***
Как-то так сложилось, что Мо Жаня привели в их фирму стажером в бухгалтерский отдел, где примерно всем заведовали, в основном, женщины. Они были разных статусов, но из мужчин с ними заместителем главного бухгалтера работал только один мужчина-омега. Естественно, как это водится в любом коллективе, дамы насели на Мо Жаня, пока Чу Ваньнин восстанавливался после течки. Да, конечно, он принимал подавители, но с возрастом организм к ним выработал своеобразный иммунитет. Поэтому первые полтора-два дня он проводил дома в своем гнезде, распыляя продающиеся в интернете спреи с феромонами, чтобы успокоить агонию омежьей натуры. И по его возвращении, естественно, новичка посадили на стульчик рядом с его креслом за его рабочим столом, чтобы он готовил себе замену. Главный бухгалтер, будучи альфой, смогла забеременеть от мужа-беты, поэтому готовилась временно оставить руководящий пост, чтобы с головой погрузиться в воспитание ребенка. Ее место отходило Чу Ваньнину, а вот на его место заместителя… Девушки в коллективе благополучно сложили лапки и аргументировали тем, что кто-то тоже планировал вязку, а кто-то просто не готов рисковать погодой в семье и доме ради работы. И вот, руководство предоставило в их распоряжение стажера, из-за которого сотрудницы все как одна готовы были закрыть глаза на свои отношения с партнерами, дабы пару раз потереться своими железами о мощное тело альфы, а Чу Ваньнин едва не свалился с новой течкой, которая магическим образом почти выжималась гормонами. Внутренний омега бесился и сходил с ума, но Чу Ваньнин делал ставку на то, что давно не чувствовал такие яркие альфа-феромоны. С Мо Жанем они практически слету сработались на ура и нашли общий язык. Ну, как нашли… Мо Жань задавал ему кучу вопросов по работе и не по теме, на обедах садился рядом с ним, виновато опуская взгляд и прося прощения, ведь он не хотел быть окружен вниманием со стороны остального коллектива, рассказывал истории с предыдущего места работы, а так же время от времени журил Чу Ваньнина, когда тот налегал на кофе с огромным куском пломбира и бутербродом вместо нормального обеда. Течки после начала работы с Мо Жанем стали проходить гораздо интенсивнее, и теперь Чу Ваньнину приходилось проводить в агонии почти пять дней, после чего он день отрабатывал на удаленке и только после этого являлся в офис. В офисе женщины бросали томные взгляды на Мо Жаня, который быстро набирал в своем компьютере письма, тексты для заявлений и заполнял таблицы, и громко вздыхали. Чу Ваньнин тоже вздыхал, когда наблюдал, как у того летали пальцы по клавиатуре, а в моменты перерывов Мо Жань поднимал взгляд и поправлял очки для работы за компьютером. Возможно, Чу Ваньнин безбожно пропал в нем благодаря этим самым очкам и водолазкам. О боже, эти водолазки в один момент чуть не свели Ваньнина с ума. Высокая, статная фигура Мо Жаня в черной водолазке, заправленной в брюки со стрелками темно-серого цвета либо оттенка кофе с молоком, жетон, болтающийся поверх горловины и лишь сильнее притягивающий взгляд. Водолазка крепко облегала тело, поэтому место для фантазий не оставалось вовсе; когда долго работал кондиционер, вершинки сосков аппетитно торчали из-под мягкого материала, соблазняя. Чу Ваньнина в последующих течках преследовали видения этих торчащих сосков на огромной горячей груди, с болтающимся жетоном, с горячими пальцами, с сильными бедрами, с… запахом. Под конец одной из них он остро осознал, что феромон, который он распыляет, очень сильно напоминает запах самого Мо Жаня. И ходил бы дальше Чу Ваньнин, залипая на своего сотрудника, как и весь отдел из восьми человек, пускал слюни и мечтал во время течек о толстом узле. Пока в один день Мо Жань, словно слетевший с катушек, не прижал его рядом с кофе-машиной, рыча и тяжело дыша, пока тыкался носом в шею. Он сжимал чужую талию, комкал рубашку, бодал плечи, скулил, когда кончиком носа растирал железы, и больше был похож на зверя, нежели на человека. Чу Ваньнин шлепал его по плечам, хватал за уши и растрепал всю уложенную гелем прическу, когда тот все же притормозил, отлип на мгновение и прорычал: — Мое. С этими словами он выпустил почти убойную дозу феромонов, от которых уже у Чу Ваньнина закатились глаза и появилась сильная потребность уткнуться в шею напротив и искупаться в чужом, доминантном запахе. Запах этот представлял из себя шоколад с перцем и морской солью. Самый странный и самый любимый десерт к эспрессо с половиной пачки пломбира. И сейчас этот неповторимый аромат его тайной страсти буквально окутывал и заставлял через силу сглатывать слюни. Коленки подгибались, пульс зашкаливал, тело нагревалось, меж ног становилось невыносимо мокро, что даже немного стыдно — на рабочем месте они готовы были начать совокупляться. Мо Жань отпрянул лишь для того, чтобы схватить лицо Чу Ваньнина, буквально обнять его щеки своими железами на запястьях, и, дождавшись, пока тот обратит на него свой поплывший взгляд, втянуть в долгий поцелуй. Его язык скользил по губам, прося разрешения, прошелся вдоль зубов и щек, со всей страстью скрутился с языком Чу Ваньнина. Их поцелуй сносил все, что только можно и нельзя: заслонки, запреты, страхи, сомнения… Чу Ваньнин в ответ обхватил его шею руками и начал потираться своими запястьями о железы Мо Жаня, отчего последний застонал и, оторвавшись на миг, подхватил Ваньнина под ягодицами и рванул в сторону выхода. Чу Ваньнин не вспомнит даже, как они добрались до ближайшего отеля, как завалились на кровать, не прекращая целоваться, что губы горели и слюна размазалась по щекам обоих. Не вспомнит, как оказались обнаженными, как Мо Жань выцеловывал его грудь, кусал бедра почти до кровоподтеков, жадно лакал вытекающую смазку как пес в жажде, пока сам старательно выпускал феромоны. Яркое воспоминание, которое сохранилось в нем по сей день — это самое первое раскрытие умелыми пальцами, после которых последовала мокрая багряная головка. Чу Ваньнин кричал, закатывал глаза, рвал простыни, скулил, прося внимания Мо Жаня, обнимал его, кусал его руки, грудь, царапал спину, молил об узле, когда тот зашипел ему перед своим завершением, как хорошо он его наполнит… Они провели в агонии течки и гона почти четыре дня, по исходу которых были вымотаны и выжаты целиком и полностью. Ясность пришла к Мо Жаню раньше. Он кружил кончиками пальцем по груди и шее Чу Ваньнина, запястьями натирал низ живота и шептал о том, что сказки, которые читала ему в детстве мама, оказались правдой. Шептал о своей любви, поведал, как над ним смеялись, когда он не мог напиться яблочным соком, свой первый гон провел, уткнувшись в лужу из этого сока. Его считали сумасшедшим, но только этот запах заставлял его сердце трепетать, внутреннего альфу тоскливо скулить от отсутствия пары, а сейчас он вдоль и поперек пропитан этим запахом. Мо Жань по секрету рассказал, что влюбился без ума в фото его будущего старшего сотрудника, по совместительству начальника, но когда учуял запах свежих яблок и имбиря, вконец себя потерял. Молчал, боялся, стеснялся, робел, как ребенок, но хотел заполучить всего Чу Ваньнина себе. И был доволен как кот, объевшийся сметаны, потому что в порыве страсти Чу Ванньнина так сильно повело от феромонов Мо Жаня, что тот укусил его шею и оставил брачную метку. Именно это откровение тогда привело в себя Чу Ваньнина. Это и осознание того, что Мо Жань вовремя выходил из него, не загоняя узел и не давая сформироваться сцепке.***
Воспоминания прерываются писком. Чу Ваньнин поворачивается в кресле и не может наглядеться на своего альфу. Смотрит, вдыхает его запах, мысленно прилипает к коже, зарывается пальцами в волосы, облизывает шею и трется щеками о запястья. Ему всегда будет мало его. Такое поведение можно было бы списать на предстоящую течку, но еще не время. Гормоны бушуют, но немного в другом ключе. И сейчас Чу Ваньнин откровенно боится. Боится себя и своих реакций. А что Мо Жань? Мо Жань прижимает к обнаженной груди их малыша, который пытается заползти повыше, поближе к отцовской шее, чтобы потереться пухлой краснеющей щечкой. Он аккуратно стаскивает кроху чуть пониже, на живот, чтобы он учился карабкаться. У ребенка получается как гусеничке добраться до отцовской груди, улечься там и шлепать по ней крошечными ладошками по твердым мышцам. Они вспомнили о детском коврике для ползания, сидя в самолете, поэтому Мо Жань нашел альтернативный вариант учить их сына в виде своего тела. Поэтому сейчас он полулежит на диване и расплывается в сладкой улыбке с глубокими и не менее сладкими ямочками, тихонько воркует над их сыном, треплет пушок волос на затылке и глубоко наслаждается их взаимодействиями. Чу Ваньнин покрепче сжимает молокоотсос, понимая, что ревнует. Потому что тоже хочет так же ползать, тереться щеками, руками, всем телом о тело своей пары. Так же хочет лежать, уткнувшись тому в шею, дышать только им, ожидая наступления течки и, по цепной реакции, гона. Нет, даже сейчас он мог сутки напролет все это делать без зазрения совести, внутренние барьеры давно расшатаны и представляют из себя примерно ничего, но… если раньше Чу Ваньнин стеснялся окружающих, то теперь стеснение берет верх из-за маленького ребенка. Их сыну всего четыре месяца, но репродуктолог сразу сказал, что малыш очень чувствителен к родительским феромонам, поэтому выпускать до года лучше меньше. Да и тем более шрам после кесарева заживает в течение полутора лет, следовательно, только к этому времени им с Мо Жанем можно будет вновь вернуться в обитель греха и сладострастия, сопутствующих созиданию. А пока они обходятся поцелуями и крепкими объятиями. (Недостаточно крепкими для Чу Ваньнина). Ваньнин тяжко вздыхает и отнимает от груди присоски, чувствуя боль. Он тянется к столику, чтобы водрузить на него аппарат с бутылочкой, а когда оборачивается, малыш рядышком дрыгает ножками, улыбается беззубым ртом и пищит, пока в темных глазках плещется счастье. Счастье повыше, что держит его в своих объятьях, ногой подтаскивает соседнее плетеное кресло, усаживается на него и достает изо рта пустышку на бусах. — Прекрасное лето на Санье, а ты все вздыхаешь, — говорит Мо Жань и поудобнее прижимает к себе ребенка так, чтобы пустышка не елозила по детскому тельцу. — Боюсь прерывать телячьи нежности двух альф, — отвечает Ваньнин и забирает со столика крем, отвинчивает крышку и выдавливает несколько капель. — Зря боишься, он омегой будет, правда, А-Тан? Мо Жань заглянул в глаза крохе, тот дернул ножками и агукнул. — Хотя, кто его знает? — Мо Жань плотоядно наблюдал, как Чу Ваньнин втирает кончиками пальцев крем в кожу вокруг сосков и шипел. Для него великой наградой было по вечерам, после того, как их кроха засыпал, облизывать и целовать текущую сладким молоком грудь. Еще больше трепета вызывали поцелуи низа живота с крупным все еще красным шрамом, благодаря которому на свет появился их малыш. Феромоны быстро и мощно разнеслись вокруг них, отчего А-Тан захныкал и задергался в руках Мо Жаня как маленький уж. У Чу Ваньнина не хватало выдержки слушать, как плачет их ребенок, поэтому забрал из отцовских рук кроху и прижал к себе, распространяя вокруг свои феромоны. Мо Жань с глубоким наслаждением наблюдал, как Чу Ваньнин прижимал малыша к груди, поближе к шее, проводил запястьем рядом с ушками, ручками и вдоль спинки. Как он целовал его вихрящийся пушок на голове, сам раскачивался в кресле и пальцем собирал слезки. — Как же прекрасно лето на Санье, — сказал Мо Жань, дождался, пока Чу Ваньнин поднимет на него взгляд, и продолжил: — Как прекрасно, что мы — семья. А-Тан чихнул и его родители в унисон рассмеялись.