Валера. Валера, Валера, Валера…
Капелька холодного пота скатывается вниз вдоль позвоночника. Замечаю, что настолько жарко, кажется, только мне одной. — Валера? Кажется, будто Костя нас как-то знакомил? — вру, глядя на то, как исходящая от музыки вибрация волнами расходится по поверхности коктейля в моём стакане, будто кто-то умело пустил по оранжевой глади блинчики.***
Память подбрасывает мне образ высокого худощавого но крепкого, спортивного телосложения парня, чуть сгорбившегося у самой кромки воды. Ветер нежно перебирает короткие ёжиком светлые пряди, забирается под свободную выцветшую футболку и поглаживает предплечья с хаотичным рисунком вен под тонкой молочной кожей, проступающих от напряжения в руках. Небольшой взмах и камень, резво скачет почти до середины реки.Только у него всегда получалось делать это так… хорошо. Красиво. Эффектно.
«Развлечение для нищих», — оправдывался перед нами нахмуренный Яр, доставая из песка новый камушек. Наверное, тогда он и представить себе не мог, какие развлечения найдёт для себя с появлением денег.***
— Не, Валерка Коршунов у нас в ГИБДД работает, — исправляет мою оплошность Женя, залпом допивая оставшееся на дне пиво. Холод охватывает тело и промораживает вплоть до костей. Мне бы хотелось поверить в невероятное совпадение и посмеяться над тем, что именно друг Кости когда-то подобрал меня с обочины МКАД, но вместо этого внутренности заливает ошпаривающим концентратом страха. Остаётся только одна мысль: бежать. Бежать как можно скорее и так далеко, чтобы меня не смогли найти или просто устали искать. — Возьми мне ещё мартини. Я в туалет, — вскакиваю со стула, не дожидаясь ответа Жени, и направляюсь в сторону уборной. Оглядываюсь на него несколько раз и даже выдавливаю из себя какую-то ломанную и неубедительную улыбку, прежде чем он выпускает меня из поля зрения и отворачивается спиной, переговариваясь с вовремя подошедшим барменом. И я бегу. Огибаю толпу танцующих людей, чуть не сбивая нескольких с ног. Пытаюсь расслышать за грохотом ритмичной музыки какие-нибудь крики, собственное имя или признаки всеобщей паники. Выхватываю смазано-карикатурные лица окружающих и боюсь вовремя не заметить приблежения Кости, который точно сможет догнать и остановить меня. Прихлопнет, как жалкую надоедливую муху, вслед за всеми прилетевшую на сомнительную привлекательную столичную жизнь. Меня никто не догоняет. Поэтому, оказавшись на улице, я на мгновение останавливаюсь и делаю глубокий вдох, продумывая следующие действия. Уйти на пару кварталов отсюда, вызвать такси, поехать в какой-нибудь хостел, чтобы не возвращаться пока в свою комнату в общежитии. Завтра — купить куртку, потому что из клуба я выскочила на мороз прямо в офисных блузке и юбке, а потом добраться на перекладных до любого крупного города, где можно будет обдумать ситуацию. Идти достаточно быстро не получается: после работы я в сапогах на каблуках, предательских скользящих по заледеневшему снегу. Удивительно, но за шквалом собственных эмоций совсем теряется ощущение холода, и только вставшая колом блузка напоминает о том, что на улице сейчас минус. Остановившуюся на обочине машину я пытаюсь игнорировать до последнего. Сначала почти срываюсь на бег, но первый же быстрый шаг чуть не заканчивается падением, сразу позволяя понять всю бесперспективность такой идеи. Значит, всё что мне остаётся, — по привычке прогнуться и надеяться, что всё обойдётся. — Иди обратно, Маша, — в красивом, мужском голосе Ярослава нет злости. Только ледяное спокойствие, приправленное усталостью, так сильно напоминающей о тех вечерах, когда он возвращался домой после учебного дня и подработки. Полчаса пил с нами на кухне крепкий чай, через силу обменивался парой фраз, а потом моментально засыпал на своей раскладушке, даже не переодевшись, а я тихо подкрадывалась к нему на цыпочках, иногда осторожно укрывала его пледом. Нехотя поворачиваюсь в его сторону, чувствуя как внутри болезненно сжалось сердце от звука его хриплого баритона. Окно шикарного тёмно-синего Порше опущено со стороны водителя, но в вечерней тьме можно разглядеть только флюоресцирующую белую рубашку и общие очертания профиля. На меня он не смотрит, держится руками за руль, словно готовится вот-вот сорваться с места и, на прощание вильнув между машинами, скрыться в плотном потоке, ближайшего шоссе. Я открываю рот, выпуская сизое облачко пара, но не могу произнести ни слова. Ярость, растерянность и обида вступают в равный бой, сражаются за возможность показать себя, но только лишь оттягивают время и наполняют и без того нелепую сцену ещё большим фарсом. Невольно можно подумать, что я настолько удивлена его появлению здесь, но это совсем не так. Я догадывалась, подозревала, предчувствовала и, наверное, даже ждала, когда же он объявится, чтобы сломать и мою жизнь тоже. — Иначе меня потащат силком? — интересуюсь, быстро оглядываясь по сторонам. Людей немного, и большая часть уже выстроилась в очередь на вход, расположенный в торце дома. Уверена, хоть волоком меня сейчас потащи, никто ничего не сделает, — многие просто отвернутся и потупят взгляд, старательно избегая участия в чужих неприятностях. — Никто тебя не потащит, — хмыкает Дронов, нетерпеливо постукивая длинными музыкальными пальцами по рулю. Он заставляет меня почувствовать себя дурой, и это то единственное, что вмиг сбивает годами отлаженные настройки моей программы поведения. — Есть важный разговор. Возвращайся к Кости. Пожалуйста, — выдавливает он из себя и вкладывает в последнее слово достаточно издёвки и презрения, чтобы они стали равноценным ответом на мой давнишний плевок ему в лицо. Костя уже вышел из клуба и идёт ко мне. Вальяжно, не собираясь переходить на бег или хоть одной мышцей лица выдать напряжение от моего внезапного побега. Так, словно заранее готовился именно к подобной выходке, но до последнего не хотел верить, что я решусь на столь опрометчивый поступок. Яр тут же уезжает, а я до крови прикусываю внутреннюю часть щеки и молча иду навстречу Кости, легонько улыбающемуся одним уголком губ в попытке скрыть довольную ухмылку. Реальность кажется чем-то эфемерным и недолговечным, тягучим паровым облачком, вылетающим изо рта и рассеивающимся перед глазами. Когда его ладонь осторожно, но без сомнения крепко и надёжно смыкается у меня на локте, хочется зажмуриться и оказаться за сотни километров отсюда, на своей родной тесной кухне, пропахшей бабушкиными котлетами и чаем с шалфеем. Невозможно поверить, что всё это происходит именно со мной. После того, как старательно избегала неприятностей, пряталась ото всех, боялась лишний раз высунуться за пределы прокуренной институтской общаги и не позволяла никому вторгаться в своё пространство. И вот она — цена одного шага не в том направлении, одного неправильного решения, одного оказанного человеку доверия. — Тебе не стоит переживать, — назидательным тоном замечает Костя, прежде чем мы снова оказываемся в душном и грохочущем пространстве клуба. — А доверять твоим словам — стоит? — видимо, вопрос мой бьёт прямо в цель, потому что он снова усмехается и долго раздумывает, прежде чем ответить. Так долго, что я уже не рассчитываю на продолжение нашего диалога и сосредоточенно оглядываюсь, пытаясь сообразить, куда меня ведут. — Я понимаю, что ты обижена, но главной целью разыгрываемого спектакля было сохранение твоей конфиденциальности. Ведь именно этого ты хотела. — Я не обижена, Кость, — равнодушие, с которым это вырывается из меня, совсем не напускное, и его скептически приподнятую в ответ бровь просто игнорирую. Единственное, что ясно ощущаю сейчас, это усталость: я столько бежала вперёд на пределе собственных возможностей, надеясь скрыться от призраков прошлого, а оказалось, что всё это время лишь бессмысленно крутила огромное колесо, как запертый в клетке глупый хомячок. — Как оказалось, вся моя конфиденциальность ни черта не стоит. А уж прикрытие моими желаниями в свете данной ситуации выглядит и вовсе смешно. Если Яр хотел эффектно продемонстрировать, как легко ему удалось найти меня, то у него получилось. — Чтобы кого-то найти, Маша, надо сначала его потерять, — насмешливо тянет он, открывая передо мной дверь в одну из комнат, неоновой вывеской обозначенных как вип зона. — Располагайся, мы начнём через пару минут. Рой невысказанных вопросов повисает рядом со мной, назойливо жужжит и сводит с ума, не позволяя собраться с мыслями и выстроить правильную последовательность событий, произошедших с нашей последней с Яром встречи. Если я всегда была под колпаком его власти, зачем позволил вернуться и обустроиться в Москве, чего выжидал всё это время, держась на расстоянии? Комнатка небольшая и мрачная, с двумя полукруглыми бордовыми диванами, обрамляющими деревянный стол. Стены чёрные, с проступающими кое-где рельефными вензелями и торчащими канделябрами, топорно имитирующими старинные, однако тусклый тёплый свет исходит не от них, а от встроенной по периметру потолка подсветки. Обстановка как в дешёвой пародии на убежище графа Дракулы и категорически не вяжется с общим дизайном клуба. Я успеваю только сесть на диван, напряжённо сложить сцепленные в замок руки у себя на коленях и отметить шикарную звукоизоляцию помещения, — музыка доносится сюда лишь лёгким шёпотом, — как внутрь просачивается Яр и тут же показательно закрывает дверь изнутри на ключ. Будто это так необходимо, когда они с Костей надёжно перекрывают для меня все возможные пути побега. — Я ведь предупреждал, что она убежит, — замечает Дронов, мазнув по мне полным равнодушия серым взглядом. Он легонько остро улыбается и выглядит как человек, пребывающий в отличном расположении духа, но настойчивый голосок внутри меня утверждает, что это впечатление обманчивое. — Далеко бы не убежала, — пожимает плечами Костя и адресует мне широкую улыбку. — Что такого сказал Женя? — Внезапно обнаружили общего знакомого Валеру, — отвечаю ему, не сводя глаз с уже нахмуренного Ярослава. Тот игнорирует моё существование настолько демонстративно, что внутри разрастается адское пламя злости, щедро поддерживаемое успевшей попасть в меня дозой алкоголя. — О да, Валера был восхищён твоим полётом фантазии и умением врать, — Костя настороженно поглядывает краем глаза за своим притихшим начальником. Несмотря на все его фамильярности, не остаётся сомнений, кто именно здесь главный. — У нас мало времени. Перейдём к делу, — цедит Дронов, наконец отрывает взгляд от стены и смотрит на нас, как на парочку нашкодивших котят, заслуживших несколько воспитательных тычков мордочкой в обнаруженную на полу лужу. Обычно я сдержана. Холодна, вдумчива и не бросаюсь словами, ценой внушительных кровоподтёков на теле уяснив, что язык мой — враг мой. А с врагами всегда лучше держать дистанцию, и я годами выкапываю огромный ров, чтобы только избранные мысли могли перебраться через него и оказались произнесены вслух. Обычно я не нападаю первой и огрызаюсь в ответ не всегда, да и вечная недовольная мина на моём лице сама по себе неплохо оскорбляет людей, причём даже тех, кого бы не хотелось обижать. Обычно я тщательно взвешиваю распределение сил и не берусь ввязываться в войну с теми, кто может растоптать меня по щелчку пальцев. Но сейчас меня просто разрывает изнутри, и всё хвалёное самообладание зависает на тонкой грани между слезами иступляющей ярости и истеричными смехом отчаяния. — Поразительная сентиментальность, Дронов, — меня прорывает так внезапно, что оба моих собеседника вздрагивают и не могут скрыть изумления и замешательства. Раздражение выплёскивается в воздух, кружится над столом и оседает вниз пикантной кислинкой. — Если ты планировал встречу старых друзей и дружеские посиделки с воспоминаниями о былых чудесных временах, то мог хотя бы постараться и украсить тут всё как следует. Поставить ёлочку в угол и подождать, пока Костенька вдохновенно расскажет о том, какой ты замечательный, милый и воспитанный мальчик. И где же твоя сраная раскладушка? — Осталась в твоей сраной квартире, — довольно ухмыляется блондин с уложенными светлыми волосами назад и вальяжно откидывается на спинку дивана, вопреки моим ожиданиям заметно расслабляясь, пронзает меня прищуренным взглядом. — У меня к тебе деловое предложение, Ма-шень-ка. Мы встречаемся взглядами и я не выдерживаю даже пары секунд, отворачиваюсь и недовольно морщусь. Его глаза были похожи на пятна угрюмо-серого неба, пробирающиеся сквозь обрызгавшиеся тысячу брызгов синего моря. Безжизненные, мрачные, отражающие одиночество и безнадёжность. А теперь там, среди голубого-серого омута, кто-то оставил слабо тлеющие угольки, грозящие обернуться настоящим пожаром в этом хитром прищуре. Чувствую быстрый, острый укол в области сердца. Наверное, мне просто обидно, что кто-то нашёл способ оживить его, а мою сестру уже ничего не сможет вернуть к жизни. Сегодня ровно десять лет с того вечера, как его привели к нам в дом. И мы с ним оба помним об этом, хотя, по правде, не должны бы. — Извини, но приютить тебя ещё на полгода я не смогу. У нас в общежитии с этим очень строго. — И не стыдно тебе, Машенька? — качает Яр головой, еле сдерживая смех. — Я покупал тебе одной трёхместную комнату с расчётом на будущее гостеприимство. Ты ведь не думала, правда, что всё это лишь твоё внезапно появившееся везение? Перевод в хороший ВУЗ, общежитие и отличная стипендия, толпа учеников у внезапно решившей заняться репетиторством студентки и, конечно же, работа в огромной компании с завидным даже для опытных специалистов окладом. Я держусь. Балансирую на невидимой нити собственного терпения, опасно раскачивающейся по сторонам по мере того, как приходит полное осознание его слов. И все бессонные ночи с кружкой остывшего кофе, не проходящее нервное напряжение с искусанными в кровь губами, страх не справиться, переходящий в паранойю и выжирающий меня изнутри чувством приближающегося провала — они тускнеют, размываются, плавятся как мираж и исчезают навсегда, будто никогда и не было. За меня просто всё сделали. Всё купили. — А почему не МГУ, Ярик? Денег не хватило? Или связей? — разыгрываю по-детски наивное любопытство и даже пытаюсь улыбнуться ему в ответ, кривя губы в оскале, от которого с непривычки сводит мышцы на лице. — Решил, что у тебя мозгов не хватит, — я цепляюсь за нотки его раздражения и новой хмурости и морщинок складок на лице, беру их след и бегу по пятам, загоняя в ловушку как стая гончих молодую и неопытную лису. Я помню все его слабые места, которые так хотелось исцелить тогда и которые готова беспощадно раздирать до смертельной раны сейчас. — Щедростью отца ты распоряжаешься очень нерационально, — заключаю я и не могу сдержать искренней улыбки, когда его челюсть резко сжимается, — кажется, слышу даже как клацнули от злости зубы и вальсе закружили жевалки, — и на шее начинает пульсировать заметная тонкая извилистая змейка вздувшейся вены. Я так убеждала себя, что мне нужно его бояться, опасаться новой встречи, что он действительно опасен. Но теперь не чувствую ни капли страха, безрассудно провоцирую, отчего-то до зудящей боли в груди желая, чтобы он Яр действительно сделал уже что-нибудь серьёзное и ужасное, а не прикрывался пустой болтовнёй. — Мне нужно, чтобы ты достала мне кое-какую информацию из вашей бухгалтерии. Чтобы получить её, придётся влезть в общую систему компании и выкрасть данные. Сама ты этого сделать никогда не сможешь, поэтому я нашёл человека, который научит, объяснит и поможет. Тебе останется просто воспользоваться алгоритмом. Вопросы? — холодно изрекает Яр, не сводя с меня глаз. — У меня очень много вопросов, — киваю и улыбаюсь в ответ на его попытки сохранять самообладание. Хочется вывести его из себя, довести до бешенства и неконтролируемой ярости, потому что именно так он станет уязвимым. Таким, как прежде. — И первый из них: не пойти ли тебе нахер, Ярослав Дронов? Вижу, как он дёргается. Как раздуваются крылья широкого носа, как сужаются от злости не без того узкие глаза и напрягаются скулы. А потом в один миг всё меняется, и его лицо вновь возвращает себе расслабленное и спокойное выражение, словно кто-то быстро лопнул надувшийся мыльный пузырь ярости. Такое самообладание должно бы меня расстроить, но вызывает восторг и уважение. — А Костян говорил, что ты паинька и тихоня, — усмехается Дронов под тихий смешок со стороны своего подчинённого. Мне же на Костю смотреть совсем не хочется, хотя особенной обиды к нему не чувствую: он выполнял свою работу и делал это очень хорошо, усыпив бдительность, не подпустив к себе близко, зато досконально узнав обо мне всё необходимое. Дура ты, Маша. Думала, что стала самостоятельной сильной личностью, а оказалась наивной деревенской лохушкой, которую обвели вокруг пальца. — Мне Костя тоже много что говорил, — морщусь и вслед за ним откидываюсь на спинку дивана, скрещиваю руки на груди, еле сдерживая желание закрыть глаза. Всё это так некстати. И этот тяжёлый, бесконечный день добивает меня каждой своей минутой. — Итак, по существу. Какие у тебя вопросы относительно озвученного мной дела? — его настойчивость и почти непробиваемое хладнокровие теперь уже меня саму загоняют в угол, потому что идти навстречу не хочется, а дальнейшие пререкания совсем уже ни к чему. И я пытаюсь просчитать на несколько ходов вперёд каждый приходящий вариант того, как выпутаться из этих сетей, а не запутаться ещё крепче. — Назови мне хоть одну причину, по которой я бы могла согласиться на твоё дело. — Вика. Удар заранее припасенным кнутом приходится прямо на грудь и живот, кожу пронзает, прорезает и разрывает до мяса, и с губ слетает рваный выдох резкой боли. Я сама не могла бы представить, что буду так реагировать на одно лишь имя сестры, произнесённое им, но теперь уже поздно сохранять видимость спокойствия. Вижу, как уголки его тонких красивых губ дёргаются, пытаясь уползти вверх — он доволен увиденным. Доволен тем, что нашёл главную болевую точку, на которую можно давить и давить, пока я буду из упрямства терпеть и твердить, что мне не больно. Этот сукин сын помог моей сестре отправиться на тот свет, а теперь собирается шантажировать меня её смертью. Лучше бы он тоже умер. Проще сразу закопать тело, чем видеть, как оно день ото дня заживо гниёт и разлагается — Ты ведь до сих пор не знаешь, что с ней произошло? — он не спрашивает, а утверждает очевидный факт, поэтому я продолжаю молчать и сверлить его полным ненависти взглядом. — У моего отца есть давний компаньон, с которым они вместе начинали вести бизнес. Наши компании тесно взаимодействуют и до сих пор берутся вместе за все крупные заказы, особенно те, что приходят от государства. Иногда, чтобы обойти ряд законов на монополию или чтобы было проще потом отмыть деньги, под гос заказы создаётся отдельная, общая компания. Именно такую создали тогда, получили от заказчика огромную сумму денег, которую должны были перенаправить уже на счёт наших основных компаний, но часть денег не пришла. Потерялась. Просто исчезла на пути из пункта А в пункт Б, и никто не понял, как это могло произойти. Подставная компания была оформлена на сына нашего компаньона, Тимура Байрамова. А они с Викой… как бы это лучше назвать, Костян? — Тесно взаимодействовали? — Костя застыл с непроницаемым выражением лица, уставившись на стену напротив и всем своим видом, — и недовольным тоном в том числе, — показывает, что не желает принимать хоть какое-либо участие в нашем разговоре. — Это называется ебались, — устало поясняю я, до последнего игнорируя удивлённо взлетевшие вверх светлые густые брови Яра. — Мне больше не тринадцать лет. — Да, Машенька, они ебались, поэтому официальная версия произошедшего выглядит так: Тимур рассказал Вике много лишнего, она воспользовалась случаем и украла деньги. За это её и наказали. Ни следа денег, впрочем, так и не нашли. А теперь скажи мне, что в этой истории не сходится. — Вика бы этого не сделала — мой голос неожиданно хрипит, а в висках стучит молоточком «на-ка-за-ли». Её просто наказали за то, к чему она не могла иметь никакого отношения, и всем наверняка было это понятно. — Она бы не смогла такое сделать. Взять наличные с полочки — да, но не махинации со счетами. Чтобы постороннему человеку влезть туда, нужно иметь квалификацию и опыт. Много опыта. Даже если бы Тимур ей в печатном виде предоставил всю информацию, которой сам владел. Только если ей помогал кто-то. — Всё так, — кивает Яр, принимает из рук Кости увесистую папку с документами и опускает её на стол. — Но дальше ещё интересней. Когда начались разборки полётов, нам сообщили, что Вика хочет сбежать. Отправили человека, чтобы проучил и привёл её обратно, но что-то пошло не по плану и её случайно убили по пути домой. Это то, что было озвучено всем. Но есть несколько странностей, не считая того, как она умудрилась ускользнуть от приставленного за ней наблюдения. Посмотри сама. Он подвигает папку ко мне, но мой взгляд первым делом рефлекторно замечает контраст между бледной кожей и белоснежной манжетой рубашки, пробегается по длинным и худощавым пальцам с выступающими костяшками и останавливается на том месте, где в прошлый раз было обручальное кольцо. Одёргиваю себя, что личная жизнь Дронова меня не касается. Меня вообще не должно трогать ничего, так или иначе связанное с ним, и любые всплывающие в голове вопросы о нём немедленно предаются анафеме. Внутри папки материалы по делу о Вике. Копии допросов свидетелей, по которым я жадно пробегаюсь глазами, опись найденных и изъятых вещей, заключение суд мед эксперта и купленные ей билеты до Барселоны, совпадающие по дате с днём её смерти. Я пролистываю всё до конца, потом возвращаюсь обратно, сравниваю и сопоставляю то, что невозможно уложить в единую слаженную схему. Вовсе забываю о том, что не одна, пока в поток размышлений не врывается низкий голос Кости. — Давай я сразу покажу, что надо… — Нет, — резко и грубо обрывает его с хрипотцой Яр. Костя закатывает глаза и демонстративно смотрит на часы, протягивает многозначительное «полчаса». — Мы успеем. Меня подрывает сказать, что я не намерена играть в его дурацкие игры, раз за разом заставляющие возвращаться в те полгода своего прошлого, о которых хотелось бы забыть навсегда. Но так выходит, что он снова оказывается единственным человеком, который может дать мне нужные ответы. И если те, старые, давно потеряли всякий смысл, обесценились по истечении срока годности и стали мне не интересны, то отказаться от правды о случившемся с сестрой я просто не могу. — Предположительное время смерти почти на десять часов раньше, чем она села на автобус до дома, — сглатываю густую слюну, но она каменеет прямо посреди горла и распирает его изнутри, мешает говорить и придаёт голосу странную вибрацию, будто я вот-вот заплачу. — Билеты за границу на тот же вечер, зачем она поехала домой? В аэропорту или самолёте достать её было бы тяжелее. И вещи — они не совпадают с теми, которые в итоге вернули мне. Если она ехала только в тонкой кофте, — допустим, сняла куртку или так торопилась, что просто не стала одеваться, — как никто в автобусе мог не заметить кровь на одежде? Если бы её убили прямо там, кровь бы скорее всего дотекла по полу до ног одного из пассажиров. И трупные пятна локализованы на спине, значит после смерти она всё же лежала, что невозможно в условиях автобуса. — Сразу поясню касаемо вещей — вклинился Костя, заметно оживившийся по мере продвижения моих рассуждений. — Тот чемодан, который тебе вернули, мы взяли из её квартиры. Она начала его собирать, но не закончила, так что большую часть вещей складывал я сам. И деньги с украшениями тоже, — пояснил он, предвещая все мои вопросы. — А тот чемодан, который она якобы везла с собой, был пуст и даже с не срезанной биркой, всё указанное в описи скорее всего придумано. Людей, чьи паспортные данные указаны в листах опроса свидетелей, вообще не существует. — Вы знаете, что произошло на самом деле? — перевожу взгляд от крайне серьёзного Морозова к Яру, который напрягается, собирается и, глядя мне прямо в глаза, качает головой. — Мы только предполагаем, что могло произойти, — отвечает он, потирая пальцами переносицу. — Вика явно собиралась сбежать за границу, но не успела. Нет никаких следов того, что её убили в собственной квартире, да и тогда проще было взять её наполовину собранный чемодан, чем покупать новый. Значит она ушла, или её забрали куда-то, и уже там убили. Наняли автобус, чтобы имитировать неудавшуюся попытку уехать домой. Скорее всего, нашли людей, готовых проехаться вместе с трупом для отвода глаз и дать показания, или же заплатили местным ментам столько, что они сами всё придумали. На самом деле эти нюансы уже не особенно важны. Потому что главное понять, кто именно это сделал. Этот человек ворует у нас постоянно. Деньги пропадают небольшими партиями, и чтобы отследить их мне нужна информация по всем денежным потокам, которую можешь достать именно ты, вытащив из общей финансовой базы, в которой ты как раз работаешь. — Кому принадлежит компания, в которой я работаю? — Отцу Тимура, — неохотно признаёт Ярослав хмурясь, тут же добавляя: — Поэтому за тобой присматривает лично Костя. Твоё дело проверили, найти какие-нибудь связи с сестрой будет невозможно, если не начнут копать конкретно под тебя. Даже если они как-то узнают, что у них украли информацию, вычислить тебя будет почти нереально, у нас всё просчитано и продумано. Твоя задача будет состоять только в том, чтобы не привлекать к себе внимание и один раз запустить специальную программу, с помощью которой мы получим все необходимые данные. — Я уже привлекла к себе лишнее внимание нашего куратора. Цифры по старым отчётам не сходились и я расспрашивала, почему так может быть. — При удобном случае скажешь ей, что во всём уже разобралась и просто сама ошиблась, — спокойно отвечает он, — за месяц, пока тебя обучат пользоваться программой, она наверняка уже обо всём забудет. — И что будет потом? — не хочется верить, что я правда спрашиваю об этом. Не хочется верить, что готова влезть в авантюру, которая может стоить мне жизни. И меньше всего хочется верить, что после всего, что было в прошлом, я могу довериться Дронову. — Пятнадцать минут! — замечает Костя, и воздух в душной тёмной комнатке сгущается до состояния горячего киселя, который невыносимо ошпаривает кожу. — Потом с человеком, который всё это сделал, разберутся. Как следует разберутся, — он забирает из моих рук папку с документами и тщательно выравнивает листы, не глядя на меня. Не спрашивает согласия, не собирается подтверждать сделку между нами, с обычным высокомерием демонстрируя, что исход разговора был предугадан им заранее. — Сейчас ты вернёшься обратно за барную стойку, пока внутренние камеры видеонаблюдения снова не включились. К тебе подойдёт парень по имени Иван, это наш программист, который будет тебя учить. Вы с ним познакомитесь, пообщаетесь и уедете к нему домой. На время обучения будет считаться, что у вас отношения. — Я не собираюсь… — Тебе пора! — раздражённо прерывает меня Ярослав, поднимаясь с места и доставая из кармана брюк ключ от двери. — Всё, что пока тебе нужно знать, расскажет Иван. Будут вопросы — звони Костяну. У меня всё. Он нахмуренный кивает Морозову на прощание и выходит из комнаты, оставляя меня на очную ставку с собственным невысказанным гневом. И мне хочется выть от обиды, потому что я могла и должна была сказать так много, но снова промолчала. Словно до сих пор не имею на это права. Словно мне до сих пор эти грёбаные тринадцать лет.***
— Привет, я Иван, я киваю, даже не поворачиваясь к нему, продолжаю разглядывать выставленные за спиной бармена бутылки. У барной стойки стало многолюдно, Женя испарился без следа, музыка всё больше напоминает безрезультатные попытки запустить заевшую пластинку, заикается и давится своими звуками. Ваня долговязый и немного лопоухий, тёмно-каштановые волосы торчат коротким ёжиком и под включёнными софитами отдают рыжиной. Не могу представить, сколько ему на самом деле лет, но глаза ясные и чистые, как у младенца, а на лице ещё сохраняется выражение восторженного счастья, которое обычно пропадает примерно через полгода жизни в суровых столичных реалиях, когда тебя впервые обворовывают в час-пик, опрокидывают с жильём или увольняют, не выплатив ни копейки за отработанное время. — Тебя ведь предупредили? — с опаской уточняет он и изучает людей поблизости, желая убедиться, что подошёл именно к той, к кому должен был. — Предупредили, — снова киваю, закрываю глаза и тут же вижу перед собой бледное, безжизненное лицо Вики, лежащей под белой простыней в морге. Нужно потерпеть немного ради неё. Стать хорошей сестрой хотя бы после её смерти. — Слушай, Ваня, я не очень общительная и тяжело схожусь с людьми. Если покажусь тебе грубой, не обижайся и не принимай на свой счёт, хорошо? — Конечно, без проблем, — охотно соглашается он, мнётся с ноги на ногу, явно растерянный не самым тёплым приёмом. — Я тоже это… не очень-то с людьми схожусь. Может, купить тебе выпить чего? Мы же вроде как знакомимся там, все дела… Мне сказали, надо хотя бы полчасика посидеть, ну, перед тем, как уезжать вместе. Смех вырывается сам собой. Истерический, надрывный, раздражающий и царапающий, как попавшее в глотку инородное тело. Это не моё, это мне подкинули! И смех, и жжение в искусанных губах, и отвращение к самой себе, и чувство, будто меня только что купили, как обычную шлюху. Желание послать всё нахер вибрирует и разрастается, достигает своего пика и соскальзывает вниз безудержной разрушительной лавиной, сметающей все соображения о долге перед сестрой, необходимости выяснить правду любой ценой, собственных интересах и даже поганом, непонятно откуда взявшемся чувстве долга перед Дроновым. — Знаешь что, Ваня. Удачи тебе, а я ухожу.***
Меня никто не останавливает. Впрочем, я как и прежде чувствую себя под пристальным наблюдением, но уже не списываю это на нервозность или манию преследования. Но главное не это. Главное — что я сама себя не остановила. Не одумалась, не пожалела, не стала корить за опрометчивый поступок, напрочь перечеркнувший весь длинный и показательно-отличный список опциональных, выверенных и просчитанных решений. Отказалась от любимого и спасительного детерминизма, отдавшись на волю случая и эмоционального порыва. Совсем как тогда, когда приехала в Москву искать Дронова и ответы на свои вопросы, а нашла разочарование и стимул кардинально изменить свою жизнь.***
Ночь придавливает меня к постели своим весом, не позволяет сбежать из-под гнёта навалившегося сверху тела. Ласково шепчет на ухо знакомым, родным сердцу голосом «тише, тише маленькая», касается сухими горячими губами мочки, отправляя вниз импульсы возбуждения, скручивающегося в тугой влажный комок между ног. Сжимает плечи, снова впивается в них до боли, до хруста, до десятка синих отпечатков, незримо хранящихся под кожей. И я раскрываю рот, поддаюсь Яру и уступаю, ожидая прикосновение к нёбу ловкого и упругого языка, но вместо этого ощущаю шероховатость проталкивающихся внутрь бледных пальцев. Длинные, с чуть огрубевшей на подушечках кожей, они осторожно и неторопливо скользят между раскрытых губ, наращивают темп, срывают стоны, переходящие в хрип. И я облизываю их. Тщательно прохожусь языком по твёрдости выступающих костяшек, осторожно прикусываю, прежде чем принять на всю глубину. Упираюсь губами в тёплую сильную ладонь и давлюсь, задыхаюсь от сдерживаемого рвотного рефлекса, отстраняюсь и насаживаюсь на них снова. И снова, снова, снова, ощущая как с каждым толчком внутрь рта пульсирует низ живота, изнывающий от желания получить эти длинные худые пальцы в себя. Стискиваю бёдра, скулю от нетерпения, выгибаюсь от удовольствия и просыпаюсь, насквозь мокрая от пота.***
А вместе с наклёвывающимся на кромке горизонта рассветом меня ждёт Костя. Стоит и курит, подпирая спиной фонарный столб в паре метров от входа в общежитие. Я кутаюсь в объёмную куртку с дешёвым искусственным мехом на капюшоне и с лёгким недоумением оглядываю его небрежно распахнутое пальто, потом перевожу взгляд дальше, на нагло заехавший прямо на тротуар здоровенный Лексус с призывно приоткрытыми передними дверьми. Усмехаюсь, отмечая про себя, что вот это всё гармонирует с ним, выглядит естественно, именно так, как должно быть. И как я раньше не замечала, насколько он не вписывался в образ простого мужчины со средним достатком и унылым существованием? — Поехали, я высажу тебя недалеко от работы. Поговорим. Пожимаю плечами и покорно сажусь в машину, в ожидании его подбираю нужные слова и формулирую вопросы. Готовлюсь к грядущему выговору, словно прогулявшая контрольную школьница. — Яр не знает, что я здесь. И пока не знает о том, что ты вчера ушла, — спокойно начинает Костя, лишь единожды бросая на меня укоризненный взгляд, который предпочитаю принципиально игнорировать. — Его высочеству Ярославу Юрьевичу требуется отдых после общения с простолюдинами? — ехидно интересуюсь я, вызывая у него лёгкую улыбку. Обсуждать Ярика совсем не входило в мои планы, но удержаться становится невозможно, тем более когда рядом единственный человек, который знает его нового. Богатого и успешного бизнесмена, а не приютившегося в углу чужой квартиры нищеброда с заискивающим взглядом и большими амбициями, лишь изредка прорывающимися из-под внешней покладистости. Я разгоняю непрошеные мысли, запираюсь от них железной оградой обиды и защищаю себя колючей проволокой, сотканной из уязвлённой гордости. Но маленькая и невзрачная калитка ложных надежд всё равно со скрипом приоткрывается и впускает внутрь хаос, идущий рука об руку с попытками разобраться в его мотивах, понять его чувства и узнать его настоящего. — Маша, я понимаю, что у вас очень натянутые отношения. И, как я понял, очень много разногласий. Но не надо из-за этого отказываться от его предложения. — Сейчас ты будешь рассказывать о том, какой он Яр хороший, чуткий и заботливый мальчик? — Не буду. Но я не собираюсь скрывать, что считаю его своим другом. Очень хорошим другом. И именно поэтому я здесь, Маша, — невольно отмечаю, как умиротворяюще действует его голос, под воздействием которого всё желание перечить и спорить незаметно рассеивается. — Я не буду скрывать, что сам был не в восторге от всей этой затеи. И что бы тебе потом ни говорил Яр, уверяю, никто до последнего момента не думал втягивать тебя в наше импровизированное расследование. Но есть один фактор, игнорировать который никак не выйдет… Ты ведь сама понимаешь, правда, что мы могли бы обратиться к кому-нибудь более опытному и подготовленному? Подкупить кого-нибудь из уже работающих в финансовом отделе вашей компании. Это было бы проще и быстрее. — Но вместо этого вы бегаете и уговариваете неопытную провинциалку? — Именно, — усмехается Костя и, дождавшись остановки на очередном светофоре, разворачивается ко мне. — Знаешь, почему? Есть такое понятие, как доверие. И его, увы, не купить ни за какие деньги. — И кто же из нас кому здесь доверяет, а? Давай, просвети меня! Если бы я только могла, лично воткнула бы Дронову нож в спину и насладилась зрелищем того, как он подыхает. Вот как поступают с тем самым доверием, Костя. Оно возвращается обратно без пульса, ложится в гроб и оказывается погребённым, как моя сестра. Она, знаешь ли, тоже кое-кому доверяла. — Как бы там ни было, Яр тебе доверяет. И я, кстати, тоже. И если бы Вика доверяла кому нужно, то могла бы остаться жива. Ей говорили уезжать до того, как начались разборки, но она не послушала. Теперь уже ничего нельзя изменить, но можно попытаться найти виновного и сделать всё, чтобы он за это ответил. Выбор за тобой, Маша. — Я не хочу оказаться следующим трупом, который приедет в мой город ночным автобусом, — признаюсь честно, используя последний и самый весомый аргумент, чтобы отказаться от этой дикой идеи. Уезжая в столицу, я обещала бабушке хорошо питаться, не гулять где попало вечерами и беречь себя. И собиралась выполнить хотя бы последний пункт, раз уж с первыми двумя всегда не выходило. — Если что-то пойдёт не так, трупами окажемся мы все. Поэтому нам нужны только самые проверенные люди и тщательно продуманный план. Я лично совсем не хочу умирать. У меня скоро сын должен родиться, — его голос теплеет и смягчается, приобретает те грани, которые мне ещё ни разу не приходилось слышать. А потом вспоминаю его же откровение и только хмыкаю, качая головой. Чему и кому вообще ещё можно верить в этом мире? — О, это… нет, я тогда не врал. Так и увёл жену у лучшего друга, — морщится Костя, предсказуемо не желая дальше развивать эту тему. Выдерживает почти театральную паузу, даёт время на обдумывание уже услышанного, прежде чем заговорить дальше: — С настойчивостью Зои она из любого душу вытрясет. Именно поэтому я предложил эту идею с подставными отношениями с Иваном, чтобы у неё не возникло логичных вопросов, где и с кем ты стала проводить свободное время. Если ты сможешь иначе ей всё объяснить, то от этой части плана мы откажемся. — Пусть всё остаётся, как есть, — говорю, упрямо игнорируя расползающиеся в довольной улыбке тонкие губы Морозова. Хочется закатить глаза, но не вижу в этом никакого смысла: мы оба с самого начала знали, чем закончится этот разговор, и моё согласие было лишь делом времени и договорённости с собственной полудохлой гордостью. — Ваня встретит тебя сегодня после работы. — Пусть цветочки не забудет, — я закрываю глаза и расслабляюсь. Пора насладиться последними спокойными часами до начала огромного спектакля.***
Десять лет назад.
История родителей Яра походила на поучительную сказку с плохим концом, одну из тех, что на ночь рассказывают детям в назидание и предостережение от непоправимых ошибок. Жила-была одна девочка по имени Люда. Была она поздним, долгожданным и вымоленным ребёнком у своих почти отчаявшихся родителей, поэтому любили её безмерно, оберегали и баловали, как могли. Девочка вышла славная: румяная, с большими ясными серыми глазами, кукольными розовыми губами и копной вьющихся светлых волос. Маленький ангел с чудесным характером и чистой душой. А у семьи, что жила в соседнем подъезде, рос мальчик по имени Юра. Красивый, умный, но избалованный. И как это в сказках бывает, влюбились они друг в друга с первого взгляда, прямо в тот же момент, как потянулись к одной и той же лопатке в песочнице. Десять лет мальчик ей цветы с клумб срывал, послания мелом на асфальте писал, домой из школы провожал и на чай вечерами напрашивался. И девочка сдалась. И родители её, желавшие дочке только счастья, тоже сдались. Да и кто бы не сдался? Ведь именно такой любви все хотят, о такой книжки пишут, даже сказки, вот, о ней рассказывают. Только вот счастье разбилось вдребезги, столкнувшись с последствиями большой любви и подростковых ошибок. Что именно произошло все поняли очень поздно, когда у хрупкой и тонкой Люды начал слишком сильно выделяться уже округлившийся живот. Мальчик Юра с того самого момента про любовь свою резко позабыл. И вспомнил, мол, с другими она постоянно вечерами гуляла, по подъездам целовалась да в гости захаживала, а он и вовсе жертвой был и пальцем девочку никогда не трогал. И родители его, люди обеспеченные и со связями, и свидетелей всех девочкиных грехов готовы были найти, и в суд, отцом мальчика возглавляемый, идти, и правды отчаянно добиваться, а от девочки — всеми силами избавляться. Сказка закончилась, когда мальчик поспешно уехал с родителями в столицу, к лучшей жизни и большим возможностям, подальше от прозябания в глуши. Мальчик-то оказался с большими амбициями и напрочь отсутствующей совестью. Родители девочки делать ничего не стали. Поплакали, смирились, и постарались как могли своей дочери помочь. Вот только последствия от пережитого тогда позора сказались на всех. В графе «отец» у новорождённого Дронова Ярослава Юрьевича стоял жирный прочерк. А отчество-то всё равно было то, настоящее, хотя его мать от этого решения все отговаривали. Яру было около трёх месяцев, когда умер его дедушка. Ещё через два года и череду изнурительных инсультов скончалась бабушка. Мать тянула его, как могла, вынужденно оставшись без шанса получить нормальное образование и, как следствие, постараться найти достойную работу в нашем захудалом городишке. Из старой квартиры они спустя время переехали в другую, меньше и проще, зато рядом с будущей школой. И жизнь, в общем-то, устоялась и наладилась, придя к заветной точке равновесия и того счастья, которое только могло быть в неполной семье. Только мама его, постоянно исхудавшая и измождённая, часто падала на улице, на ровном, казалось бы, месте, разбивая себе ноги и руки в кровь. Потом начались обмороки, из-за которых её уволили с работы. Потом — небольшая заторможенность речи и сильная забывчивость. Несколько лет врачи из областного центра разводили руками и делали предположения об обычном хроническом переутомлении. Уделять особенное внимание юной матери-одиночке никто не хотел, перекидывали ответственность на коллег другого профиля, гоняли по однотипным анализам и настойчиво советовали обратиться к психиатру. Правильный диагноз прозвучал, когда Яру с мамой уже перебрались из своей квартирки в старую развалюху в бараках. Работы не было. Денег тоже. И перспектив на нормальную жизнь для больной рассеянным склерозом не находилось. Были времена, когда над Яром сильно издевались. Караулили в школьном дворе, поджидали в коридорах и запирали в туалете перед уроками, насмехались, но хотя бы не били. Он, впрочем, и сам на конфликт не шёл, — терпел и никому не отвечал, жаловаться не ходил, хотя учителя и сами всё знали, но не вмешивались. Может быть, из-за этого от него быстро отстали, а может дети просто выросли, поумнели и сами что-то поняли. Учился Ярик неважно, несмотря на то, что парнем явно был смышлёным и упёртым. Смог даже сам поступить в местный колледж, хотя момент окончания школы и вступительных экзаменов как раз совпал на резкое ухудшение состояния его матери, которое врачи без ложных надежд назвали необратимым и, скорее всего, предвестником скорого конца. Вот с тех пор-то к нам и зачастила мама Димы. Тётя Света была единственным социальным работником в нашем городе и человеком, в целом, была хорошим. Но как специалист являла собой эталон эмоционального выгорания и профессиональной деформации, проникшим в её жизнь и прочно въевшимся в ту часть головного мозга, что отвечала за мышление и речь, сделав из женщины и матери бездушную машину. Когда у нас с Викой погибли родители она навещала нас каждую неделю, проводя свои стандартные и бесполезные опросы. Расспрашивала бабушку о том, как мы едим, спим, играем. Ставила галочки в своём опроснике, не обращая никакого внимания на наши испуганные, вечно красные от слёз глаза. — Панических атак нет? — с натянутой учтивой улыбкой интересовалась она, переводя взгляд с меня на бабушку, отрицательно отвечавшую на любые вопросы, где встречались незнакомые ей термины или формулировки. Бабушка боялась, что ей не дадут опеку над нами, а мы — что нас заберут от бабушки. Поэтому мы все, не сговариваясь, скрывали правду. О том, что бабушка пьёт таблетки горстями, каждый вечер страдая от ноющего сердца. О том, что Вика по три раза за ночь просыпается с криками и слезами, потому что ей снятся кошмары. О том, что я до сих пор категорически отказываюсь разговаривать о смерти родителей и иногда испытываю приступы внезапного удушья, во время которых боюсь умереть. Только получив свободный доступ к интернету много лет спустя я смогла понять, что такое панические атаки. Когда уже научилась жить с ними, свыклась и приняла как данность. Тетя Света искренне жалела Яра и пыталась помочь ему, как могла. Могла она, впрочем, совсем немного, и единственным действительно полезным делом стало только то, что она пристроила его жить к нам, в обход стандартной процедуры, предусматривающей проживание в детском доме. — Но как на отца-то стал похож! — периодически восклицала она в разговорах с моей бабушкой, вынуждая нас тренировать способность изображать полную непроницаемость на лицах. И если нам с Викой было просто неудобно в каждый из подобных моментов, то Яру, кажется, было неприятно это слышать. С отцом он только пару раз разговаривал по телефону, обсуждая нюансы грядущего переезда. До смерти матери он старательно избегал всех тем, связанных с семьей и будущим отъездом в Москву. Не обсуждал с нами даже свои поездки в хоспис. Говорил просто: «Я еду в город», и дополнительных пояснений уже не требовалось. А после похорон всё изменилось. Не сразу, не быстро, не резко, но день ото дня ему было как будто проще говорить о прошлом и думать о будущем. Осознавать то, что произошло, и принимать это как данность. — Мне придётся ещё минимум пять раз мотаться в город. Говорят, лучше пройти предписанные консультации психолога до конца, чтобы ко мне потом не было вопросов, — пожимал плечами он привычно хмурясь, сидя на моей любимой расшатанной колченогой табуретке и выглядывая в окно. Мы с Викой готовили салат, я — сидя за столом, а она — стоя у плиты, за спиной у Ярика. Разместиться у нас на кухне было не так-то просто, и заняв одну позицию, не стоило двигаться без лишней необходимости, рискуя ненароком снести что-нибудь на пол, случайно задев локтем. — Конечно лучше. Вон, Маша после смерти родителей наотрез отказалась общаться с врачами, молчала две недели, стоило кому-нибудь незнакомому показаться. Как мы с бабушкой её уговаривали, ты не представляешь, и ни в какую! — Вика обернулась и погрозила мне пальчиком, громко цокнув языком. Эту обличительную историю мне приходилось выслушивать этак раз в полгода, поэтому я давно научилась пропускать все замечания сестры мимо ушей. — И её хотели забрать куда-нибудь в больницу и полечить. Подумали, может стресс так повлиял, что она перестала разговаривать. Бабушка чуть повторно не поседела. Я молчала, поджав губы и напрочь игнорируя обсуждение собственных ошибок. Когда это случилось, мне было шесть и у меня и правда был стресс. И, в отличие от рыдавшей не переставая Вики, мои эмоции словно заковали и посадили на цепь, позволяя им лишь изредка шевельнуться или поднять голову. Я не смогла никому рассказать, что видела момент смерти родителей. Я всегда выбегала на балкон и смотрела, как они переходят через дорогу, долго стоят на остановке, нежно и чутко прижавшись друг к другу и наверняка улыбаясь, а потом садятся в нужный автобус и уезжают на работу. В тот раз они не перешли дорогу. Один миг и громкий звук удара. Белая машина уехала, не притормозив даже на секунду, а они так и остались лежать на дороге, изогнувшись в неестественной позе. Рядом друг с другом, как и всегда. — Потом-то Машка сдалась и подала голос, но с психологом всё равно не стала общаться, — продолжала Вика, не замечая пристальный взгляд Дронова, остановившийся между обтянутыми розовой кофточкой лопатками. — Из-за этого к нам на год приставили надзор от тети Светы, следить, что там с нашей вменяемостью… А сметана где? — Вчера ещё закончилась, — отозвалась я, не отрываясь от выскальзывающих из-под пальцев маленьких помидорок, никак не желавших попадать в салат. — Ладно, я тогда побежала в магазин, а вы пока заканчивайте, — бодренько скомандовала Вика, подсунув Ярику пучок зелени и нож, а сама выскользнула из кухни. Вика всегда перемещалась быстро и даже как-то бесшумно. Словно птичка порхала с ветки на ветку, лишь изредка слишком громко рассекая крыльями воздух. Двигалась грациозно и плавно, изящным жестом откидывала за спину длинные светлые волосы, переливающиеся золотом на солнце, охотно, но не вычурно демонстрировала тонкие запястья и щиколотки, изредка проводила кончиком пальца по выступающим острым ключицам. И парни реагировали на эти уловки, не всегда точно понимая, что именно так цепляет взгляд. Попадались на приманку, заглатывали её так глубоко, что слезть самостоятельно уже не могли. А девчонки всё замечали и понимали. И поэтому восхищались Викой, но ещё сильнее — завидовали и ненавидели. С хлопком входной двери я невольно съёживаюсь на своём месте, как и обычно чувствую странное волнение, когда мы остаёмся вдвоём. Яру, кажется, всё равно, и когда он продолжает перерванный разговор, голос его ровный и спокойный. — Я бы тоже отказался с ними разговаривать. Все эти врачи, и юристы, и психологи общаются со мной заученными шаблонными фразами и задают однотипные, повторяющиеся вопросы. Из раза в раз, с формальной псевдопонимающей улыбкой и заискивающей интонацией, от которой меня трясти начинает. У них это называется проявлять профессионализм. А когда я даю всем одинаковый отточенный ответ — это у меня, видите ли, моральная травма и низкие способности к социальной адаптации. — Им просто нужно поставить свои галочки, — ответила я, разглядывая поверхность стола, устеленного аляповатой клеёнкой отвратительного светло-коричневого цвета. Не удержавшись, воровато подняла взгляд, — всего лишь на мгновение, чтобы встретиться с ним его пронзительными красивыми глазами, — и, поёжившись от пробежавшего по спине холодка, снова уткнулась в повторяющийся ржавый рисунок. — Тётя Света никогда не уходила от нас, пока не заканчивала проставлять свои галочки в блокноте. Их было пятьдесят восемь и длилась эта экзекуция около часа. Через три месяца я выучила все вопросы наизусть. Но всё равно приходилось отвечать, чтобы доказать, что я не псих. — Даже не знаю, что хуже. Доказывать, что ты не псих, или что тебе не нужна их настойчивая психологическая помощь, — ухмыльнулся по-лисие Ярик, ловко орудуя ножом. За восемнадцать дней со смерти матери он ни разу не улыбнулся. Теперь его губы всегда искривлялись только в болезненной, вымученной ухмылке, а серые глаза выражали пустоту и что-то страшное, жестокое и бескомпромиссное, что зрело внутри него и ждало своего выхода. — Ты испугалась? — Испугалась? — переспросила я, хотя суть его вопроса уловила моментально. — Поэтому не стала тогда ни с кем разговаривать? — пристально уже за мной наблюдая нахмурился блондин. — Их было много и они были очень настойчивы. Я не понимала, что от меня вообще хотят, вот и всё, — спокойным тоном ответила я и повела плечами, пытаясь сбросить с себя неприятное ощущение покалывания. Будто собственная совесть маленьким червячком ползла по спине и вгрызалась зубами в кожу каждый раз, когда у меня снова не находилось смелости быть честной. И мне не было стыдно за то, что я не могла быть полностью откровенной. Я ведь и не должна открываться ему, верно? А вот за то, что он всегда понимал, когда я вру — стыдно было. До исступления, дрожи в коленках и ощущения, что кровь стремительно отливает от лица. Ярослав же рассеянно кивнул и снова уставился в окно, задумавшись о чём-то своём. Именно тогда мне снова становилось не по себе. Казалось, словно он тонет прямо у меня на глазах, постепенно уходит на дно, даже не пытаясь выбраться. Мутная жидкость безнадёжности ползёт вверх по ногам, добирается до поношенной футболки, пузырится и обхватывает длинные пальцы и худые костлявые запястья, тянется вверх по предплечьям и впалому животу, обводит широкие плечи и смыкается на горле, прямо под выступающим кадыком. И когда грязная вода касается кончиков растрёпанных ёжиком, светлых блондинистых волос, я не выдерживаю: жмурюсь, задерживаю дыхание и опрометчиво бросаюсь ему на помощь. — Да, испугалась, — выпаливаю на выдохе, упорно игнорируя тут же обращённый ко мне взгляд. — Я подумала, они поймут, что я вру. Догадаются, что я на самом деле была тогда на балконе и видела, как погибли родители. — А почему никому не сказала? — в его хрипловатом голосе не слышно удивления или издёвки, будто он и сам давно уже обо всём догадался. Такой ровный, почти равнодушный тон, благодаря которому мне оказывается проще поделиться чем-то именно с Яром, чем с собственной эмоциональной и вспыльчивой сестрой. — Мне казалось, будто в их смерти виновата я. Раз это произошло у меня на глазах, но я ничего не сделала, чтобы их спасти. — И когда поняла, что это не так? — Через несколько лет. Только вот понять и избавиться от чувства вины оказалось совсем разными и не зависящими друг от друга понятиями. Тебе ли об этом не знать, Яр? Монотонный стук лезвия ножа о дерево задавал свой ритм, мерно отсчитывающий то время, что не совпадало с движением стрелок на часах. Время, необходимое для того, чтобы без всякой причины вывернуть собственную душу наизнанку перед человеком, который должен бы быть чужим. Но, почему-то, не был. — А мне как в садике сказали когда я мелкий был, что просто нужно хорошо себя вести и всё образуется, так я и верил. До конца. Входная дверь снова хлопнула и из коридора донеслось радостное «я вернулась!», от которого по кухне пробежался лёгким дуновением тёплый ветерок. Так было всегда: стоило нам с Яром остаться вдвоём в помещении, как становилось холодно. Стены комнаты покрывались инеем, кристаллы льда скапливались по углам окна, и густая, вязкая и горькая на вкус безысходность заполняла воздух и забивалась вместе с ним глубоко в лёгкие, вызывая удушье. Нам вообще категорически нельзя было общаться, если рядом не стояла Вика, излучавшая спасительный солнечный свет. Только у неё получалось вытащить нас из болота, выбираясь из которого мы сами судорожно хватались и держались друг за друга, лишь утопая ещё быстрее. — Расскажи ей, — тихо сказал сероглазый, пока в ванной шумела вода. — На её месте я хотел бы об этом знать.