваны новые, пацанам отстегнул, Мальборо куришь. Бухаешь правда всё то же пойло дешманское. Могу узнать откуда деньги? — Так я всё, пустой, на мели, — демонстрирует ему пустой кошелёк и отбрасывает его на полку. — Придётся тебе семью кормить, Вов. Потянешь нас? — А тебе много нужно? — принимает касание тёплой ладони к своей шее, перемещающиеся на затылок. Не отшатывается, когда к нему приближаются с лёгкой нежной ухмылкой и опьянённым размазанным взглядом, не предвещающим ничего путного. Опасно и опрометчиво. Но Кащей меняется, теряет улыбку и прежний настрой. Печально изгибает брови, топит обречённой тоской болотные — сегодня не карие — глаза и вдруг вжимается губами в лоб, загнанно вдыхая воздух. — Нет, но мне нужно больше, чем нихуя. — Подожди, там пацаны… — хватается за здравый смысл и за Никитин локоть, останавливая. Бесполезно. Веки закрывает и чуть косится в сторону на резко онемевших ногах. Ну вот почему так всегда? Он припёрся с намерением забрать Марата и съебаться отсюда подальше, честное слово, а теперь… — Тише, родной, не падай, рано ещё. Я их сейчас вышвырну нахуй отсюда. — Сами скоро уйдут, — выдыхает судорожно и ласково трётся своей щекой о его. А теперь вжаться в него, припереть к стене, лишить всякого права на личное пространство, контролируемо сжать глотку и бесстыдно залезть под резинку трусов. Максимально оттягивать наступление сокрушительного оргазма, оставляя Никиту в чётком сознании и памяти, чтобы запомнил, сука, на всю свою жизнь, кому он принадлежит и кому следует хранить верность, иначе задушит насмерть в следующий раз. Кащей не догадывается, какой сущий кошмар творится в его родимом мальчике и что прячется за нежностью. Он пизда какой злой, что они не вдвоём в квартире. От Вовы отстраняется на безопасное расстояние, слишком уж он совратительный. Да и вообще что-то с ним делать, зная о его уязвлённом состоянии, страхах и тревогах, категорически не хотелось. Ну что это за свинство — любовь моя, я, конечно, в курсе, что тебе плохо и больно и на душе у тебя кромешный пиздец, чёрт-те что, но давай-ка дуй в душ и раздвигай свои ахерительные ножки. Никита идёт на кухню, и Вова плетётся за ним, стоит молчаливый и потерянный за его широкими плечами, пока тот на удивление спокойно разговаривает со скорлупой. Они мимо проходят, берут обломки мебели, галдят, одеваются, уходят. Забрали не всё, оставили на второй заход, значит ещё вернутся. — Повезёт же кому-то, — ухмыляется Вова, сваливаясь на табурет. Блин берёт, сворачивает его треугольником. — В плане? — Ну, — откусывает. — Жрать готовишь, домом занимаешься, с детьми вон, — кивает на коридор, откуда только что смылись пацаны. — Ладишь. Еблет ничё такой, под пиво сойдёт. Прям мечта любой женщины. — Очень сомнительно, но спасибо, — смеётся. — Ебался бы ещё нормально и цены бы тебе не было. — Не, я ахуеваю. Вот ты сука, — швыряет в него полотенце и Вова, хохоча, уклоняется. — Расслабься, Никит, я шучу. — А я-то уже запереживал, что ты притворялся. — Притворялся? — он нахмурился озадаченно. — Ну ты же у нас любитель строить из себя хуй пойми что, это мы выяснили. Ключи он вернуть в пять утра припёрся, ага, обязательно. Артист погорелого театра. Когда скулил подо мной тоже прикидывался? Дай сюда, господи, — забирает у него небольшой букет подснежников и поворачивается к столешнице гарнитура. Ножом срезает стебли под углом. С табуированной темы быстро съезжает. — Цветы зачем убил? Это в качестве извинений за то, что ты, симулянт, меня кинул? — Через парк шёл, увидел, решил нарвать… Никита, — вдруг зовёт его настороженно, со строгостью, будто бы Кащей успел в чём-то провиниться. — Ты чё загнался?.. серьёзно? — Делать мне нехуй. Ох уж это хрупкое мужское эго. Кащей игнорирует прилетевшее в спину полотенце, набирает в банку воды из крана и ставит в неё цветы. — Красота. Ну и как за ними ухаживать-то, чтобы не завяли, падлы. — Забей, ещё нарву. — Навру или нарву? Не расслышал. Он чувствует незримое и почти призрачное присутствие человека за собой. Ощутимо прижимаются, что не отвертишься. Горячее дыхание обжигает, ложится на заднюю часть шеи пеленой и руки обвиваются поперёк торса, невыносимо медленно ползут ниже до резинки треников и вторгаются под футболку. — А чё это ты меня домогаешься, я не понял? Кто разрешал? — С блядей своих разрешение тряси. Так понятней? О как. Губы ломаются в подобии насмешки, он закрывает глаза и откидывает голову назад, сталкиваясь затылком с Вовиным лбом. Он плавится под сильным давлением ледяных ладоней на своих напряжённых рельефах, но не позволяет себе чересчур увлечься и забыться в заманчивом пылком флёре. Сзади напирают конкретно и бессовестно, на грани принуждения, дышат размеренно, полной грудью, с каждой секундой тяжелее. — Ой, Вов, отъебись, — шикает раздражённо и убирает от себя его руки, предостерегая недвусмысленные намерения. — Себя хотя бы не обманывай. Я не обогреватель, лапы свои холодные ты об меня греешь. — Придурок, — Суворов хрипло смеётся, наклоняясь и утыкаясь лицом меж его лопаток. — Где-то ты самый умный, а иногда тупее пробки. Из-за шутки загнался? — Ничё я не загнался, не выдумывай. Ты сегодня прям наваливаешь нещадно. Тупой, трахаюсь хреново. Ещё какие-нибудь поправки в моей биографии будут? Я за ручкой схожу, запишу. — Какой ты обидчивый стал, Кащей, ужас просто. Не узнаю, — произносит сипло и опять липнет со спины, задерживается губами на шее и вдыхает судорожно, трётся, гадина, сжимая бока. — Так и запишем. Вова, — предупреждающе. — Имей в виду, что я тебе сейчас случайно локтём ёбну и ребро сломаю. — А я тебе ещё раз говорю: будешь подобным образом со своими шалавами пиздеть. Передашь им от меня пламенный привет, — и с плавной осторожностью ненамного приспускает с него штаны, не встречаясь с былым сопротивлением. — Что за мода без трусов гонять… Да пошло оно всё нахуй, пусть летит к ебене матери. Кащей стискивает челюсти и с сомкнутыми глазами упирается руками в столешницу — единственная опора на данный заебательский момент. Да, блять, я весь твой, делай со мной что вздумается. Слышит, что Адидас плюёт себе на пятерню, и нервно дёргает уголком губ. — Я ещё ничего такого не сделал, а ты уже готовый?.. — измывается, сволота. Вова не особо понимал, что делает, но опыт не пропьёшь. Это как впервые в армии разбирать и собирать автомат Калашникова: в память нихуя не вбилось с уроков НВП в школе, однако руки запомнили и сами справлялись. Вроде даже правильно. Он провёл ладонью по твёрдой нежной коже еле ощутимо, робко и аккуратно, словно гладил пугливого кота. Медленно свёл её вперёд и обратно, раскрывая чувствительную головку и нарочно там не касаясь — ну не сразу же к самому сладкому переходить, верно? Будем дёргать тигра за усы до последнего, пока пацаны не нагрянут или пока он не бросится растерзывать, как Вова сейчас терзает открытую шею влажными поцелуями, двигая рукой в размеренном ритме, выворачивает запястье, ловит каждый неровный вдох, внимательно следит за каждым дёрнувшемся мускулом на раскравшемся лице — ебать, засмущали тебя, бедолага? — и как страдальчески ломаются брови. Дрожат даже ресницы. — Честно, я никогда об этом не думал, притворяться, симулировать… что за бред. Зачем мне это надо? Ты сам сказал, что актёр из меня хреновый, — горячо шепчет ему на ухо. — И дело даже не в этом. Мне с тобой было хорошо, — на грани слышимости. — Я тебя хотел и хочу. Стыдно ли Адидасу в этом признаваться? Нет. Скорее страшно немного за себя, за то, что он таковым является. Но страшно не так, как раньше. Он знает, что Никита его примет любым, от грязной правды до очень чёткого внутри, будто бы у Кащея заготовлено отдельное место в душе для каждого ебанутого Вовиного закидона, будь то вторжение в его квартиру, внезапная дрочка на кухне или беспричинное посылание в пешее эротическое нахуй. — Ты услышал, Никит? Он отзывается протяжным хриплым мычанием. Это не согласие, это звук томного возбуждения. — Ясно. Вова замедляется до невозможности, размазывает выступившей предэякулят по крепкому члену. Как жаль, что он эту картину не наблюдает в полной мере. — Хочешь расскажу тебе, — слегка сжимает у конца, большим пальцев выводя узоры на головке. Вверх-вниз по уздечке. — Какими вещами я занимался… — вдруг дыхание предательски спёрло. — Пока ты срок мотал? Боже, блятьблятьблять, да, да, да. Это одна на двоих грязь, это чистая и грешная похоть, и Кащея от осознания мажет конкретно, сносит пятью волнами и кроет грядущем экстазом. Бросает в жар. Никита его украдёт, заберёт у семьи, у этого города, увезёт куда-нибудь за три пизды, туда, где он перед Суворовым покорно встанет на колени, не задумываясь о растерянном авторитете, да и хуй бы с ним, будет валяться у него в ногах и целовать землю, по которой он ходит. До ебанутости и абсурдности. Он у Вовы на короткой прочной цепи, это конечная, приехали. — Я не знаю, что ты со мной сделал, но это как на иглу сесть. Я не могу… — не договаривает, произносит с долей тоскливости. Ощущает, что Кащей напрягается всем телом, ствол в руке будто тяжелеет. Останавливается, перестаёт ласкать головку. Издевается, изводит до крупной дрожи и неконтролируемого всхлипа удовольствия. А ты что творишь со мной, малыш?.. продолжай, давай будем безумными и нетерпеливыми во всём.г — Слушай, — по голосу Вовы слышно, что он лыбится. Довольный, сука, что Никиту доводит до искушённого невменоза. Постепенно наращивает скорость, разбавляя их общие сбивчивые полувздохи характерным мокрым звуком — самая лиричная песня, блять. — Ты никогда не допускал мысли, что иметь тебя буду я? — смеётся тихо. Темп держит, срывается на бешеный, чувствует пульсацию. У Кащея тягуче и сладко сводит низ живота. Он теряется во вращающемся пространстве и резко поддаётся вперёд, кончает с коротким хриплым стоном. Крупные густые капли летят и стекают вниз белёсыми дорожками по дверце тумбочки. Суворов ещё с полминуты лениво и едва ощутимо водит по члену, выжимая его до конца. Никита оборачивается к нему с ужасом во взгляде, наблюдает, как Вова тянет запачканные фаланги к своему рту, смотря кучерявому прямо в глаза, и неглубоко погружает подушечку среднего пальца и вынимает назад с пошлым причмокиванием, брови сдвигая к переносице. Кащей сломлен наповал. Он замахивается шутливо с несерьёзным намерением отвешать добротную затрещину за такую самодеятельность, но Адидас даже не дрогнет. Знает, что Никита его сам никогда не тронет, не ударит даже за сотни зихеров. Натравить кого-нибудь — это да, пожалуйста, это мы умеем. — Бросай курить. — Сука, — усмехается и притягивает Вову к себе за затылок, врезаясь в его губы и перенимая вкус собственной горечи. Входная дверь открывается и в прихожую проникает шумный галдёж. Адидас отстраняется, быстро ополаскивает руку под краном и вылетает с кухни — упаси Боже, если кто-то сюда заявится. С воодушевлением с пацанами болтает, шутки какие-то шутит, просит их не разуваться и сам приносит им остатки мебели. Никита ахуевает, проводит ладонью по лицу, сгоняя наваждение. Торопливо вытирает сперму с пола и дверок и выкидывает тряпку в помойку, настежь открывает створки окна, чтобы выветрить терпкий мускусный запах финиша своего возбуждения — он на самом деле был не таким сильным, но чудился отчётливо. — Во сколько тебя дома ждать? — спрашивает Марат в коридоре. — Или не ждать? — блять, ты-то хули свой нос суёшь куда не надо, бестолочь, чё ты пасёшь его? Только попробуй повестись у него на поводу, Адидас, и тебя прицепят наручниками к батарее в соседней комнате. — Не знаю, точно не скажу. Посмотрим. — Вов, ты чё? — переходит на грубый шёпот. — Здесь будешь? У этого?.. пойдём выйдем на пару слов. Хера, интересно девки пляшут. «У этого». — Да, Маратик, у того самого, — орёт Кащей с кухни и выходит к ним в прихожую. Остальные уже ушли. Встаёт рядом с Адидасом, соприкасаясь с ним плечами. — Я вот прям чую ты давно мне сказать что-то хочешь. Давай только про меня лично мне, да, а не ему, — кивает головой вбок в сторону Вовы. — Или ссышься? Марат смотрит на старшего волком, метается взглядом к молчаливому брату, ища в нём спасательную поддержку, а он стоит, тупит глаза в пол. — Не-не-не, куда? На меня, Марат, не на него. Я сейчас ебать как внимательно буду выслушивать твои претензии. — У меня нет претензий. — Да? — делает шаг к пацану, нависает над ним страшной чёрной тучей. — Тогда у меня есть, ты же не против? — Хорош, Никит, — подаёт голос Вова. — Тихо, — гаркает на него Кащей и возвращается к Марату. — Не претензия, просьба. Я тоже человек непретензионный, так что сильно нагружать не стану. Машину мне ото льда очистишь. Не поцарапай. — Я две недели назад её мыл. — Знаю, хорошо помыл, молодец. Такой талант зря пропадает, грязь оттирать, — усмехается криво. — Ну чего, могу на тебя рассчитывать? — Хватит я сказал, — Вова встревает между ними — ещё немного и они лбами столкнутся, бараны, и отталкивает Кащея от Марата. — Ты кого в нём увидел? Шестёрку свою? — Не лезь, не с тобой базарят. — Ты щас добазаришься. Сам корыто своё отмоешь, руки не отсохнут. Его не запрягай. — Слушай, щас ты у меня добазаришься и отправишься вместе с ним на пару лёд шоркать. Марат нервничает. Как бы ему не пришлось разнимать этих двоих. Ему кажется, что Вову тут угробят, убьют. Кащею нельзя доверять, слухи ходят разные, далеко не самые положительные: крысится, на блатпедаль сел, бухает, гасится наркотой. И что вообще Вову тут держит? Страшно пиздец наблюдать за ними: смотрят друг на друга пристально, неприязненно, особенно Адидас. Секунда и кто-то кому-то въебёт, пизделовка неизбежна. Однако какого-то хрена Никита прыскает, пихает Вову в плечо, и тот беспричинный ржач подхватывает. Марат впервые за эти всратые дни слышит искренний смех брата. Ебанаты встретились в дурдоме, и он явно лишний. — Ладно, короче, шуруй. Не надо ничего, — он подталкивает пацана к выходу, открывает ему дверь. — Никто тут твоего брата дорогого не обидит, не бойся, он сам кого хочешь обидит. Давай не дуйся на меня, а то лопнешь. За диван благодарю, — и захлопывает. Выжидает несколько секунд, пока он свалит с этажа и поворачивается к Вове. — Корыто, блять? Вова хохочет беззвучно, подрагивая плечами. — Чё ты ржёшь? — настигает его медленными шагами. — Ещё и перечишь мне при скорлупе. Что с тобой делать-то, Владимир Кириллович? Муравью хуй приделать? — Я не перечил. Ты зачем к Марату цепляешься? — Да больно он нужен, цепляться к нему. Не, ну если по серьёзке, то он охуел, и это ты виноват. Тебя же пока не было при улице, он ходил, щемился от меня как заяц, болтался как хуй в пустой коробке. А ты, значит, вернулся, защитник Отечества, легенда Универсама, и он понтореза сразу включил, пальцы веером, сопли пузырями. У меня, что ли, лыжи не едут, не пойму? Ты мне скажи, как это называется? Вот был бы фраер твой изначально таким смелым, я бы в тряпочку молчал и даже не был бы удивлён — твоя же всё-таки кровь горячая. — Что-то ты сегодня заводишься с пустяков. — Давление с вами скачет, заебёте. — Я заметил. Что, старость не в радость? Так может тебе это, на пенсию пора? — Предлагаешь за грибами в пять утра подрываться и закруточки мутить? — Остепенишься, делами личными займёшься, семьёй, детьми. Грибы и закрутки уже на твоё усмотрение. Никита глаза с тяжёлым вздохом закатывает, цыкает языком. — Ну детей у нас с тобой точно не получится, мне моих пацанов достаточно, а всё остальное — с удовольствием. Я, знаешь, какой человек семейный? — Знаю, видал я твою семейность вместе с тобой на кровати. Не сойдёмся мы, без вариантов. — Да ёбаный твой рот, Володя, чё, опять по новой потекла моча по трубам? Ты мне до конца света припоминать эту бабу будешь? Ну и где она? Ты передо мной стоишь, ты, а не кто-то другой, — пальцем ему в грудь грубо тыкает. Игнорирует раздавшуюся трель телефона. — Просто зашёл в этот раз удачно, — огрызается. — Тебе звонят. — Нет, такой ты интересный, я хуею, — злится, Адидаса не слышит совершенно и отходит от него, нервно проводя ладонью по волосам. — А мне кому надо было верность-то свою хранить? — срывается на повышенный тон. — Тебе, пидорасу, который на зону мне писать зассал, просто взял и исчез? — он усмехнулся, поняв, откуда у Марата ноги растут. Два ссыкуна несчастных. Из него несётся что-то неконтролируемое, самому страшно за будущее сказанное, но остановиться он не в силах, да и зачем, верно? — И чё ты после этого ждал от меня? Что ты в моталку явишься, с корабля на бал, а я на коленях приползу и в объятия кинусь? Да сто хуёв тебе в жопу, понял? И чтоб ты знал, — вновь к нему подходит, смотрит Вове в глаза, оторопелые и хмурые. — Когда ты пришёл в качалку я тебя даже не узнал, я забыл, кто ты есть. Какой-то хер моржовый в кителе мне предъявляет за Андрюхину мать. И Дёма раскрошил тебе ебало заслуженно. Это всё равно не сравнится с той, сука, болью, которую ты принёс на мою душу! Блять! — ударяет ладонью по стене, к которой Вова спиной жался. Кащей на кухню уходит, по пути сметая с полки трезвонящий телефон. Адидас слово вымолвить не решается. Двигается, находясь в каком-то коматозном состоянии, поднимает с пола телефон, ставит его на место. — А с хуя ли я должен был ждать тебя, объясни? — решается. — А с хуя ли я должен был придерживаться целибата? Я мужик, Вова, если я хотел ебать девок, я их ебал без сожалений, — продолжает разгонять с сигаретой меж зубов. — А дожидаться, когда тебе там в голову взбрендит приползти ко мне — чести дохуя, я натерпелся. Мне 26 лет, я четверть жизни продрочил на воспоминания, так что имей совесть и не выводи меня, а. У меня есть обычные человеческие потребности, как и у тебя, как и у всех, — спичкой чиркает трижды, а она, блядота, не поджигается, и коробок летит в неведомый угол. — Не, я тебя ни в чём не упрекаю, кто и в каком вагоне тебе отсасывал, но и ты давай как-то без мороси этой, да? — Мужик ты из-под коня, — бурчит вполголоса. — Чё сказал? — вылетает к нему вихрем, Адидаса грубо берёт за шею, дав почувствовать холод металла перстней, сильным напором прибивает обратно к стенке, и тут же отпускает, испугавшись собственного действия. Вова из себя строит напуганного, нарочито смотрит на Кащея щенячьими невинными глазами, дабы он опомнился, пришёл в себя и осознал с кем он всё-таки разговаривает. На Никиту это действует безотказно. Он растеривается, печально изгибает брови и Адидаса смеет нежно коснуться дрожащей рукой: шеи, впалой щеки. — Ресничка выпала, — пальцем осторожно смахивает ресницу с его нижнего века. — Что за глаза у тебя разъёбные, я поражаюсь. — Я нисколько не удивлён и не разочарован. Благодарю за разъяснения. Вова в сторону отходит, срывает с крючка свою куртку. Телефон зазвонил опять. — Я напугал? Очухайся, это тебе стоит бояться человека напротив, а не наоборот. — Прости меня, родной, пожалуйста, я тебя прошу. Да ну что мне сделать, чтобы до тебя наконец дошло? На колени хочешь? — рывком отбирает у него куртку и швыряет её в комнату. — Ради Бога, мне не заподло, — и действительно падает на колени, а кажется, что на злоебучее дно. Хватает Вовины ладони, беспорядочно покрывая их беглыми поцелуями. — Хватит, — шикает он, вырываясь. — Иди потрахайся и заканчивай истерику. — Я всех ненавижу, слышишь, я никого не хочу так, как тебя. Это же пиздец, я по тебе с ума схожу. Ты случайно меня не приворожил семь лет назад, нет? Я скоро подохну? Ведьма ты, блять, сжечь тебя мало. Куда нахуй ты обуваешься, Вова? — Домой, — отвечает равнодушно. — Ты у себя дома. — Я в блядушнике. — Еба-ать, — стонет, поднимаясь на ноги. — Я клянусь здесь ни одной падали больше никогда не будет. Я к тебе даже не притронусь, если ты не захочешь, потому что ты мне как человек важен и нужен. Что ещё от меня требуется, ты скажи, я всё сделаю. Спасибо большое за это выступление, правда, Кащей, ты удовлетворил его эмоциональный голод и мир запестрил новыми красками. Ключи от квартиры прилетели к ногам, а грудную клетку невыносимо сдавило. Никиту трясёт как при лихорадке. Ладонями трёт лицо устало. Это тупая безысходность. Адидас кается, специально комедию ломает и драматично уходит, но бля, с таким страхом, что его не остановят. О чём речь, он прекрасно осознаёт, что бессилен и даст кудрявой гниде в тысячный раз последний чёртов шанс (а надо бы дать по ебалу), ведь Вова несомненно дерьмо терпеть не станет. — Это что… — сбивается нервным смехом. Не смешно нихрена, плохо и больно. — Это всё? Конец? — Конец чему? — Нам, Вова, — вновь срывается на крик. — Хули ты исполняешь, придурок? Серьёзно? Из-за какой-то суки? — Проспись, «нас» не было. Выпей корвалол и успокойся. Всё нормально, Никит, честно. Отдавай куртку или я так уйду. — Не уйдёшь. Ты, сука, бредишь и я ни единому твоему поганому слову не верю. Я тебя знаю, — подходит к нему с нездоровым блеском в глазах, осторожно кладёт ладони на Вовину шею, большими пальцами оглаживая скулы. Своим лбом с его соприкасается, прикрывая веки. — Вдоль и поперёк. Потом обратно ко мне прибежишь, ты без меня не сможешь. Ну прости, я конченный, я во всём виноват, я говно, я сволочь. Что ты мне говорил? «Кому-то повезёт»? Да мне никто не сдался, они все заведомо в проигрыше, понимаешь? — Я тут в проигрыше, Кащей, потому что тебя охомутает какая-нибудь девица, я моргнуть не успею. И ты поведёшься, я тебя тоже знаю. — Что ты за дурень-то такой у меня… — обнимает крепко-крепко за плечи, губами мажет по тёплому виску. — Хоть заморгайся, я ни на шаг от тебя не сдвинусь. Вообще не слушаешь? Вов, пожалуйста, я не выношу… ну поругались мы, ничего страшного, решим. Что теперь убегать, оставлять недомолвки? — Да нет. Никаких недомолвок, ты всё сказал. Руки, — командует, дёрнувшись, и Кащей послушно отпускает. — Выёбываться передо мной вздумал? — переходит на другой тон, с которого начинал. — Я не знаю, что меня останавливает не въебать тебе, чтобы эту дурь выбить из твоей бестолковой башки. — Я здесь причём? Это ты устроил. Куртку отдай мне, надоел, я в обуви топтаться не буду. — А, это я устроил? Ебать, какая же хуйня, я умиляюсь. Вова разложившейся ситуацией был доволен и обескуражен. «Куртку тебе, блять?» — и она полетела вниз с окна третьего этажа. Ну гений, чё, осталось спуститься за ней, надеть и уйти в закат, а он стоял, плечом наклонившись на стену, подавлял улыбку, пока Кащея крыло агрессией, затем на минуту попускало, и он клялся во всём подряд, осыпал обещаниями и чувственными словами, а потом на кухне разбивалась банка с цветами и вообще Суворов, оказывается, пидорский клещ. Он не обижался и не злился на Никиту, понимал, что это всего лишь эмоции, на которые он сам его подбил. Ещё одна лиричная песня. Он же сказал, что не простит суку в постели — одно дело догадываться и не видеть, другое — лицезреть и вспоминать постоянно, и за эту тему они перетрут отдельно. Зашибенно перетёрли, осталось в очередном порыве поймать его губы и заткнуть рот своим языком, снять былое напряжение и прийти к примирению. — Что с тобой стало, Адидас, — смеётся он с мокрыми ресницами и сигаретой в зубах, параллельно заметая веником осколки. Хотелось этим веником отпиздить молчаливую падлу, пока он не разлетится в щепки. И без разницы кто конкретно — веник или Вова. — Как ты мне нахуй дорог. Вот, к чему приводят твои недосказанности. И знаешь, этого всего бы не было, писал бы ты мне хотя бы по праздникам. Неужели так сложно? Я как должен был догадаться, что у тебя ко мне всё по-прежнему? Да я бы не посмел тебе изменять, если это можно так назвать. Я же никогда от тебя не отказывался, Вов, это ты от меня отказался. — Не преувеличивай. Ты слишком всё близко к сердцу принимаешь. — О-о, голос подал, я хуею. Ты ещё не ушёл, что ли? Чудо моё, я принимаю это близко к сердцу, потому что я бы с тобой так никогда не поступил. Я серьёзно не представляю, что может произойти, чтобы я тебя оставил. И если я щас хоть слово услышу про кичу — я тебе втащу. Я прекрасно вижу, чем мне обернулась эта шапка. — Никит, — вздыхает. — Я о многом жалею. Надо было тебя в погребе прятать от ментов. — Ой, да закрой ты паяльник свой, сожалеет он. Сожалей о том, что ты мне всю жизнь испоганил. — Я старался. — Гандон, — смеётся он тихо. — Помнишь выпускной свой? — Нет. — Не ври, всё ты помнишь. Мы нажрались как скоты на этой же самой кухне, накурились и ты целоваться полез. То ли я думаю, чё ты таскался за мной повсюду… вон оно что. И даже тогда я тебя принял, не стал гасить, хотя на тот момент у меня к тебе не было ничего кроме дружбы, разумеется. — Ты дал мне леща. — Я испугался, — выходит к нему в коридор. — Ко мне не каждый день мальчики сосаться лезут. С той ночи ты всё во мне перевернул. Это через слюну походу передаётся, я не ебу. Ты скажи кого ты во мне увидел, что нашёл? Ты же знал, что я конченный торчок, по вене гонял. Я удивлялся, откуда ты такой фееричный взялся. И удивляюсь до сих пор. До сих пор ты всё во мне переворачиваешь. У меня просто руки опускаются, я ничего с этим поделать не могу. Вот честно, когда мы только начали с тобой близко общаться, ну ты понял, да, я подумал, что настолько ебанутых у меня ещё не было. И я бы очень не хотел, чтобы это прекращалось. — Я в тебе человека увидел и нашёл отклик. Мне не нужно было что-то объяснять, ты без слов понимал. Как я уже говорил мы теперь другие люди, Никит, но тогда я думал, что никого… — проглатывает, однако произносит. — лучше у меня не было. — Ну сочувствую. Это печально. — Я так и знал, что ты спизданёшь что-нибудь такое и всё испортишь. Ладно, я за курткой спущусь. Вернуться не обещаю, по настроению посмотрю. Суворов на ватных ногах разворачивается к двери, которую после ухода пацанов никто не запер и выходит на лестничную площадку. Что-то внутри него дрожало от страха и рвалось наружу воплем. Понимает, что не вернётся, ломанётся. И Никита тоже понимает. Всё-таки не утратил эту свою способность. Ну нет, нет, нельзя позволить ему уйти. — Вов, — зовёт неуверенно. — М? — спускается на три ступеньки, поворачивается. Никита молчит. — Чего? — спрашивает ласково, вселяя в Кащея ложную уверенность, что всё между ними нормально. Укладывает руки на перила и кладёт на них подбородок, глядя на кудрявого снизу-вверх. Он просто запомнит его таким, каким-то уставшим и невыносимо грустным стоящим в дверном проёме, и попозже разъебётся своим горем. — Я тебя похоже в натуре люблю, — сболтнул, не подумав, и тут же дал заднюю. Зря. — Блять, нет. Попутал. — Ну сочувствую, — отзеркаливает его фразы. — Это печально. Под ложечкой засосало. Вова до тошноты голодный, поесть хочется. Ёбаный стыд. Он прикрывает веки, прячет лицо в сложенных предплечьях. Внимание, секундная готовность. Поднимается тяжёлыми шагами обратно и въёбывает. Никита отшатывается скорее от неожиданности, чем от боли, и мигом возвращается в прежнее положение. — Ещё бей. Перед тем как зайти в квартиру и закрыть дверь он одним резким замахом руки обрекает Кащея на нокаут. Он косится к стене, теряя равновесия, а Суворов не видит и не слышит нихрена, нещадно обрушивается на Никиту жестокими ударами; свободной ладонью крепко держится за ткань его футболки, чтобы, сука, не съезжал вниз. Это бесполезно и ненадолго, он всё равно невольно сползает на пол, и Вова сверху усаживается — да конечно, это твоё место — продолжая пиздить плотно сжатым кулаком. За четверть минуты разносит, превращая чужое лицо в окровавленное что-то, едва различимое. Вова забил бы его до комы, если бы не Кащеевские ладони, скользнувшие по бёдрам. Влажный и поблёскивающий красным кулак обессиленно разжался. — Всё, тише. Вот так и сиди, — прошептал Никита, пуская с напрочь разбитых губ тягучую кровь, что стекла вниз по такому же подбородку и впиталась в футболку. — Сука, не в то горло пошла. Блять, — стонет тихо и чуть приподнимается, лопатками упёршись в стену. — Да иди ты сюда, господи, — хватило сил схватить Адидаса за локоть и рвануть на себя. Вова поддаётся, прижимает его голову к своей груди, на похуй пачкается в липкой крови. — Сердце-то почему так херачит? — невозмутимо спрашивает Кащей, с трудом воротит языком, пальцами ловит Вовин подбородок, заставляя посмотреть на себя. — Я знаю, ты не хотел, успокойся живо. Я сам попросил, — касаниями опускается ниже, по шее, чуть давит на солнечное сплетение, и Вова послушно расслабляется, располагается на его паху комфортней. — В больницу надо. — Не надо никуда, сиди. — Ты себя видел? — Чё, пиздец? — Ну зубы целы, жить будешь. — Это хорошо. Это очень хорошо. Вова как-то по инерции прогнулся в пояснице, почувствовав там чужие лапы. Нашёл время. Зад ощутимо сжали и плавно направили вниз под встречное движение таза. — Поспешил я с диваном конечно. Нам бы сейчас прилечь, да? — Я не… нет. Я не готов. — Чё готовиться-то? Ты же не жрёшь совсем, Марат сказал. Он у тебя, кстати, тот ещё доносчик, на хвосте мне каждую новость приносил, как ты там в Афгане… знаешь, как я переживал? Я боялся, — осёкся, поджав губы. — Я могу тебе это доверить? — В смысле, а что? Почему нет? — Опасаюсь, как бы ты этим против меня не воспользовался, ты у нас такой… своенравный и вспыльчивый. — Ты про что? Я не догоняю. — Да я уже допёр, что тебе всё до каши разжёвывать нужно. Я ща может херню буду говорить, мутит немного, ты извини и бей если чё, контролируй. — Давай ты умоешься, — аккуратно обхватывает ладонями его щёки, большими пальцами стирает кровавые подтёки под глазами. — Подлатаем тебя и поговорим. — Зашибись. А сразу-то нельзя было с этого начать? — Видимо нет, — улыбается натянуто. — Естественно. Всё у нас как всегда через жопу. По-моему, это судьба, — подхватывает Вову за запястье и мажет поцелуем по запачканной тыльной стороне. — Хотя нет. Ты же приворожил меня, какая судьба? — Никого я не привораживал, — смеётся тихо и впечатывается губами в горячий лоб Никиты. Чуть качнулся на нём, зарылся пальцами в кудрях на затылке. — Почему тогда ты из головы моей не выходишь, беспределишь, порядки свои наводишь? Глубоко засел… как гвоздём к черепу прибили. Диван на помойке отдыхает, потому что ты захотел. Я к врачу сходил. С мульки слез из-за тебя, ни капли алкоголя, потому что ты не любишь, когда я в стельку. Ты просил — я сделал. Вот надо оно мне, прихоти чьи-то исполнять? Да нет конечно, но я не могу иначе, понимаешь, не получается, не хочу тебя расстраивать. Это, блять, просто сильнее меня. Тяжело без тебя, солнце, ужасно. Никак из мыслей не выкину, а почему? — А ты пытался? — Сколько раз ты отворачивался от меня, столько и пытался. Больше, наверное, только дрочил. Сегодня с утра тоже было. Ну я имею в виду забить пытался. Да и дрочил тоже, ладно, от кого я чё скрываю, встаёт на тебя как по команде. На вопрос-то ответишь? Я себе ответить не смог. — Ну не любовь же это в самом деле. — Не любовь, не приворот, остаётся судьба? — Нет, точно не судьба. — Да пизде-ец, — тянет Кащей обречённо, припадая лбом к плечу Адидаса. — Ещё варианты будут? — Наркомания. Очень ведь похоже: с тобой хорошо и весело, легко как-то, а без тебя загибаюсь, на стены лезу и хочу двойную, чтобы крыло, хочу передоз, до смерти тебя всего хочу, — заканчивает томным шёпотом. — Ты, кстати, как с этим делом, чистый? Ну… тебе не тяжело говорить об этом, вспоминать? — Не, нормально всё, я чист с того момента, как пообещал, что брошу. Да чтоб я сдох, опять на эти грабли наступать. — Ну вот. По твоей логике ты обо мне тоже так заговоришь со временем. — Ну нет, Вов, нет. В твоём случае я буду наступать на грабли снова, и чтобы палка эта посильнее по ебалу давала. Ну ладно, если не наркомания… значит это шизофрения и я просто ёбнулся. Вова рассмеялся сдержанно ему куда-то в волосы и поцеловал туда же. — Это одна на двоих шизофрения, получается. — Да что вы говорите, правда, что ли? Ну-ка перефразируй, а то я щас не в том настрое намёки твои разгадывать. — А куда делся мой самый понятливый Кащей, не подскажите? — Ой, бля-я, какие мы игривые, я угораю. Рожу и сердце разбил и сидит довольный, сразу я твоим вдруг стал. Суворов задумчиво на него уставился. На языке крутилось что-то странное, такое непривычное, что больше похоже на Кащеевский говор. Сам бы Адидас ни за что бы подобного не выдал, излишне боязлив и осторожен в своих высказываниях в отличие от Никиты. Этот пиздит о чём вздумается и не волнуется за мнение, кто там и что о нём подумает. И он всегда таким был. Вова сжимает в кулаке излюбленные кудри, заламывает ему голову и шепчет в самые губы, едва их касаясь собственными. Появляется вкус крови. Действует, как алкоголь. — Хочешь совсем-совсем моим быть? — в чужой манере. Это полностью его, Никиты. Ну а что, не ему одному дозволено болтать всякие дурные смущающие вещи. Очевидно риторический вопрос. — А я разве не твой? — очевидно риторический вопрос. Смотрит завороженно, не моргая. Вова резко отстраняется, когда его пытаются утянуть в поцелуй. — Нихуя. — Занимательный расклад. Я так понимаю за красивые глазки твоим быть не получится, да? Ну валяй, чё. Мне уже страшно до усрачки. Предупреждаю, в жопу не дам, — вкидывает шутки ради. — Почему? — В смысле «почему»? Ты с ума сошёл? — хмурится. — Фу, Володя, фу. — А что ты категоричен? Это же я, Никит, все свои. Что, не хочешь меня внутри себя? Не доверяешь? — на самом деле он хотел взять окончательное обещание ни с кем не спать и поставить наконец точку в этом вопросе, помириться. Занесло немного не в ту сторону. Эмоции на лице Никиты бесценны. Кащей лучистыми ресницами хлопает озадаченно и въёбывается затылком в стену, глядит на Вову с ужасом, будто перед ним находился кто-то другой. Сама смерть, возможно. Нет, он пошутил, отставить панику. А Вова в этот кураж входит запалом, реакция мужчины веселила, ну серьёзно, смех да грех. — Ты говори, что изначально хотел, без своих смехуёчков. Не разводи содомию. — Расслабься, а, опять завёлся. Я не просил ничего. Себе дороже с твоей гордостью бороться, потом нытьё выслушивать, что я тебя унизить решил или ещё чё. Ты стесняешься или боишься, что понравится? — Блять, ну-ка слез с меня быстро, — предпринимает попытку подняться, аккуратно столкнуть с себя невыносимого охамевшего ебаната, но ему давят на плечи, гвоздят бёдрами к полу. — Тихо, чё ты дёргаешься, я не пойму? — нарочно сквозь зубы выпаливает. Вова сдавливает окровавленный подбородок, не давая отсраниться. Теперь у Кащея глаза щенячьи, перепуганные, но по-настоящему, он внутренние углы бровей выгибает, выражая некую тревогу и страх. Ну чего испугался-то, Вова просто прикалывается, ну? А может и нет. Вот и думай сиди и приходи к выводу, что ты весь бесповоротно в его власти, слова «нельзя» не существует. — Опустить меня всё-таки решил? — Приятно сделать, дурень. А я сделаю, обещаю, — обжигающим шёпотом на ухо, от которого Никита отлетает, плавится. Это какое-то раздвоение личности. Это не его солнце, это какой-то дьявол, блять, побуждает сожрать яблочко. И если это и впрямь другой Вова, то здравствуйте, а вы верите в любовь с первого взгляда? Нет? Вот и я нет, паскудина, верни мне моего прежнего мальчика. — Сам будешь насаживаться и просить ещё. И кончишь у меня без рук. Ты ахуеешь, отвечаю. Да он уже прихуел достаточно, вся жизнь мимо пролетела, можно не надо? Туши свет, кидай гранату, блять. Кому он поэмы эти красочно расписывает? Порнухи пересмотрел, что ли, или откуда что берётся? Насколько Кащею известно у Адидаса в сексе опыта ровно столько, сколько в Никите желания выслушивать это дерьмо. Он и минуты в ком-то не продержится, дилетант. Если он не соврал, конечно, что ни-ни, «ни с кем не было», что вообще-то вызывало сильные сомнения. — Это всего лишь интерес, не более, не ссы. Хочу почувствовать, как ты сжимаешься весь, Никит, дрожишь подо мной и глушишь стоны. Ты ж обычно всегда тихий такой, хрен поймёшь живой ты там вообще или чего. «Там — это в тебе?» Уморительно. Кащей вздыхает тяжело и всё-таки выбирается из-под Вовы, поднимается, ловит лёгкое головокружение и невольно валится на него. Суворов придерживает, убеждается, что Никита в поряде и провожает взглядом его спину, незамедлительно скрывшуюся в ванной. Неожиданная реакция, а где препирательства, где самоуверенные насмешки, где «подставлять зад — твоя прерогатива, Адидас» или хотя бы «пошёл ты нахуй»? Перегнул со своими шуточками, ненамеренно посягнул всё-таки на его достоинство, позабыл о Кащеевской черте — он сглатывать то, что ему неприятно, не будет. Поругаться с Вовой — клёво, в споре рождается истина как никак, по хлебалу от него получить — пойдёт, на колени встать, в рот взять — говно вопрос. Он действительно никогда и ни в чём ему не отказывал, но вот эта хуйня, которую Адидас разогнал невсерьёз, это принципиально нет. Он умывается холодной водой, оттирает кровавые засохшие разводы с отёкшего лилового лица, не взирая на тупую ноющую боль — она отрезвляет. Случайно раздирает раны, оставленные Суворовым. Бровь, лоб и скулу рассёк, наверняка останутся шрамы — послужат непрошенным напоминанием о негасимой любви и грешной молодости; нос если не по виду, то по ощущениям сломал — дышать сложно, на переносице широкая прямая ссадина, а о губах учтиво промолчим. Вова в это время в себе, наверное, что-то ломает, убивает и создаёт новое. Он с превеликим удовольствием уступит «главенствующую» роль Кащею, пусть чувствует себя мужиком в доме — так это называется? Да хрен с ним, Адидас сильно не обломится, он тоже понимает, кто кого в итоге держит за яйца и кто под чью дудку пляшет. Не борется, сухо принимает позицию, что он в некоторых смыслах шея, а не голова. Постулат стремительно перетёк в аксиому. Они с Никитой по-прежнему стоят на ровне, друг за другом, друг за друга, вечным неизменным и незримым присутствием за спиной — падай, я поймаю или подам патроны. И как бы напыщенно это не звучало, но против всех, и они вместе пошли на это осознанно в свои 16 и 19 лет с чётким понимаем того, что их, блять, однажды убьют самым страшным образом за эти тщательно скрываемые мутки. Эта смелость, взаимная самоотверженность (хотя это больше относится к Кащею, Вова то ещё невротическое хуйло, однако Никита вселял долю уверенности и похуизма «да я сам всех перережу нахуй, не переживай за нас, родной» и уводил за руку в их затхлый мир из говна и палок, но там было охуенно, и Вова туда шёл за ним, бежал. Поэтому взаимная) во имя чувств стоила простого человеческого уважения. Всё в целом того стоило, и умереть не боязно. Грохнут-то всё равно вместе на расстоянии полуметра между телами, прикопают сырой землёй общую могилу и нассут сверху. Кащей из ванны выходит в полуобнажённом виде, вытирая лицо местами окровавленной футболкой. В квартире не обнаруживает наличие своей личной причины душевной боли. Не медлит, даже на маты скупается и с совершенно пустой головой вылетает на лестничную площадку, вниз спускается, где-то пропуская ступени. Догонит, сломает ноги, вернёт назад в хату. Врезается в очень хорошо знакомую соседку с пятого этажа, с которой единожды скрашивал одиночество, и получает в свой адрес кучу летящего словесного дерьма. Извините, не в его привычке подпускать к себе кого-то дважды, эта перспектива опущена ниже плинтуса. Сука, Вова, блять, вылезает с талого грязного сугроба с курткой в руках и шагает обратно к подъезду. На его губах, подбородке и носу следы чужой крови. С небывалым живым блеском во взгляде смотрит на Никиту и смеётся, а тот расслабляется мгновенно, закатывает глаза и облегчённо выдыхает тёплым паром на морозный воздух. — Совсем дурак, что ли? Чё на холод выбежал? Раздеваться было необязательно, я бы и так пришёл, — медленно скользнул цепким взглядом по голому торсу, без прикосновений ощутил, насколько он весь горячий. — Какой же ты, блять… — отменно-ебабельный, но Вова не произносит, проходит мимо, задевая его плечом. Открывает дверь подъезда. — Заходи. Простудишься, а я лечить тебя не буду. — Куда ты денешься. — Куда угодно. Да заходи, твою мать, холодно. Мы, кажется, с тобой не закончили. — Разве? Вова, не церемонясь, хватает Кащея за локоть и затаскивает в подъезд. Оказался прав, кожа у него раскалённая. У Никиты в наличии только вата и спирт, что вообще не канает. Приходится сгонять в аптеку, предварительно переодевшись в любезно предоставленный Кащеевский свитер с ромбиками, ведь свой был в крови. Нужно ли размышлять об очевидных вещах и говорить, что он из его шмоток никогда бы не вылезал, носил аромат своего мужчины, ходил с гордо поднятым подбородком по улице, оставляя дурманящий шлейф из смеси «Командора» и приятного сигаретного дыма пресловутых Мальборо. Нет, конечно не нужно. Своего мужчины? Своего. Мужчины. Схавайте. Уже на кухне, вооружившись этой ватой, перекисью и зелёнкой, купленными на чужие, «сука, откуда у него бабки», деньги («на сдачу возьми что-нибудь сладкое, а то ты сегодня какой-то горький чересчур». Вова страшно захотел конфет, случился неожиданный бзик на ликёре. Выбирал между ликёрными «медный всадник» и ликёрной вишней в шоколаде. Купил обе коробки, ну а нахрена себе в чём-то отказывать) с осторожностью обрабатывал раны на его лице. Они шипят и пенятся под действием каталазы, а Никита сидит на табурете тише воды, даже притворно не пискнет, глядит на хлопочущего Адидаса из-под опущенных ресниц. Телефон заебал трезвонить. — Кому всё неймётся, — вздыхает, намеревается подняться, но кто бы ему это позволил, ага. — Ну блин, Вов. Прекращай. — Ты занят. — А вдруг там важное что? — Например? Какая-то мадам решила о себе напомнить? — чистое издевательство. — Я свой номер направо и налево не раздаю, девкам в особенности. — Я заметил. Налево у тебя прекрасно получается раздавать. — Правда, Вов, ты очень милый, когда ревнуешь, но хватит ебать мне голову. Самому не надоело эту тему мусолить? Я сказал, что никого не будет, блять, чё ещё надо? — Я не ревную, я тебя ненавижу. — Ох, еба-ать, — протянул он, вымученно зажмурившись. Серьёзно, ни одна женщина не трахала ему мозги так, как это делал Суворов. Никита снимает с пальца серебряный перстень с выгравированным крестом, берёт ладонь Адидаса и прижимается к ней губами. — Выйдешь за меня? Ответом служит грубый толчок в плечо, на что Кащей отзывается смехом. — Конченый. Мало я тебе по ебалу съездил? Не понимаешь ничего? — проговаривает спокойно, продолжая водить зелёнкой по краям ран. — Это ты ничего не понимаешь, Вова, — кладёт печатку на стол рядом с использованной ватой. — Это какая-то игра в одни ворота. Не налагай меня обязательствами, если не собираешься ходить со мной за грибами и… чё ты говорил? Закрутки? Короче, заебало. Давай по-взрослому этот вопрос решим? По-честному. — Это как? — усмехается, заранее не предвещая от себя ни грамма честности, а Никите заранее известен исход событий. Он, блять, знает Адидаса лучше, чем себя. — Да просто разойдёмся, — произносит легко, словно речь шла о погоде, и отправляет в рот конфету. К слову потеплело. Никите больше не дают нихрена вымолвить, хотя он хотел бы высказаться: ну раз уж ко мне доверия ноль, и ты меня ненавидишь, к чему тащить это бремя и мучиться? Я открыто говорю, что ты мне нужен как воздух, а ты всё так же строишь из себя хуй пойми что. Прямо сейчас одевайся и уходи, если ты мне не веришь, а я по тысяче раз повторять не буду, что мне никто кроме тебя не сдался, если ты не хочешь бы со мной, то пиздуй на все четыре стороны. Адидас предостерегает и отрезает ещё на первой фразе: — Нет, — честнее некуда. — Не в этой, сука, жизни, — точно. Если то, что ты, Никит, хотел сказать — правда, в чём я не сомневаюсь, то я обещаю никогда тебе об этом не припоминать и не цепляться за гнусное прошлое. Зрительный контакт громче каких-либо изречений и обещаний, они понимают, чувствуют на запредельно-космическом уровне, в полной тишине верно друг друга разгадывают. Это началось в мае 82-го года, скоро стукнет 7 лет со знакомства, отпразднуем побег и пропажу при странных обстоятельствах в нашем собственном мире. Вова наклоняется, мягко касается его губ своими, приоткрывает, робко вторгаясь внутрь языком. Не спешат, в размеренном темпе пробуют и упиваются порывом нежного вожделения, делят слабый горький вкус зелёнки и конфетный шоколадно-ликёрный. — Я такими темпами у себя во рту буду твои усы ебучие находить. Адидас смеётся тихо и выпрямляется, обвивает шею Никиты и прижимает его к своей грудной клетке. Кащей руки сцепляет вместе на Вовиной пояснице. — У меня от них раздражение пойдёт. Имей совесть. — Кремом помажешь и пройдёт, хорош капризничать. — Я не капризничаю. Не поверишь — мне нравится. Имей совесть почаще лезть целоваться. — Молодец, — усмехается. — Выкрутился. — Ну так да, — фыркает насмешливо и замолкает на пару секунд. Выдаёт: — Тебе идёт мной пахнуть, в курсах? — Я бы сказал разить. Ты на себя весь флакон разом выливаешь, что ли? — А ты чё думал? — Так и думал, что ты в нём моешься. В курсе, что идёт. — Прям чувствую твоё желание вместе со мной в нём плавать. — Ой, избавь. Мне вот этого, — отстраняется от мужчины и оттягивает ворот свитера. — Хватило. Я его заберу, — не вопрос, утверждение. — Да ради Бога. Но ты лучше сюда свои шмотки тоже перевози потихоньку, да? Вов? Адидас пожимает плечами и покидает его личное пространство. — Это что ещё за подёргивания такие? — притворно возмущается Кащей. — Помочь принять решение? — Мне кажется ты не выдержишь сидеть со мной под одной крышей, — с холодильника берёт пачку Мальборо и в открытом виде протягивает её Никите. — С чего бы? — сигарету вытаскивает и зажимает между губ. — Да нахуй, опять твои заёбы с пустого места. Ничего не знаю. Шмотки в зубы, — затихает, пока ему подпаливают сигарету спичкой. — И вперёд, — выпуская дым. — Ну и чё делать-то будем? — Всё, что ты любишь: спать, жрать, курить и трахаться. — Убедил. Жёстко ты попал, Кащей. Пиздец тебе, — улыбается, затягиваясь. — Нихера смелая заявочка. Смотри мне, ловлю на слове. — Лови. Я знаю, о чём говорю. Инициативы ебёт инициатора. — В первую очередь, — он поднимается с табурета, хрустя суставами. Встаёт рядом с Вовой и копирует его позу — наклоняется поясницей на подоконник. — Я вообще чё хочу… погнали куда-нибудь? — Куда-нибудь давай. — В театр. — В театр? Ты ещё скажи в кино на последний ряд. Никит, ты чё? — щурится недоверчиво. — С тобой что? — Чему ты удивляешься, интересно? Раньше ты меня по театрам таскал, я же ходил и не вытрёпывался. — Да потому что раньше вытащить тебя куда-то это целое достижение. Да, ходили и под сидениями водку разливали, но соглашусь, было круто. — Конечно круто, мы с тобой интеллигенция ещё та. Ну ладно, понял, отказ принят. — Я не отказывался. В другой раз сходим, времени у нас теперь навалом. Сейчас у меня на театр нет ни сил, ни приличного спутника не с зелёной мордой. Ещё предложения? — Кафе? Адидас кашлем глушит свой порыв съязвить: «баб своих по кафешкам води», но, во-первых, Никита, наверное, их по таким заведениям вряд ли стал бы водить на серьёзных щах, во-вторых, нет, эти грабли мы обойдём, не полезем заново в залупу. — Ты на свиданку меня уламываешь или что? — А, тебя уламывать нужно? Неожиданный поворот. Ну считай, что да, пытаюсь. — Мимо. Дальше. — Пиздец ты вредный. Давай по старой схеме, к пацанам в качалку. Выпьем. Мы же так и не отметили по-людски твоё возвращение. Или я чего-то не знаю? — Да нет, ничего не было, — роняет голову на плечо Кащея. — А нельзя просто дома поваляться? — Ты не навалялся ещё у себя? — С тобой — нет. — А со мной и негде. — Это значит я сегодня ночую дома? — Да щас, здесь останешься. Есть вариант один, — ну, матрас ебаный, радуйся, настало твоё время. — Ты не оценишь. — Мне без разницы где и на чём спать. — Мне есть разница, где и на чём ты будешь спать. Надеюсь, это, блять, не затянется. Итак… может, у вас есть грандиозные идеи на этот вечер, сударь? — Хуюдарь, — передразнивает. — Не знаю даже, — он оборачивается к окну и задумчиво глядит на потемневшую улицу. — Бездарно прожжём бенз на твоём корыте и покатаемся по ночной Казани?