Уходя, гаси свет

Два выбитых нижних зуба валяются где-то за пределами ринга. Сухой рот наполняется противной вязкой жижей, и та самопроизвольно течёт с приоткрытых разбитых губ, тянется тёмной широкой ниткой вниз. Обрывается. Нос перестал кровоточить, может, минут десять назад, как раз, когда рассекли бровь и левый глаз залился бордово-красным. Кровь впиталась в густые усы, засохла на шее, обнажённой груди и торсе, редкими каплями усеяла маты. От тяжёлого металлического запаха хотелось сблевать, и Вова действительно скорей заблюёт тут всё кровавой рвотой, чем рухнет от сильных ударов соперника, которого он сам уже не бил — силы были лишь на то, чтобы стоять в защитной стойке, держа руки в боксёрских перчатках перед собой. Смотрит злобно, исподлобья не на бугая, а сквозь него. В никуда, в пустоту — сейчас она была материальна как никогда. И даже что-то шептала. Собравшаяся вокруг ринга толпа пацанов больше не улюлюкала его погоняло, не вопила радостно в ожидании зрелища. Вову тупо односторонне пиздили, и конца этому не было: он всё ещё стойко держался, был, как назло, в сознании. Старший, сука, команду расхода не давал, и вообще стоял далеко, за боем не наблюдал, вальяжно потягивал сигаретку и пиздел о чём-то с суперами. Кащей из первых рядов ушёл в самом начале и был на двести процентов уверен, что Адидас раунд вывезет. Сильно он удивится, когда увидит, как Вову откровенно размазывают соплёй по стенке? Марат ахуевает, беспокойно бегает глазками туда-сюда и не знает, что предпринять. От вида брата становилось жутко. Марат оглядывается на Кащея и недовольно поджимает губы: понимает, что нихрена возразить не может. Ударяют по лицу, и покрасневшая кожа на скуле рвётся, кровоточит, вниз бежит по впалой щеке кровавой дорожкой, каплями стекает по шее, пожелтевшим засосам, остаётся на плечах. Вова с помутневшими глазами отшатывается в угол, сглатывает и схаркивает красную слюну с третьим зубом под ноги Демиду. Краем уха слышит несколько ошарашенных возгласов скорлупы из толпы: «упадёт, упадёт!». Не падает, становится в стойку снова. И снова его хуярят, не жалея, расквашивая морду в кашу. Турбо спасает. Он находился рядом с Кащеем, в разговоре не участвовал, только слушал и покачивался. А потом мимолётно посмотрел на ринг и глаза его заметно округлились. Он крикнул возмущённое: «Эу, бля!», наконец, привлекая внимание старшего к одностороннему мордобою, который он сам и устроил. Брови стремительно подлетают кверху, лидер делает последнюю быструю затяжку, отшвыривает сигарету и быстрым тяжёлым шагом идёт к рингу, расталкивая пацанов. — Всё, хорош! — успевает рыкнуть он перед тем, как Вова Адидас отправляется в нокаут. С закатившимися глазами приземляется лопатками вниз, раскинув в стороны конечности, прямо посреди ринга. Виснет мертвецкая тишина. — Вова! — вопит Марат и пролезает между канатами, становится перед телом на колени и с ужасом смотрит на фиолетовое лицо, боится до него дотронуться дрожащими руками. — На свежий воздух выведите его, — спокойно скомандовал Кащей. — А то щас рядом без сознания ляжет. Зима, аптечку тащи. Спирт, бинты, чё найдёшь. А вы хули встали? — обратился он к остальным пацанам. — Насмотрелись? Всё, шоу кончилось. Мяч идите гоняйте. Сопротивляющегося Марата с ринга вытаскивают силой, ведут к выходу из качалки и бросают в талую кучу снега. — Нормально с ним всё будет, Маратка, чё ты ерепенишься? — вслед им говорит улыбающийся Кащей, хотя у самого сердце в груди бешено бухается. Пацаны каким-то единым траурным скопом покидают помещение. Демид, перепачканный чужой кровью, перчатки снимает и бросает их на маты, тоже уходит под немигающий и многообещающий кащеевский взор. Никита набирает пропитанный кровью воздух, сжатые челюсти расслабляет и заходит на ринг. Приседает перед Вовой на корточки и двумя пальцами дотрагивается до горячей сонной артерии — только попробуй кони двинуть, Адидас. Через пару минут догоню тебя — обещает Никита Вове, уже представляя, как идёт в коморку, достаёт из сейфа револьвер и прошибает себе мозги на глазах у Вахита. Бьётся сердце, бьётся. Тёплый, живой. — Зима! — кричит он. — Где застрял?! Лысый притаскивает в руках бинты, вату, бутылёчки с перекисью и спиртом — нашатырным и этиловый. — Всё, что было. Может, это, в больничку его? — Нормально с ним всё, я сказал. Нашим передай, чтоб не заходили, или глаза нахуй повыкалываю. Свободен. Дверь за Вахитом захлопывается. Они остаются вдвоём. Ну, как вдвоём — он, Адидас, его разукрашенный и тем не менее красивый хлебальник и грызущее чувство вины у Никиты. Какого хуя ты, сука, слёг? — так и напрашивается оправдывающий вопрос, будто бы это не Кащей взял Суворова на слабо, не он зачинщик мордобоя, а Вова сам виноват во всём. Абсолютно. Никита хватается за вату и нашатырь, белый мягкий комок смачивает вонючей жидкостью и подносит к носу. Не замечает, как его самого колотит в истерике. Вовины веки слабо подрагивают, а брови сводятся к переносице. — Вов, ты чё? — вполголоса спрашивает он, а Вова ему в ответ тихо непонятные слова на чужом языке произносит. Запах крови бьёт по мозгам сильнее нашатыря. Вова головой сейчас в горячей точке, земля под ногами взрывается, а глаза тяжело раскрыть не потому, что они заплыли отёками от избиения, а из-за мелкой афганской пыли. Над ним не потолок качалки и тусклые жёлтые лампы, а огненное жаркое небо ДРА. Суворов в бреду, в мокром поту, медленно шевелит блёклыми померкшими глазами и всё шепчет сухой глоткой невесть что, лёжа на коленях у своего старшего. А Вове кажется, что он валяется в выжженной канаве. — Ты чё?.. — громче повторяет Кащей и подозрительно щурится. Вдалеке где-то шумел Чёрный тюльпан. Вова жмурится и от боли во всём лице шикает. Володя кричит так громко, протяжно и страшно, надрывая горло. Трясётся. «Кишлак, кишлак хуярь, — тараторил он бегло. — Закинь и беги! Стойку держи. Руха, Панджшер. Руха, Панджшер. Руха, Панджшер. Блять, сука! — кричит. — Вешайтесь, духи!» Никита не отстраняется ни на секунду, хоть чужие вопли и холодят душу, наизнанку выворачивают, но не отходит. Нежно держит его лицо в своих ладонях и смотрит, будто бы перед ним не его самый родной человек с кучей всего неоднозначного в прошлом, а кто-то совсем иной. И Вова вдруг уставляется на Кащея бешенными шарами, наполненными страхом и едким концентратом ненависти. Он дышит загнанно и в следующую секунду с хрипом кидается на Никиту, опрокидывает его на спину и сам садится сверху, но схватиться за горло не получается — красные боксёрские перчатки мешаются — ему на секунду привиделось, что это у него культи, перемотанные красными бинтами. — Сдурел? Дёма башку тебе пробил, что ли, в окончалово, не пойму, — Кащей отпускает нервный смешок. Самому страшно до усрачки. Вова с него слазит, поворачивается на коленях и оказывается позади — обхватывает шею Никиты рукой и шире расставляет свои ноги — так, чтобы кудрявый ближе спиной прижался к Вовиной груди. Только Суворов видит нихуя не универсамовского лидера, а джихаддиста, врага своего, которому он собирается хладнокровно свернуть шею. — Гнида, не рыпайся, — говорит грубо и властно тому на ухо. Душит бицепсом, давит прямо на глотку и не обращает внимания, что его по имени зовёт знакомый голос, чужие ладони гладят по рукам, затылку, хватали за волосы, пытаясь донести, кто рядом с ним. — Да угомонись ты, чурка грязная, смирно сиди и Бога своего встречай с радостью. Кащея судорога бьёт по всем частям тела, пальцы на ногах уже онемели, а член с какой-то стати кровью налился и нихерово так выпирал сквозь ткань штанов. Неужто так сильно соскучился? — Сука ты последняя, — хрипит он тихо в крепких адидасовских ручищах и не подозревает, что сидит меж его ног с синими губами. Уши в какой-то момент закладывает, словно в воду погрузили целиком. Никита ртом жадно хватает воздух, пачкает своими слюнями руки братана, ногтями впивается в кожу предплечий. Сдохнет через минуты две, сознание вот-вот и оборвётся. Пизда тебе, Адидас. Не здесь, так в аду свидимся, выбью тебе оставшиеся зубы своим хуем. Никита закатывает вверх глаза и его бьёт крупной дрожью, схватившись за запястье Суворова. Хочется в агонии орать его имя. Блять. Влажное пятно расцвело где-то на уровне паха. Откинется, так ещё и с кончой на штанах. Заебись, Володя, ты придумал. Пацанам-то как объяснишь, а? Вова дышит тяжело прямо в макушку и там же любовно мажет губами. Хватку расслабляет, отпускает из своего плена, и сам валится на спину. Мутно-жёлтая лампа качалки выжигает зрачок. Он слушает как надрывно кашляет Кащей, не может надышаться, харкается без конца. — Съёбывал бы ты отсюда, афганец, — задыхаясь, произносит Никита совсем беззлобно, без обид. Просто страшно и стыдно. Пусть остаётся, если захочет — ему Кащей, на самом деле, всегда рад. Залечим раны твои душевные по-быстрому. Ладно. Вова лежит ещё немного, опять сглатывает кровь, языком не досчитывает зубов. И смеётся. Заливисто, до истеричного припадка и слёз в глазах. Всё болит адски, но он смеётся, пока не срывается на кашель и не сдирает себе горло. Он поднимается и освобождается от боксёрских перчаток. Смотрит на валяющегося старшего, у которого виднелось покраснение поперёк глотки. — Куртку хоть накинь, — говорит напоследок. — Сходи нахуй, — выплёвывает Вова со всей серьёзностью и качающейся походкой уходит с ринга. Падает, запнувшись об канат, и Кащей смеётся ему в спину. На улице в метрах пятидесяти стоит толпа парней. Заприметив Адидаса, Марат срывается и бежит к брату, только тот бьёт пацана с размаху и с ног сбивает — не смей подходить сейчас, Маратик. Так и уходит, полуголый, перепачканный кровью. Ринг драили минут сорок и столько же проветривали. Кащею кажется, что он вместе с Володей в моменте ёбнулся, потому что он нашёл, собрал все выбитые зубы, промыл их под водой и поместил в ёмкость с молоком, Суворову-младшему приказал отнести домой и вручить барану этому. Потом у врача обратно вставит, мразь конченная. Вова до дома дотащился и ввалился в светлую квартиру, где дом полная чаша, блять. Отец, Диляра, друзья семьи, бабка с дедом. Тишина повисает настолько давящая, что Адидасу хочется сбежать обратно в качалку. Он скидывает кеды, раздевается на ходу по пути в ванную и там под холодной водой стоит бесконечно долго, параллельно себя ненавидя. За то, что слишком многое видел в своей жизни и вид кончающего Кащея далеко не самое безобразное. Ой, как далеко. Провал в памяти был основательным; Вова не помнил ничего, что было после рассечённой брови. Будто сон давний и ненужный, и оттого охереть какой значимый. Башка раскалывалась при попытке окунуться в события, минувшие полчаса назад. Получалось окунуться только в Никиту и вспомнить, как он пах перед своей смертью. Ну и зачем? Всё, что осталось. Даже то, что Маратику втащил просто так — забылось, а Никита вот он, здесь, блять, бьётся в задушенном оргазме прямо перед глазами. В глубине души Вова надеется, что Кащей найдёт в своём сердце прощение. Конечно, найдёт, если ещё не пропил свой разум. Он же должен понимать, что к чему. Что он не хотел его убивать. Накрыло, да и всё тут. Извиниться, если надо, и заслуженно отхватит по роже со словами: «пацаны не извиняются». Хрен с ним, Володя реально натворил херни сегодня. Кран выкручивает и вылезает из ванны, с крючка срывает полотенце, обматывается им и выходит в коридор, где его тут же за ухо хватает отец и тащит в комнату. Гостей уже не было. — Что стряслось? — спрашивает мужчина. — Пап, ничего, — односложно отвечает он. — Одевайся. Позорище. В подъезде пересекаются с чересчур зашуганным Маратом с лопнувшей губой и гранённым стаканом молока. В травматологию ехали молча. Заштопали, подлатали красивые медсестрички. Пока зашивали, сидел молча как партизан, будто бы боли не было совсем — от анальгетиков специально отказался. Заорал, только когда кости носа вправляли. Зубы вставили на место. Башку перебинтовали, на скулу налепили компресс. Братья-Суворовы от ужина отказываются и с мрачным видом закрываются в комнате. Вова ложится и к стене отворачивается, а Марат задумчиво пялится в потолок. Глава семьи без конца рвёт и метает, не стесняясь выражений, а потом затихает — рюмку опрокидывает, наверное, и четверть часа сидит на кухне в своих размышлениях, потом его вкрадчивый философский бубнёж продолжается, а от него стены словно вибрировали и сыпалась с потолка побелка. Стоит Адидасу тяжеленные веки прикрыть, как в полной темноте ему чудится наглая щербатая ухмылка и по обонянию бьёт ядрёный запах перегара и тонкая приятная горечь мужского одеколона. Тошно от этих фантомных крупиц, что всё никак не соберутся воедино. И не надо особо. Упаси Господь возвращаться в то болото, от которого он так усердно бежал много лет. — На сбор пойдёшь завтра? В двенадцать, — сообщает Марат шёпотом. Упаси Господи — повторяет. Вова жмурится и саднящей щекой трётся о мягкую подушку, понимает, что успешно проваливается в сон, как под лёд, и его топит, навсегда уносит течением. Но засыпать было нельзя. — Нет, — скрипит он замедленно, гортанно. Одёргивает себя и исправляется — не хочет выглядеть трусливым и слабым, коим он не является. — Посмотрим. — Не ходи. Кащей с меня спросит. Чё сказать ему? — Ну придумай что-нибудь, умеешь же. Чё как маленький? — Да хрен там. Он прочухает, что я гоню. Да, да, да. Вова лыбится и тихо посмеивается, а у Марата очередные холодные змеи по спине бегут. Суворов хорошо знаком с удивительной способностью Никиты различать даже самый гладкий талантливый пиздёж от гнусавой правды. Он видел всё и вся насквозь, смотрел невыносимым пытливым прищуром и затягивался, в глазах напротив искал истину, и не важно кто стоял перед ним, будь то свой пацан или автор другой группировки. Или Вова Адидас. Письма мои читал? Нет (перечитывал по двадцать раз, зачитывался, хранил. С собой привёз из Афганистана. Сложенные листочки с кривым почерком завуалированных слов, в которых Вова находил для себя личный смысл, и дебильными рисунками на полях сейчас находились в одной комнате с братьями). Почему не отвечал? Мне нечего было сказать (чистое и легко распознаваемое враньё). Сейчас, может, слова найдёшь? Отрицательный ответ. М-да, Адидас. Пиздло ты редкостное. Мне тебя, по-чесноку, не хватало… «А мне тебя — нет», — пронеслась горделивая не озвученная вслух мысль, однако Кащей и её как-то понял. Хмыкнул ядовито-кисло. — Правду, значит, говори, — сказал Вова Марату. — Он же знает, что случилось. Или он дальше своего носа и зековского базара не видит и не слышит ничего? Ну скажи, что сдох я по пути домой в луже дерьма, — с каждым словом тон его становился громче, агрессивнее. — Может, полегчает ему. Разговор был окончен. Через полчаса Марат размеренно засопел, а Вове не спалось совсем: пялил в стену, ковырял дырку в обоях. Потом и отец покинул кухню, ушёл в спальню. Вова перевернулся и невольно застонал от ноющей боли — тело пополам разламывалось. Он встал, взял с собой целую пачку «Космоса», нарыл на кухне коробок спичек и в потёмках, слабо освещённых уличным фонарным столбом, доплёлся до балкона с сигаретой меж зубов. Обдал морозный воздух, на пару секунд сгоняя жаркую боль ветреными порывами. Чиркает спичкой и медленно подносит яркое колышущиеся пламя к сигарете — опасается, как бы не промазать и не тыкнуть огнём себе в глаз. Ресницы в любом случае опалил. От глубокой затяжки кружится голова и Суворов пошатывается. Упирается руками в ограждение, пока не отпускает, и вниз уставляется, на мокрый асфальт. «Сдох в луже дерьма» — проносится на периферии сознания собственные слова. Было бы неплохо, будь оно так. Всё проще сидеть тут тупым туловищем, со страшной разбитой харей и щемящим сердцем. А каким образом подохнуть — в той же луже, пулю вражескую словить или по асфальту безобразно размазаться — важно лишь до наступления того самого момента. Потом валяйся в объятиях сырой земли и до свидания, забывай свои принципы про сдохнуть с честью и достоинством. От чего и по кому душа изнывала и сердце выло, понятно. Не от мордобоя явно — пиздили уже и не раз, пора бы попривыкнуть. Да и насрать Адидасу на случившееся. Отпиздили и отпиздили, хер с ним — уверяет он сам себя. Едкий сигаретный дым впивается раздражением в обезвоженные глаза. Белки краснеют и вид грязно-снежной улицы плывёт из-за слёз. Ну, ебать, приплыли, добрый вечер. Адидас потёр веки пальцем, быстро-быстро заморгал. Сделал последнюю тягу до самого фильтра. Бычок упал на дно самодельной пепельницы в виде алюминиевой банки из-под кофе. Вязкий харчок оказался там же. Внизу изредка промелькивают людские силуэты, которые Вова безучастно провожает взором до первого поворота или подъезда. В каждом чудится проклятый длинный кожаный плащ, выдающий одну конкретную колоритную личность. Но все они… не те. Воображение издевается, доводя Суворова до сердечного приступа. Адидас спиной прижимается к холодной стене дома и съезжает вниз, присаживаясь на корточки. Всё курит без конца, втягивая щёки. Смотрит на окна соседнего дома, где горел свет, гадал, в каком из померкнет первым: если вон то, на пятом этаже, то Вова пойдёт на сбор. А если вон то, закрытое плотными шторами, он без сожаления сожжёт все кащеевские письма и бумажную пыль смоет в унитаз. Вздёрнется, поставив жирную точку во всём, что было. «А что было? — безрадостно улыбается Вова и случайно стряхивает пепел себе на колени. — Да ничего не было и не будет уже, — отмахивается сам от себя». Уснёт вечным сном и избавится от своей бессонницы, повышенной тревожности и чувства вины перед семьёй и пацанами. Накинет петлю на шею и повиснет под потолком безвольной грушей, обмочится и обосрётся вследствие клинической смерти. Пацаны не извиняются, но за это простите, семья и друзья, и обиды не затевайте за отсутствие предсмертной записки. А ты, пидор кучерявый, наслаждайся теперь жизнью. Мысли такие возникают, потому что первым померкло окно, в котором постоянно маячила чья-то тень. Условия есть условия. Вова этим мыслям вымученно усмехается, затягиваясь и выпуская дым в звёздное небо. Судьба такая, что ли? Улица на этот риторический вопрос отвечает под стать. Наверное, до рака лёгких он сегодня точно не докурится. Надо же, сорвался гениальный план. Но со свежего воздуха уходить категорически не хотелось. Здесь спокойней. Вова хотя бы не оставался наедине с самим собой; тут, вот, кот внизу за чем-то пробежит и голые ветки разговаривают, шумно прогибаясь под ветром. Но в кровать он всё же вернулся, уснуть правда не смог. Нажрался обезболивающих таблеток из домашней аптечки и до самого утра провалялся коматозником, но за то почти без боли. Почти без остоебенившей кривой кащеевской рожи. Отец по будильнику проснулся, проверил сыновей в комнате и, отказавшись от завтрака, несмотря на все уговоры жены, ушёл на работу. Диляра тоже зашла к мальчикам: мягко поцеловала обоих в висок, аккуратно погладила по волосам и вышла, и в этот момент Вова разрыдался как сука. Вдавился сине-фиолетовым больным лицом в подушку и плакал навзрыд, выпускал наружу скопившуюся где-то в районе солнечного сплетения необъятную тяжесть. Накопилось действительно много чего, но нельзя было пугать Марата. Мало ли, обделается ещё спросонья. Потому пришлось проглотить колючую боль. Вновь. Ощущение мокрого слезливого пятна на подушке саднило разодранную кожу на скуле. Марат спустя несколько минут встал, вышел и в комнату больше не заходил. Слышал всё. Адидас положения не менял. За десять минут до полудня Марат свалил на улицу и за каким-то хером припёрся через полтора часа со всем скопом пацанов. Пришлось подниматься и каждому крепко пожимать ладонь. Все лыбу давили, с восторгом рассматривая полуживого Адидаса как икону, спрашивают что-то, обсуждают, смеются. А было бы в их юношеских очах такое же упоение, знай они о чём думал Вова минувшей ночью? Да в рожу бы ему харкнули поочерёдно — бить жалко. А сейчас вручают пакет апельсинов, забавные такие, как будто он тут, блять, ОРВИ болеет; по плечу слегка хлопают, говорят: — Поправляйся, Вов. Ждём тебя. — Сопли мне тут не разводите, — улыбчиво и беззлобно произносит он. — Через пару деньков выйду и повторим с мужиком тем на ринге, — пообещал и парни воодушевлённо загалдели. — Как там зовут его, не помню. — Не получится. Отшили его, — говорит кто-то из толпы. Бля, прикол какой-то. — Причём по жести, — дополнил Марат. Спасибо за уточнение, братан, реально, от души. — Чего? — не понял Суворов, нахмурился. Послышаться не могло, он ещё пока, вроде, в своём уме. Хотя это не стопроцентно. — Почему? В ответ многозначительная и будоражащая для Вовы тишина. — Ладно, забыли. Вы мне лучше расскажите… Кащей что говорил про эту всю ситуацию, про меня? — Он про тебя не говорит. — А, — всё, что получилось из себя выдавить. Ну, сучара, жди, а лучше затеряйся где-нибудь в притоне, понял? От греха. Поболтали ещё минут двадцать, потом Суворовы проводили пацанов до дверей. Вова заметил, что Марат в сомнениях разрывается: то ли гулять пойти, то ли с братом дома остаться. Отправил его с пацанами — «иди давай, нехер дома киснуть, молодёжь, а сиделка мне не всралась». Адидас в комнату ретировался и свалился на кровать трупом, чем вселил в Диляру серьёзную панику: женщина пристала с расспросами про самочувствие, а Вова отнекивался, уверял, что всё нормально. Не скажешь же ей правду, что обидно пиздецки, что ему на меня похуй. Не позвонит даже. Что за жизнь такая? Диляра ему бульон сварила, и он поел через силу только ради неё. Мачехе бесконечно был благодарен, что она его не дёргала особо, видела, что Вове херово. Делала вид, что не замечает, как он курить бегает на балкон. Пусть курит, сколько влезет, если от этого полегчает. Так канули пять дней и беспорядочно распределённые по ним шестнадцать часов сна. Тёмные круги под глазами, вызванные усталостью и дефицитом сна, были ярче синяков, оставленные Демидом. Сдохнуть всё ещё хотелось запредельно сильно, но чувства эти ощущались вполне привычно, как данное и нечто прижившееся. За это время ему единожды снился воздух сухой и горячий, а перед глазами, среди горных ландшафтов и степей, бегали люди в военной форме. Оглушительной стрельбы и командующих воплей не было, лишь лопасти вертолёта где-то вдалеке. Но всё-таки сама атмосфера местности давила на горло, и мысль, страшная и, как казалось, верная вдолбилась под корку мозга: это снова происходит. Он снова на войне по-настоящему, а до дембеля ещё ползти и ползти. Снова он отправиться обмывать тела мёртвых товарищей, убивать детей, женщин, мирных жителей — у них под грязным тряпьём взрывное устройство. Жить, выживать безо всяких моральных принципов. Не знать, когда и где подорвёшься на мине. Потом Адидас просыпался в своей комнате вечером, с онемевшими конечностями и в холодном поту. В здравом уме и трезвой памяти. На шестой день Володя понял: заебался. Пошло всё нахуй. Он собрался и часа в три ушёл из дома. Дошёл до качалки. Находившееся внутри пацаны встретили радостно, обменялись рукопожатиями и лёгкими объятиями. Адидас сразу направился в коморку, а та оказалась пустой и на удивление прибранной. На столе только связка ключей валялась. — Кащей где? — серьёзно спросил он. — Перетереть с ним надо по одному вопросу, — по какому конкретно Суворов сам не смыслил. — Никто не знает. Он не появлялся давно. Можно было гадать бесконечно о мотивах Никитиных поступков. Бля, что за имя вообще такое — Никита? Ну разве адекватного парня назовут Никитой? Нет, конечно, только наглухо отбитого. Размышляя об этом, Вова свою первоначальную мысль забыл. Адидас с пацанами языком чесал чуть больше полутора часа. Ему, признаться честно, этого не хватало. Вышли на улицу отвешать пиздюлей мужикам с Киноплёнки — они, видимо, в край ахуели — устроили погром на базарном рынке, который принадлежит Универсаму — им замечательно платили за крышевание от других банд. Вове во время замеса пару раз по затылку прилетело. Сотряс, наверное. Затошнило. В основном легко отделались, пизды дали, рынок отстояли, нескольких чужих отправили на больничную койку. Обратно шли весёлые, уверенные в себе, и теперь не один Адидас с разукрашенной мордой. До самой темноты Вова просидел с ребятами в качалке. Ключи, лежавшие на столе, зачем-то спёр. Домой с Маратиком пёрлись и угорали со всякой ерунды. Было так легко и просто впервые за очень долгое время, что это даже забавно. Неправильным. В квартире с отцом опрокинули пару рюмок настойки, поговорили душевно, поняли друг друга, обнялись тепло и крепко. С миром разошлись. И снова здравствуй, ночь моя бессонная. Дела как, всё по-старому? Замечательно. Когда же ты, шмара драная, отпустишь? Ну отпусти, пожалуйста, невозможно же так жить. Вова с закрытыми веками лежит час, второй, ворочается, взбивает подушку, накрывает ей голову. Овец, блять, считает. 150. 339. 694. Отжимается 50 раз, от скуки боксирует в воздухе посреди комнаты как умалишённый, а усталость своё всё равно не берёт. Никита не появлялся, из мыслей как-то сгинул — наверное, Вова всё-таки смог прогнать навязчивый притягательный образ, и Кащей сгинул насовсем, пропал со всех радаров. Ни живой, ни мёртвый. И Суворов временами по-настоящему зависал, никого и ничего не слышал, смотрел в одну точку и думал, думал, думал. О нём, о нём, о нём. Пазл собирал. Уши странным образом закладывало от разгорающейся тупой боли в грудной клетке. Вспоминал. Может, добрая половина воспоминаний стёрлась, но те 10 месяцев перед арестом Кащея останутся в покалеченном сознании надолго. Никита не звонил, и Адидас больше не ждал. Хотя тот глупый и наивный семнадцатилетний мальчик Адидас, возможно, и ждал до сих пор, ждал даже эту гниду щербатую с зоны, был преданней пса, а вот теперешний Володя Суворов, спустя шесть лет разлуки и с пережитой войной за плечами — не, нихуя. Воспитал в себе гордость и самоуважение. Заглоти хуйца, Никитос, никто к тебе не прибежит. Вова тихо крадётся в прихожую, чтобы достать из кармана куртки сигареты. Руку суёт за пачкой, а там пальцами натыкается на холодную сталь ключей. А они током будто бьют. Парень снова за один присест поглощает рекордное количество никотина и принимает самое конченое и противоречивое решение за всю свою жизнь. Идёт к Кащею в полпятого утра с затуманенными намерениями. Улица своей промозглостью напрямую намекала: шуруй-ка, Володя, назад, пока жив. Потом же от досады загнёшься, возвращаясь обратно домой обосранным и с разбитым вдребезги сердцем по мартовскому холоду. Ничего тебе у твоего старшего не светит. А Адидас упорно шёл с распахнутой курткой наперекор тихому морозному ветру. Трясся от холода как собака, зубами стучал. Потихоньку светало и небо окрасилось в такой траурный смурно-голубой цвет. Дождь, наверное, будет. Пересекая знакомый двор, он пару раз проваливается в рыхлый снег по самое колено, матерится, наступает в лужу липкой грязи и, наконец, стоит перед его подъездом. Подошву кроссовок оттирает об бордюр ошмётки противной коричневато-серой жижи. Скуривает две сигареты и как отбитый маньяк пялится в окно на третьем этаже, на настежь открытую форточку. Ну какой идиот, блять, холодно же. Вова заходит внутрь и по носу бьёт ядерная удушающая вонь чего-то химического. Ацетона и уксуса, с обволакивающей ноткой прелой мочи. Суворову чудится, что едкий запах наркопритона доносится точно из квартиры Никиты, ведь это вполне в его стиле. Однако хочется верить, что просто почудилось. Хочется верить, что Кащей остался собой, тем человеком, каким он был до тюрьмы, которого Вова знал вдоль и поперёк. И физически, и духовно. Суворов осторожно преодолевает два лестничных пролёта. К лодыжкам словно гири привязали. Собственная фантазия так и норовила впечатать физиономию в грязный бетон, рисуя страшные картинки: Вова боится найти окоченевший труп Никиты. Боится пытаться вернуть его к жизни, делать ему непрямой массаж сердца. Касаться его холодной серой кожи, а он будет смотреть безжизненными очами какого-то нереального цвета. То в один момент они светло-карие, а в другой становились зелёными. Он умер с карими. Прости меня, прости, прости, прости. Вова добирается до третьего этажа с непосильным трудом. Он борется с тошнотой. Плечом наваливается на стену и взгляд его вдруг падает на надпись, выцарапанную ножиком шесть лет назад: «В+Н=….». Последнее слово перечёркнуто тысячекратно. Что же там за слово, а, Вовочка? Кто же это сделал? Он суёт длинный ключ в замочную скважину и поворачивает три раза. Внутрь заходит, и химический запах остаётся за пределами квартиры. Здесь же другая хуйня царит, незнакомая. На удивление чисто. Не накурено, не воняет спиртягой. Вова разувается и сразу перемещается на маленькую кухню. Закрывает форточку и только теперь обращает внимание на стол: одна рюмка, один фужер с красным вином на дне. Трёхлитровая банка с водой и одной белой розой. Какая-то недоеденная жрачка. Усмехается: что, невкусно приготовила? Вова настороженно направляется в одну единственную комнату. Замирает в дверном проходе. Зависает, смотря влево. На разложенном диване спит Кащей, светит своей голой широкой спиной. Вова делает лишь шаг, и теперь видит девушку, прятавшуюся за Никитиной грудью. Они оба одеялом накрыты до талии, а она тоже обнажена и красива. Сердце Суворова пропускает удар, голова идёт кругом. Успел свадебку сыграть, пока Вова дослуживал последний год? Зачем ты так со мной? После всего, что было? Вова зачем-то идёт дальше. Осматривает полки шкафа-стенки: за стеклянными дверцами раньше был сервиз, к которому никто не прикасался несколько десятков лет; хрусталь, графин — этот пидор вынес всё ради дозы. Далее фотки семьи и группировки в рамочках… тут всё по-старому. На следующей полке — настоящий ствол, блистер феназепама, шесть фотографии с изображением Никиты размером 3 на 4. Документы делает? Одна фотка скользит под пальцами Адидаса и оказывается у него в кармане. Вот так просто и неосознанно. А ещё тут стопка конвертов с письмами внутри. От мамы, от универсамовских… Под чёрным пистолетом Вова замечает свою фотографию. В кителе, с наградами. Хмурится и аккуратно тянет фото за уголок: хочет убедиться, что не показалось. Случайно несильно гремит огнестрелом, но всё же определённый шум создаёт. Он жмурится и прикусывает нижнюю губу, с ужасом оборачивается через плечо и, кажется, моментально седеет. Кащей на него смотрит вполне осознанно, приподнявшись на локтях. Ничего не происходит секунд десять. Никита безрадостно хмыкает и, хрустя суставами, тянется через спящую девушку за бутылкой водки, что стояла на табуретке с той стороны дивана. Вова это замечает и резко дёргается с места — бьёт по горлышку и бутылка заваливается набок, выплёскивая прозрачную жидкость на пол. Кащей разочарованно цокает языком и голова его обессиленно падает на плечо девушки. Вова награждает его немигающим озлобленным взглядом и молча ретируется на кухню. Там набирает в стакан воду из-под крана и жадно её хлещет, крем уха вслушиваясь в тихий говор за стенкой: — Подъём, красота моя. Давай-давай, у тебя пять минут. У меня дела важные, вот не до тебя вообще. Вова не видит, но отчётливо слышит, как Кащей призывно шлёпает даму по оголённому бедру. Она всё время отвечала что-то нечленораздельное. — Ничего не забыла? Не-не-не, всё забирай, никакого следующего раза. Резче, солнце, ну? Девица в прихожей обувается, накидывает верхнюю одежду и тянется к Кащею за поцелуем. Он позволяет женским губам впечататься в свою щёку, а сам брезгливо прикрывает веки и бросает красноречивый хмурый взгляд исподлобья на Вову. Даёт понять, что ему самому эта развернувшаяся ситуация далеко не в радость. А Суворову на эти невербальные оправдания до пизды. Лучше бы ты, всё-таки, сдох от передоза. Дверь за «красотой» и «солнцем» закрывается на три оборота. Кащей вздыхает, собираясь с мыслями перед тем, как идти к Адидасу. Перед смертью не надышишься. — Ну что, бессовестный, спасибо, что живой, — звонко и задорно говорит Никита. Проходит на кухню и падает на табурет. Смотрит на Вову снизу-вверх и невинно хлопает ресничками. — Чем обязан? Чё пришёл ни свет, ни заря? Лицо своё красивое показать? Звенит связка ключей и падает на стол. Кащей на неё озадаченно смотрит и усмехается. — Молодец, молодец… это всё? — Это… — он осекается. Удивляется, как сипло и померкло звучит собственный голос. — Девушка? Невеста? — Да я тебя умоляю, — глаза закатывает в притворном раздражении. — Что за глупости, Вова? Я имени-то её не помню, расслабься. Стал я бы женщину свою выгонять? Будь другом, сигареты подай. Вова привычно подходит к холодильнику, где сверху лежал целый блок красных Мальборо. Достаёт оттуда пачку и швыряет на стол рядом с ключами. Следом прилетели спички. Адидас открывает форточку и становится на место, где и стоял перед Кащеем: упёрся поясницей о кухонный гарнитур и скрестил руки на груди. — А ты сам как? Погляжу, с засосами в качалку припёрся, не постеснялся. И главное — спустя три дня после дембеля, — он закуривает, а Вова стыдливо смотрит в пол. Картина маслом, сука, до чего же хороша. — Да ты раздевайся. Посидим как в старые-добрые. — Я пришёл ключи отдать, ты их у себя оставил. А пиздеть тут с тобой я не намерен. — Как запел интересно, — он игриво прищурился, по-блядски, и затянулся. — Я их не оставлял. Это твои ключи. — Были, — согласился Адидас, закивал и от злости сжал челюсти. — Пока ты не сел. Кащей устало прикрывает веки. Наклоняется на стену позади себя и на Суворова глядит из-под опущенных ресниц, так лениво и размазано, что у Вовы сводит всё, что ниже пояса. Он взгляда этого не выносит. Впивается пальцами в столешницу и вновь рассматривает пол. — Я должен тебе сейчас простую житейскую истину по буквам объяснять или что? — чеканит он и в ответ получает отрицательное мотание головой. — Мы все люди, Вова, все мы ошибаемся. Мне, думаешь, по кайфу было здесь всё оставить? Тебя, пацанов, улицу? Ладно, хуй с улицей этой, я сам тогда в суперах ходил и ничего не колышило особо. Но ты… ты — пиздец. Мне мать шмотки мои на нары привезла, а они все тобой пропахли. У меня пальцы, блять, — он наклонился вперёд, локтями упёрся в колени и выставил свои изящные венистые ладони перед Вовой тыльной стороной. На фалангах перстни-печатки и тату зековской символики. — Тобой пахли. Я с таким ебучим комом поперёк глотки все эти пять лет там чалился, а ты пару строчек для меня пожалел. Ахуеть можно, скажи? Написал бы: «Пошёл нахуй, Кащей, ждать не буду» и всё. Я бы понял. Я же самый понятливый человек на свете, ты же знаешь. — Ну так и понимал бы молча, без моей писанины, понятливый. Ты тоже время зря не терял, пока я в армии служил, — он кивает в сторону соседней комнаты, намекая на недавно спавшую там даму. — Правильно, нечего ошибок прошлого повторять, да? Никита внимает, задумчиво кусает нижнюю губу и простодушно хлопает длинными ресницами. Виснет тишина. Вова прыскает нервно и пятернёй проводит по лицу. Вспомнил, одумался — бля, он же реально Кащея застал с какой-то бабой на постели. Оборжаться. Почему после этого они до сих пор тут, в помещении, где максимум пять квадратных метров, а парней разделяет расстояние вытянутой руки — ну давай, самый смелый и самый понятливый, потянись, посмотришь, что будет — вгрызутся тебе в кожу или ближе прижмутся с нескрываемым теплом. Вам же так этого не хватало обоим. Ну? — Я пойду, — произносит Вова резко и обходит поникшего… когда-то друга. Когда-то родного человека. Когда-то того самого, от которого с ума сходил. Никита сводил. Лишь своим существом. Затем уже окончательно добивал Адидаса смехом. Нежностью. Любовью. Руки тряслись как у нарика с ломкой. Суворов обувается, дверь хочет открыть, а та, блять, не поддаётся. Закрыто. Так не хочется вновь вступать с ним в диалог, ну а хули, валить всё равно придётся, не ночевать же на коврике. — Открой, — нехотя просит он и слышит, как со вздохом поднимается Кащей с табурета, бренчит ключами и идёт к Вове. — Конечно. Ну вот он опять, ахуительный и прекрасный — закачаешься, в одних чёрных трениках выходит с кухни вальяжной походкой и оказывается рядом с Суворовым. Ощутимо, но без излишеств вторгается в чужое личное пространство. Вова в этот миг не дышит совершенно. Никита стоит прямо позади, почти вплотную, и ненавидит Адидасовскую одежду больше всего на свете. Всю малину изгадила, сволочь. Он руку тянет и придуривается, делает вид, что не может попасть ключом в замочную скважину. Вова вдруг понимает, что всё, его, скорее всего, зажмут здесь и сейчас, и сопротивляться он не станет. Ну ладно, станет, естественно, первые четыре секунды. Потому что спереди — дверь, которую по всей видимости не откроют до следующего утра, слева — стена, сзади — кудрявое чучело, справа — конечность упомянутого — молочного цвета, с выпирающими сине-зелёными венами. Медленно крутится ключ. Ну нет. Дверь открывается. Ну нахуя? Вова опрометью выбегает на вонючую лестничную клетку и бежит вниз, где-то пропуская ступеньки. Едва ли не кубарем вываливается из ебучего подъезда и даёт по тормозам. Загнанно вдыхает и выдыхает горячий пар, озирается по пустой улице, чувствует на своём затылке его взор, падающий с окна. Адидас делает ещё пару шагов и не выдерживает — пинает замёрзшую клумбу и даже грязный сугроб огрёб за всю хуйню. Трётся несколько минут возле подъезда — ходит туда-сюда задумчиво, успокаивается, курит третью. Чувствует себя открытой кровоточивой раной. И Вова всё-таки себя теряет окончательно, когда с озлобленными слезами решает вернуться. За секунды преодолевает пролёты, на запахи уже внимания ноль. Яростно бьёт по двери трижды, выбьет её к херам, если через мгновение хозяин не соизволит показаться. Кащей открывает, сверкая мокрыми очами-блестяшками. Этот факт стопорит на долю секунды. Из колеи выбивает появившаяся сдержанная и довольная ухмылка, и Вову что-то перещёлкивает — он грубо вталкивает человека напротив в квартиру, неожиданно ощущая на своей шее ласковое прикосновение. — Спокойней, Адидас, — усмехается. — Проветрился? Не помогло нихуя? — Зачем ты со мной это сделал, гнида паршивая? — вполголоса шипит он. — Ты объясни мне эту хрень. Нормально тебе было семнадцатилетнего пацана распечатывать? Брови Кащея взлетели вверх, на лбу образовались мимические морщины. Ему больше не весело. — А-а, такой разговор хочешь? Понял. Секунду, — дверь закрывает. Возвращается. Возникает перед Вовой нерушимой скалой. — Ну-ка теперь ещё раз. Повтори, чё сморозил. — Я спрашиваю: нормально тебе было семнадцатилетнего пацана распечатать?! — с каждым словом тоном становится резче, жёстче и громче. Никита молчит, анализирует услышанное. Усмехается опять и задумчиво толкается языком в щёку. А потом склоняется к Вовиному лицу близко-близко и отвечает совсем тихо, сладко-приторно, смакуя каждый чёртов слог: — Ты вроде не особо сопротивлялся. Лез и тёрся, как сука в течку. Кончал как миленький. Четыре раза за ночь. Я тебе давал всё, что ты хотел, так что я не понимаю за что ты хочешь мне предъявить. Прямо сейчас Вова хочет его убить, хотя десять минут назад был готов бросить себя на растерзание в этой же самой прихожей. Что-то как-то не вяжется. — Тебе же было хорошо со мной? — чуть громче произносит Никита. Беспокойно бегает мокрыми глазами по напряжённому лицу Адидаса и никак не может оторваться. — Не злись, это обычная правда. Нахуй ты на меня гонишь? Кащей аккуратно дотрагивается до него, нежно оглаживает впалую щёку, большим пальцем проводит по ссадине на скуле. Удивительно — Суворов не шарахается, а блаженно закрывает глаза и откликается с удовольствием, медленно ответно трётся о ладонь и мажет по ней губами. — Оставь это. Мы уже не те люди, Никит. Не злись, это обычная правда, — зло передразнивает. Мысли насквозь пропитываются чернухой и оседают тяжёлым чувством тошноты, бесконечной вины и сожаления. Вова привык к отсутствию этого человека в своей жизни и отказывается отвыкать. Забавно так, ебанёшься. Адидас насильно возвращает себя к мнению, что лучше бы Кащей сгнил в тюрьме или не возвращался бы в Казань, не отсвечивал счастьем тому, в чьей душе оставил конкретную кучу дерьма и следит там до сих пор. Оставил, бросил — сердце разбил. Вернулся — добил. Спасибо. Как прекрасно бы было, если бы кудри эти и глаза-хамелеоны остались в памяти незабываемым светлым образом из их грешной юности. Вова уверен: боль бы забылась, и Никита превратился бы в выцветшее пятно. Было бы приятно вернуться к нему раз в полтора года, вспомнить по глупости. Придумать историю для своих детей, объясняя, что это за фотография незнакомого красивого дяди в их семейном альбоме. Потом забыть ещё на полтора года. Действенный самообман на пять баллов. Из ста. — Если тебе сейчас опять моча по мозгам даст и ты вздумаешь съебаться — я не пущу. — Сам тогда уёбывай. Газ включай, закрывай окна, двери. Ствол свой перезаряжай. И уёбывай. — Ты чё городишь?.. — хмурится недовольно, сердится, в услышанное не верит. — Это чё за новости, Адидас? — мягко хватает его за шею, встряхивает. — Ты только попробуй что-то такое выкинуть, поедешь у меня первым составом в дурку. — Ты тогда вместе со мной вещи пакуй, понятливый. — А мне на кой хуй? — Тебе полезно голову подлечить. Может, о хуях поменьше будешь говорить и думать. От этого вылечивают. — Да ты что? Отвечаешь? Жопу ставишь? — точно шепчет он, а у Вовы колени подгибаются. Он в ответ быстро кивает и растерянно тупится. — Поздравляю, проёбано. Про хуи я не думаю, ты уж не загибай. Так, про один конкретный, ты об этом в курсе. И голову лечить не дам — нравится, когда ты её тщательно ебёшь своими выкрутасами дебильными. — Шалав своих ты, наверное, ебёшь так же тщательно, — пробурчал он надуто. На Кащея не рискует взглянуть, но ему и нужно смотреть, чтобы почувствовать его ехидную ухмылку. Мерзко. Вова от чужих тёплых касаний уклоняется. — Если тебе от этого полегчает, то я только и делал, что твой отбитый характер представлял. То, каким взвинченным ты бываешь… я бы любую шваль за подобную дерзость разъебал, но ты… я ахуеваю с того, что ты со мной делаешь… как ты меня изводишь, сука… как от тебя кроет беспрестанно. Вова угрюмо на это молчит. Он бредит? Он вмазанный? Представлять чей-то характер во время секса — это по-ебанутому мощно. Расфокусированный взгляд невольно падает на сгиб локтя той руки, что висела вдоль голого тела — ожидал увидеть там следы от инъекций, а там пусто. Большой палец второй руки аккуратно прошёлся по разбитой нижней губе. — Да отъебись, — грубо шикает Вова и резко уворачивается. Кащей глаза закатывает и послушно отстраняется. — Ну ты строй из себя недотрогу, давай, умник. То ли не знаешь, что за этим следует. Ладно, давай помогу, — он стягивает с Адидаса куртку, оставляя парня в безразмерном свитере, и вешает её на крючок. — Так и будем в коридоре стоять? Как дебилы, ей богу. Пойдём. — Нет. Я не для разговоров пришёл, — повторяет он серьёзно и дальше более устало, вымученно: — Мне идти нужно — дела… — Дела? Дорогой мой, в пять утра у тебя никаких дел не может быть, кроме меня. — Домой хочу… — моргает, словно в замедленной съёмке. Сонливость накатила не кстати. — Да пожалуйста. Поговори со мной, и пойдёшь. — Ты… — осекается. — Заканчивай эту клоунаду. К чему ты это устроил? Зачем ты опять начинаешь? — Ну пойдём, — не унимается он. — Пойдём-пойдём, солнце. Я популярно объясню, на понятном тебе языке. — Не, нихуя, — улыбается Вова нервно. Пора валить, пока не захлопнулся капкан. — Всё, что мог, ты уже сделал. Не отмоешься. Никита расслабленно наваливается на дверной косяк прохода на кухню. Смотрит на Адидаса молча, пытаясь разглядеть, отыскать, отрыть в его показушно-охладевшем нраве истину; то, что горело в Вове кучу времени без перебоев. Блять, шесть лет прошло, очнись, баран! Когда ты уже поймёшь, что Адидас твой (да и не твой вовсе, ха-ха, проспись нахуй), кажется, оставил это всё: искры космические и взрывающиеся от простого присутствия рядом, крышесносные чувства — их было так много, что можно было захлебнуться… оставил в том блокноте, где отсчитывал дни до твоего выхода с тюрьмы, чмошник. В ногах у него теперь валяйся, что ли, может, сработает. Суворов тянется к своей куртке. — Вов, постой, — говорит он неуверенно, до блевоты жалостливо. Ощущает нарастающий острый ком (это сердце наружу рвётся) в глотке под цепким уничижительным взглядом чистых карих глаз. — Я и так знатно проебался, больше не хочу. Я столько всего надеялся тебе сказать, клянусь, а как увидел вживую — всё забыл, — голос позорно дрожит. Ну и ладно — это искренне, без напыщенной лжи, в отличие от Вовы. — Я мудак конченный, признаю: тебя просрал и себя заодно, с чего-то подумал, что будешь меня ждать. А ты правильно поступаешь, всё верно делаешь. Умница. Но ты не очерняй всё, что между нами было, я тебя прошу. Потому что за эти года я только и делал, что хватался за прошлое, не думал, что творится в твоей голове в настоящем. Мне жаль, блять, жаль, — срывается. — Я тебя не бросал. Отъехал, оставил — да, но не бросал никогда. Я над той ситуацией был не властен. Сука, это же надо было так по-еблански спалиться, — презрительное обращение к самому себе. — Вов, я виноват. Слышишь? — ну приехали — думает Вова — дамбу прорвало и начался неконтролируемый словесный понос. — Ну въеби мне, вижу, что хочешь. Ненавидь, если хочешь. Пристрели. Я же не против совсем от твоих рук умереть. Ты и сейчас это делаешь, в курсе? Ты всегда меня гробил. Во снах приходил постоянно. Это смешно всё, пиздец: на зоне в королях ходил, петухов из параши поил, а сам… вздёрнуться хотел, потому что ты прилип. Снился и снился, сука такая. И отмалчивался в письмах. Пидорас ты, а не Адидас. Ой, всё, будь здоров и иди, куда хотел, гандон штопаный. Заебал. Видеть тебя не могу. Суворова это откровенно веселит и одновременно доводит до ручки: он вниз голову опускает, чтобы скрыть ломающиеся в истеричной улыбке губы. В моменте не сдерживается, смеётся. Грудную клетку разрывает от щекочущих неуправляемых счастливых эмоций, и радует безбожно, что Никиту тоже попускает и он по-доброму усмехается. — Издеваешься? — спрашивает Кащей с улыбкой. — Ну иди сюда, наконец, — руки в стороны расставляет. Вова идёт и незамедлительно настигает кудрявого. Впечатывается в него и вздыхает предвкушённо, жмётся близко-близко, без зазрения совести крадя каждый свободной миллиметр. Носом тычется ему куда-то в жилку на шее, обнимает ледяными кистями поперёк торса, фалангами ощутимо цепляется за лопатки. Пол из-под ног растворяется. — Я ждал, — горячо шепчет Суворов. Никита забывается и из-за шума в ушах слышит признание вполсилы, но тем не менее это звучало громче, чем признание в любви стократно. Он прислоняется губами к чужому виску и там задерживается; обвивает напряжённые вздрагивающие плечи и гладит успокаивающе, пятернёй ведёт по затылку, коротким светлым волосам. — Я знаю, знаю. Прости, что так долго. Навязчивое «пацаны не извиняются» на языке вертится, но Вова не произносит ни слова. За несчитанные поцелуи в лоб и щёки, бешеное сердцебиение, которое он чувствовал сквозь спасательный слой одежды, и за чувственные касания к своей спине и пояснице, проникающие через задранный свитер (не такой уж и спасательный, получается) он прощает. Но только за это. За всё остальное — нет. — За всё прости, — словно мысли прочитав, говорит Кащей. — Конкретней, — требует твёрдым хриплым голосом, хотя сам уже практически обмякает, щекой припав к плечу Никиты и полностью на него навалившись. Наугад шарит точно на уровне его паха и получает судорожный выдох себе в волосы. Да-да-да, он без нижнего белья. — За вымотанные нервы, бухло и наркоту. Что с армейки встретил неподобающе. За проёбанные обещания. За суку в постели. — Угу, — мычит недовольно. — Насчёт последнего отдельно перетрём. — Да что вы говорите, — тихо бархатно смеётся, чем вызывает табун холодящих мурашек. Суворова бьёт мандраж и Кащея следом от плотно сжавшейся ладони на своём стремительно твердеющем члене. — А ты поведать не желаешь, откуда такой красивый с засосами приехал? Чё, сослуживцы так сильно отпускать не хотели? Вовины зубы смыкаются на его надплечье. Отметины зализывает мокрым языком и губами впивается до болезненной тянущей истомы у Никиты. Сука, да что это?.. сон? — Ахуел? — как-то зло шипит он. — Отвечай, когда старший спрашивает. Учить тебя, что ли? — Ты хоть примерно представляешь, сколько лещей можешь охватить за все свои извинения? — Блять, Вов… Адидас перестаёт лапать его ниже пояса и смотрит Никита в глаза — о боже, господи, да. Этот его затуманенный возбуждением взгляд целиком и полностью растворяется в Вове, принадлежит только ему и его непристойным манипуляциями. Суворов в этом плане до мелочей жадный и ревностный — только со мной будь таким искушённым, готовым на всё, любые бумаги подписать, пойти куда угодно, лишь бы получить разрядку. Только на меня смотрит так. — Проводницу молодую в поезде подцепил. — М-м. Расскажи, как было и где. Номерочек хоть оставила? — Не-а. Ты правда хочешь знать? Она мне отсосала в туалете вагона. — Три дня подряд сосала? — усмехается. — Фу, ну и грязь ебанная, — руками ощутимо проходится вдоль туловища наверх. Обхватывает щёки и своим лбом прислоняется к чужому, скользящими поцелуями мажет по щеке, подбородку и робко припадает к губам, будто случайно, невзначай, и тут же загнанно дышит. Вова все его надежды безжалостно рушит. Отстраняется и брезгливо схаркивает прямо на дощатый пол. — Ну чё опять?.. — стонет разочарованно. — Умойся иди, чё. Вонь водяры и «Красной Москвы» твоей мадам как-то не настраивают. Проходит мимо Кащея на кухню, настежь открывает стеклянное окно, одним бедром усаживается на деревянный подоконник и закуривает. До Вовы доносится тихий низкий Никитин хохот. — Не убежишь? — спрашивает он, стоя перед дверью в ванную, находившейся между прихожей и кухней. — Адидас? — строго позвал, требуя ответ незамедлительно. — Да нет, — кидает хмуро, вглядываясь в пасмурное дождливое небо. А Кащей завороженно на него пялится, осталось лишь слюни пустить для полноты картины. Фонарь под глазом был жёлто-зелёным. Ссадина на скуле с запёкшейся кровью, как и рассечённая бровь, неаккуратно залепленная пластырем. Огромный синяк на челюсти почти выцвел. Сидит и сигарету потягивает лениво, выдыхая дым через нос и рот вместе с горячим паром, безбожно красивый. Ахуенный. От его вида сердце щемит и крошится. — С окна только не прыгай, ладно? Кащей дверь в ванную закрывает, но не на щеколду. Мало ли. Выкручивает краны на максимум, чтобы шум воды заглушил посторонние пошлые звуки. Штаны чуть приспускает, на раскрытую ладонь сплёвывает и крепко обхватывает каменный стояк. Грех стоять тут наедине с собой и исступлённо дрочить, когда за стенкой буквально в паре метров находится такая красота блондинистая. Хер колом стоял и терпеть болезненное возбуждение и гадать, перепадёт в ближайшие пять минут хоть что-нибудь сил больше не было. За шесть адских лет разлуки твердеть от воспоминаний и кончать за две минуты вошло в привычку. Растягивать удовольствие смысла не было — он и так с ума сходил из-за Суворова. И если на нарах он кончал в какую-то бумажку, то перед глазами была голая Вовина поясница, влажная от испарины. Вот и сейчас: перед ним не толчок и раковина, а Вова на коленях, с бегущими слюнями вниз по подбородку и дрожащими ресницами закрытых век, усердно втягивает щёки и ни разу не касается зубами. Никита губы свои до крови кусает, размазывает естественную смазку по венистому стволу и не сдерживает хриплого полувздоха, когда подходит момент. Так, приём, самое время схватиться за газету или туалетную бумагу, чтобы не обкончать тут всё и вся, блять, Никитос!.. Что ж, появился повод подтереть пол и стену. Вова скуривает вторую и нервно косится на дверь в ванную. Пусть подольше повозится там, смоет с себя запах минувшей ночи. Он мёрзнет, обжигается пеплом. Закрывает створки и перемещается на табурет. Зависает на одной точке без единой мысли, в голове совершенная пустота и дикая усталость во всём теле. Так и отрубается, вытянув вперёд ноги и наклонившись на стену, не дождавшись Кащея. Впервые за невесть сколько он засыпает с полным ощущением умиротворения. А он появляется, может, спустя минут пятнадцать, выбритый, вымытый, с сырыми кудрями, каплями, стекающими вниз по торсу, и полотенцем на плече. Хочет что-то сказать во весь голос, но осекается вовремя и не двигается, боясь побеспокоить его сон. Он двигается бесшумно, перешагивает через ноги Адидаса, пачку с подоконника берёт и поджигает сигарету. Не может на Вову спящего насмотреться, мягкого и беззащитного… и не верится, что Кащей, ослеплённый злостью и чувством собственничества натравил на него борова Демида, на радость малолеткам сымитировал спарринг, чтобы Вове начистили хлебальник. Самому руки пачкать за засосы было в падлу. Блять, Адидас тогда был похож на винегрет. Никита носом шмыгает. Дым глаза выжигал и слезил (да-да, скидывай всё на дым, ведь мужики не плачут). Он докуренный до фильтра бычок тушит о пепельницу, стоящую на холодильнике, и встаёт перед Вовой. Склоняется над ним и ладонью невесомо проводит по его волосам. Гладит ласково по макушке, оглаживает щёку и ласково подцепляет пальцами ободранный подбородок. — Вов, пойдём ляжем. Не спи тут. Суворов мычит что-то невнятное, потягивается лениво и устремляет невозможные глаза свои вверх. Вперёд поддаётся, трётся о чужой живот. — Я скучал, — говорит он шёпотом и целует молочную кожу над пупком. «Родной, где же ты был с этим своим запалом четверть часа назад? Я бы не пол оттирал от своей кончи, а твой рот блядский». — В кровати расскажешь. Поднимайся, — он ладонями проходится от плеч до шеи и обратно. Вова снова несогласно мычит. Чуть ниже опускается губами и зубами (и усами тоже) слегка царапает низ живота. Кащей нервно сглатывает, откровенно ахуевает, беспомощно смотря на Адидаса. Он ни капли не изменился с тех самых пор, всё такой же безгранично тактильный, кипящей переизбытком страстных чувств. Никита думает, что не заслуживает его и в то же время отдать эту драгоценность кому-то другому в неумелые лапы он не намерен. Никогда, блять. — У меня ранение в ногу было, — вдруг начинает Суворов. — Могли ампутировать. Катал бы меня в инвалидном кресле? — ржёт. — Я бы тебе нравился безногий? Боже, нахуй, помоги. Дай сил. — Да, зай, на руках бы таскал тебя, — он подхватывает Вову под подмышки, помогая тому отлипнуть наконец от стула. — Отъебись, я ещё могу ходить. В подтверждение, что не пиздабол, в развалочку следует в комнату и на ходу снимает свитер. Звякает ремнём. Зависает над постелью, внимательно осматривая её. — Нет, я сюда даже мёртвым не лягу. Ты тут с ней слепёшивался, — отшатывается. — Бля-я-ять, — стонет Никита и рывком тянет на себя простынь вместе с одеялом и двумя подушками. Простынь летит комом в сторону, а вслед за ней пододеяльник и наволочки. — Какой ты заёба. Он достаёт с верхней полки шкафа новое постельное. — Отоспишься — пол от водки отмоешь, понял? — Да без б, — зевает и глаз трёт. — Всё равно не хочу ложиться. Не мог где-нибудь в другом месте выебать её? В подъезде, например. — Я этот диван ебучий сожгу, идёт? Лёг живо. Адидас бровью ведёт и избавляется от брюк. Заползает под чистое одеяло и накрывается им до самых ушей, укладываясь на правый бок. — Тебе бы к венерологу, Никит, — усмехается. — Кто ж знает, с кем и чем ты промышлял, пока я в Афгане был. — Да не пизди, — Кащей рядом ложится, лицом к лицу, и отбирает свою половину одеяла. — Как будто у тебя никого не было после меня. — Не было, — отвечает серьёзно и обиженно. — Я ни с кем… Никита молчит. Руку суёт под его голову и к себе притягивает за затылок, и Вова облегчённо выдыхает ему куда-то в ключицу. — Я мало спал. Ну, перед тем, как в качалку прийти… поэтому не вывез бугая твоего. Да и сейчас сплю хреново, — Вова рассказывает, а Кащей это слушает и хмурится от невыносимой боли и терзающей вины, и успокаивающе фалангами гладит по чужому затылку. — Ты не подумай, я кидаться на тебя не хотел, душить, убивать… у меня после Афгана хуйня какая-то в башке. Кроет, пизда, ничего не вижу и не слышу. Потом отпускает. Надеюсь, не злишься? Никита без слов целует парня в лоб, обнимает тепло и поддерживающе. Их ноги под одеялом переплетаются незамысловатыми узлами. — Вылечим тебя, обещаю. Не переживай, слышишь? Ты поэтому так рано ко мне пришлёпал? Не спалось? Вова быстро и много закивал. — О тебе постоянно думал… — Вов. Адидас поднимает вопрошающий взгляд на Никиту и натыкается на его губы близко-близко к своим, будто нельзя было коснуться — нужно позволение. Суворов рвётся первым и ловит его нижнюю, немного приподнявшись на локте. Фиксирует ладонью его лицо для собственного удобства и целует жадно, остервенело, как в последний раз. Не взирает на осторожный и робкий темп партнёра, перемещает пятерню, зарывается ей в тёмных влажных волосах и грубо оттягивает кудри, заламывая Никитину шею. Чувствуется вкус и аромат табачного дыма, и это ахуительно. Это лучше, чем всё. Вова бессовестно языком лезет ему в рот, вылизывает глубоко и жарко, и томно стонет туда же. Мокро. Безумно. Оба живьём сгорали от исступления. Вова зубами цепляет нижнюю губу, чуть тянет и облизывает на прощание. Он бухается обратно, возвращаясь в прежнее положении у груди Кащея. А у последнего стены поплыли от этой бешеной неожиданной встряски непосредственной близости. Суворов размеренно засопел спустя минуту. Показалось, что уснул, а он выдаёт следующее, сокрушительное, до ужаса очевидное: — Ты понимаешь, что мы обречены? Сука, у нас же по сути вообще шансов ноль. Это вечно не продолжится, это не навсегда. Блять. Никита жмурится устало. Пускать слёзы трижды за час или полтора — это абсолютный рекорд в его жизни. Хорошо, что Вова этого не видит. — Подумаем об этом, когда придёт время. Ещё слишком рано. Спи, яхонтовый мой.

♡♡♡♡♡♡♡♡♡♡♡♡♡♡♡♡♡♡♡♡♡♡♡♡♡♡♡

Вова очухивается на закате солнца, которого и не было за весь день. Стоял траурный дождливый мрак на улице и подозрительная тишина в квартире. Он глаза с трудом разлепляет, сглатывает сухость в глотке. Понимает, что тишина относительная — шумел телевизор на грани слышимости. Никиту находит рядом в полусидячем положении, бодрого, трезвого, красивого и свежего. Он пьёт что-то из чашки. Обычный чёрный чай. Суворов резво вскакивает, стремительно сокращает мелочное расстояние между ними и бегло чмокает Кащея в уголок губ. — Ты как? — спрашивает он вполголоса. Вова лениво проводит ладонью по лицу, где сейчас красовался след от подушки, и голову укладывает Никите на плечо. — Нормально. — Я с пацанами виделся час назад где-то. Про тебя спрашивали и передавали привет. — Ты уходил? Бля, чё?.. — хмурится недоумённо. — Они знают, что я у тебя? И Марат? — Да, — отвечает равнодушно. Всё так до безобразия просто у него. — Пизда, — бросает дразнящее. Он встаёт на ватные ноги, потягивается и идёт в коридор. — Ты куда? — забеспокоился кучерявый. — Поссать, блин, куда. Посмотреть не хочешь? Приглашаю, — игриво улыбается и получает такую же улыбку в ответ. В уборной он смотрит на себя в зеркале и не узнаёт своей рожи. Вчера, вроде, выглядел иначе. Теперь оставшиеся ссадины покрывала зелёнка какого-то хрена. И пластырь на брови был новый. Ясно, кто трясся тут над ним старательно, пока он дрых беззаботно. Забавно. На кухне чистота-порядок. На убранном от вчерашнего срачельника столе на большой плоской тарелке лежат поблёскивающие от сливочного масла и посыпанные зеленушкой кыстыбый. Рот моментально наполняется слюной. Ебическая мощь, ну что за медятина? — Кащей, ты ёбнулся? — с неподдельным задором спрашивает, подлетая к столу. Одну лепёшку с начинкой из картофельного пюре берёт и в нетерпении откусывает. От удовольствия практически стонет, чувствуя, как мужчина подходит сзади вплотную, обвивает Адидаса руками поперёк торса и целует в загривок. — С тобой ёбнешься… — Еба-а-ать, — восторженно комментирует с набитыми щеками. — Да ладно? Правда сам сделал? И тесто сам завёл? И картошку почистил, сварил? — он откусает снова и одобрительно мычит. Нереально вкусно. — Элементарным вещам удивляешься? — Да не ожидал, наверное. Ты раньше ничего такого не делал. — Ну, — он подбородком упёрся в Вовино плечо. — Вообще-то делал, забыл? Ты присаживайся, не стой. Чай налить? — Угу, — он садится на табурет. — И с тре… — С тремя ложками сахара, — договаривает за ним. — Я помню, родной. Никита с полки по привычке достаёт исключительно Вовин стакан, из которого, зависая неделями на однушке Кащея, им пилось всё: и водка, и пиво, и вино, и портвейн, и необязательно по отдельности. Те времена бесспорно были по-хорошему ненормальными, а воспоминания о них — бесценными. Суворов только сейчас замечает ярко-бордовый кровоподтёк в виде следа от своих зубов на предплечье Никиты. Он ставит перед ним стакан с горячей ароматной жидкостью, а Вова, причмокивая, облизывает свои пальцы. — Ты те треники отстирал от?.. — Адидас притворно кашляет. Берёт вафельное полотенце и вытирает об него фаланги. — А я не знал, что тебя так удушье прикалывает. Зачем скрывал? А Никита отходит от парня на безопасное расстояние (это типа он решил, что несчастные полтора метра его спасут) и впечатывается поясницей в столешницу гарнитура. Он искренне верил своим убеждениям, что Вова не заметил его внезапно вставшего хуя на ринге — он же был занят тем, что буйно бредил об Афгане и дарил «моджахеду» медленную мучительную смерть. Кащею на тот момент было явно не до возбуждения и возникшая эрекция стала для него самого неприятным удивлением. Что это была за херня он не понял и даже не пытался. Клетки мозга, вероятно, под действием адреналина дали такую странную реакцию и кровь от башки прилила к пенису. Невъебенный расклад событий. — Для меня это тоже новость, если чё. — М, — делает большой глоток чая. — В следующий раз обещаю быть ласковым, — смеётся. Шутит он, твою мать. Он же шутит, да?.. Кащей на него смотрит как на последнего придурка. Самого лучшего, любимого придурка. — Не стоит. Люблю пожёстче, — принимает правила игры и наблюдает, как серьёзно давится Адидас смехом и чаем. Никита слегка хлопает его по спине. — Помню, — успевает ухватить кудрявого за ладонь и поцеловать запястье влажными губами. На улице давно стемнело. Полтора часа за душевной болтовнёй пролетает незаметно, скоротечно, будто песок сквозь пальцы. Парни заговаривались обо всём и ни о чём, прыгали с темы на тему, ведь им надо было столько всего рассказать друг-другу. Их ностальгические разговоры были наполнены смехом, нескончаемыми любовными прикосновениями, мимолётными нежными поцелуями, лишёнными всякой пошлой страсти. Но Адидас вдруг замолкает, поникая, когда они оба курили у подоконника, стоя друг напротив друга. Никита всё без слов понимает, однако всё-таки уточняет настороженно: — Ты останешься? — Да меня потеряли, наверное. — Не, Вов, это не дело. Ты уже большой мальчик. Какое им дело, где ты пропадаешь? Живой и на том спасибо. Оставайся до утра, потом домой сгоняешь. — Я не могу, — он, печальный и задумчивый, стряхнул пепел в стеклянную пепельницу. — Можешь, конечно. Или не хочешь? — Хочу. И не могу, — повторяет. — Что за человек-то, блять, сказочный, хуй уговоришь тебя. Ты там до пенсии с родаками сидеть собрался, Маратика нянчить? Ты съезжай давай оттуда, сколько можно? — Это к тебе, что ли? — А у тебя ещё варианты есть? Вещи свои перетащишь, заполнишь пустоту. Ни о чём не волнуйся — ни за коммуналку, ни за другую поеботу. Просто сиди тут со мной, лялякай, ешь и кури хоть на кровати. — Такой смешной ты, не могу, — усмехается он, а Кащей языком цокает злобно. — Ну серьёзно, какие-то несбыточные фантазии мне рассказываешь. А пацаны чё? Соседи? Не подумал? — Как-то не особо тебя пацаны с соседями колышили, когда ты у меня неделя кантовался и обдалбовался аптекой. Ладно, я давить не буду. Ты меня услышал. Подумай, Адидас. Суворов делает последнюю тягу и тушит бычок. Уходит с кухни. В комнате находит свои шмотки аккуратно сложенными и одевается. Пришедший вслед за ним Никита упёрся плечом в дверной косяк и наблюдал молча, скрестив на груди руки. — Я фотку твою спиздил, прикинь, — сообщает Вова весело. — В кошель положу. — Н-да. Молодец, вообще без палева двигаешься, ага, — он преграждает ему путь в коридор. — Ну подожди. Чего рванул так резко? Побудь ещё немного. До следующего утра. Пожалуйста. Вова смеётся и идёт напролом. Никита глаза закатывает. Включив в прихожей свет, Адидас лицезреет свои кроссы в идеальном состоянии, чистые, вымытые от ошмётков той грязи, которую он притащил, добираясь до квартиры Кащея. — Ты в натуре с ума сошёл, — говорит Вова и обувается. — Я тебя не узнаю. Что за аттракцион неслыханной щедрости? — Заколебался на тебя спящего смотреть. Пришлось чем-то заняться. — Благодарствую. Ну ты не скучай тут сильно, — куртку накидывает и лезет обниматься, передними конечностями обвивая Никиту поперёк груди. — Нет, я загнусь от скуки. Позвони, если сможешь, — он обнимает его за плечи, пятернёй зарывается в русых волосах и поглаживает затылок. — И если опять не сможешь уснуть. — Позвоню. За хавчик спасибо. Было супер, — шепчет в шею. — На здоровье, солнце. Завтра на сбор чтоб явился, понял? — Понял… забавно. — Что? — Что сейчас опять весна, и у нас с тобой что-то случилось. Как шесть лет назад. И в колонию ты отъехал по весне, и вернулся. И я дембельнулся… — М-м. Давай по-человечески это обсудим? — целует в висок. — Раздевайся. — Я заскочу через пару деньков… обсудим, — он поднимает вверх голову, носом проводит по чужому подбородку и бегло касается Никитиных губ своими. — Не издевайся, — уворачивается от поцелуев под хитрый Вовин взгляд и довольную ухмылку. Надо же, раскусили. — Я тебя щас запру здесь, нахуй, и никуда не пойдёшь. — Всё-всё. Давай, до завтра. Был рад видеть, — по-дружески хлопает кудрявого по плечу напоследок и выходит на лестничную клетку, убегая вниз. Лишь его минутное отсутствие в квартире нестерпимо сдавило грудную клетку.