«Че делаешь»
Может, в этот раз вино оказывается каким-то слишком крепким. Или Кома — настолько уставшим, что его берёт намного, намного быстрее. Но он зачем-то пишет, именно пишет Илье в телегу. «Рядом с тобой сижу»«Мм»
«Прикольно»
«И как? Нравится?»
«Как дела у тебя вообще»
— Ты долбоёб? От серьёзности и сочувственности, напоминающей о добрых-добрых воспитательницах, которыми полон этот тон, Кома раскалывается тихим согласным смехом. Лицо руками прикрывает и заваливается на Илью, который всё-таки отрывает взгляд от телефона, чтобы лично оценить степень долбоёбства. Так кажется как минимум из-за пристальной внимательности взгляда. У Ильи большое, тёплое, мягкое плечо. В него удобно ржать. — Просто пообщаться решил, чё ты… Сидим, как сычи ебаные. Д-делами твоими по-поинтересоваться, — продолжает захлёбываться и путаться в звуках Кома, у которого вина уже только половина чашки. Илья вздыхает и опускает свою ужасно тяжёлую и тоже мягкую руку, сжимает легонько, осторожно, даже скорее настороженно его предплечье, и от этого смех у Комы вдруг заканчивается на какой-то влажноватой, странной, несдержанной ноте. А когда над ухом раздаётся очень аккуратное: — Ну, ты чего? …по загривку прокатывается стадо мурашек. И смеяться перестаёт хотеться совсем. И двигаться тоже. Камиль мелко вздрагивает под этой рукой и старается даже вдохов лишних не делать, чтобы не сбить непривычное, скапливающееся где-то под челюстью, в лимфоузлах ощущение тепла. Оно по касательной задевает уголки рта, заставляя их зачем-то дёргаться и выворачиваться вниз, в неправильную, перевёрнутую улыбку. — Да ничего. Просто. Илья не отвечает. И руку не убирает. Это значит, понимает Камиль, ему тоже можно не шевелиться. Так и замереть, прислоняясь виском к его плечу. Уже не листать ленту и не перещелкивать каналы телеграма, а просто смотреть — в экран, где мелькают кадры из игры, дальше, за окно, где не то туман плотный, не то морось белградская, которую выдают за снег, серая-серая, унылая-унылая, совершенно бессмысленная. — Просто… — через паузу начинает Камиль снова, силясь что-то объяснить. Какие-то слова у него из грудной клетки рвутся. Что-то про то, как сильно он устал чего-то ждать и чего-то добиваться, стримить свои хуевастенькие стримы, пытаться собирать какое-то комьюнити, чтобы всё как у людей, двигаться куда-то. Что-то про то, что у него ничего не получается — не опять, а вот как-то… В целом. В этом нет ни эмоций, ни истерики, ни драмы какой-то лишней, только какое-то мучительное желание дождаться… Чего-то. Какого-то результата. Какого-то события, каких-то перемен, чего-то, что заставит посмотреть, наконец-то, в окно, и не почувствовать, что в этот совершенно сумасшедший мир совершенно не хочется выходить. Это такая лирика, такая философия, такое мутное всё, что сразу ясно — ничего, кроме дурацкого вина такой бардак породить просто не могло. Кома хочет сказать, что ему «просто» очень нравится быть не одному, когда вот так накатывает. Что Илья, только Илья, именно Илья вносит в квартиру, в пространство вокруг него что-то, что разбавляет эту бесконечную скуку, серость, стылую, вязкую тоску, не поддающуюся никаким самостоятельным попыткам развеяться. Но вместо этого только вздыхает, не находя таких заумных слов, машет рукой чуть пьяно, и натыкается на неожиданное: — Зачем ты меня зовёшь? Илья даже на него не смотрит. Кома бы не увидел, но обязательно почувствовал бы этот взгляд, если бы он был. Нет, нифига, Илья точно так же отстранённо пялится в комп и ощущается как человек, который пытается завести вежливый смол-ток, а не спрашивает что-то… Удивительно странное. Всё, что Кома понимает — плечо под его щекой напрягается, наливается какой-то жёсткой собранностью. — В смысле? — Ну, зачем… Я? Мы же ничего не делаем. Меня, конечно, устраивает всё чуть более чем полностью, но, поскольку тенденция имеет ебанистическое свойство повторяться, решил всё-таки поинтересоваться. Они, блядь, оба такие — Илья и Ярик. Вроде дотеры, вроде вообще слов сложнее «го ганг» и «обс плиз» знать не должны, но иногда между делом завернут что-то типа «приятной души человек» или ещё какую заумь, а ты сиди, глазами хлопай, человек, который от отчаяния в последнее время даже на внешку малолеток ловить пытается и полуголые видосы снимает. Хотя бы ебалом купить, да, а что? — Я думал, ты понимаешь. — Я не понимаю. — Блин, да чтобы… Как объяснить-то? Просто так. — Всё-то у тебя «просто», пиздец. А если сложно? Они переговариваются почему-то вполголоса. Громче незачем — слишком близко друг к другу сидят, голос у Комы над ухом — и без того генеральный спонсор лениво мигрирующих по спине мурашек. Диалог кажется по-тарантиновски бессмысленным или по-тарковским замудрёным, но на самом деле ни того, ни другого в нём нет. Кома по-прежнему не пытается смотреть Илье в глаза, но всё равно пробует отбиться: — А ты зачем приходишь? — «Просто так», — подъёбывая, копирует интонации Илья. Кома фыркает недовольно и снова забывает дышать, когда, невнятно ворчащий, Илья совершенно нелепым жестом отирается щекой об его макушку так… Совсем чуть-чуть покровительственно и ласково. Плечи сжимаются сами по себе, всё тело словно бы пытается меньше стать, чем оно есть на самом деле, Кома бодает его лбом в ключицу. — Ещё скажи: «Чтобы ты спросил». — Ладно. Чтобы ты спросил. — Ну, вот я и спросил. — А я ответил. — Блядь, ну… В этом нет абсолютно никакого толка, но Камиль почему-то улыбается, и, хотя за окном пустой и холодный, тихий декабрь, в нос иррационально даёт запахом весны. Наверное, это Илюхин одеколон. — Я тебя зову, чтобы убедиться, что мир сошёл с ума ещё не целиком. Ты мне это последовательно доказываешь. Доволен? Наверное, если бы не вино, этого разговора бы не было. Но у Комы под рёбрами — так внезапно и так ожидаемо одновременно — первомайский трепет, первоапрельский азарт, первомартовский свежий и влажный ветер, как будто кончики пальцев дотрагиваются наконец-то до чеховского ружья, повешенного на сцене ещё в тот самый первый раз, когда Илья согласием отвечает на его «Приходи ко мне». Как будто он так долго ждёт чего-то, что ждать уже устал, и теперь это самое ружьё можно хотя бы потрогать, над ним можно поразмышлять, стреляет ли вообще эта рухлядь, и надо ли пробовать. — И никто кроме меня с обязанностями на этой должности справиться не может? — Я других соискателей не рассматривал. — Вообще? Кома теряет смысл диалога. Даже тот номинальный, который там ещё, вроде как, остаётся. Не понимает, к чему Илья клонит, вздыхает растревоженно, хмурится и поднимает голову. Острым подбородком упирается в выступающую косточку плеча, еле прощупывающуюся под толстой тканью — винище вытирает личные границы начисто ластиком, и лбом задевает щеку, чтобы обратить на себя внимание. Когда Илья одной только головой поворачивается к нему, даже тот слабый, что был, свет в комнате меркнет — или так только кажется, но ничего, кроме голубовато-серых белков и блестящих радужек Коме не видно. Он роняет растерянно и тихо: — Вообще. И вглядывается, вглядывается с плохо скрытыми непониманием и требовательностью в морщинки на мягком, круглом лице, в неуверенно изломанную линию бровей, в сомневающуюся паутинку в уголках глаз, в сосредоточенно и настороженно поджатый рот. Звуки с компа кто-то тоже убавляет невидимым пультом. Иначе не объяснить то, что голос Ильи становится слышно так чётко, как будто Коме в наушниках включили тот самый трек, который направо и налево, на разные уши раскладывается. — Я сначала не ждал. Даже не думал. Потом ждал. А потом вроде и перестал. Устал, что ли. Это определённо какие-то русские слова. И они совершенно точно имеют свой конкретный смысл. Более того — они объясняют всё, не объясняя при этом ничего, настолько идеально, что прямо сейчас можно фальшиво расхохотаться, оттолкнуться, ничего не понять и сбить тончайшими струнами звенящее в воздухе сладковатое напряжение, подождать, пока натянутые улыбки снова превратятся в обычные. Это ведь обязательно случится, потому что с Ильёй легко. Но Камиль не смеётся. Он глупо моргает, взмахивает длиннющими, пушистыми как у девчонки ресницами, задевая гладкую щеку, усиленно складывает Кубик Рубика из чужих слов, и взгляд его проясняется. — Я тоже. Ну, ждал. Комин шёпот еле слышен, если бы не был так близко, настолько, что его выдохи во вдохи Ильи превращаются и кислорода в кровь просто не попадает, углекислый газ гоняется между двумя глотками, ничего было бы не разобрать. — От меня? К тебе? Серьёзно? Или издеваешься? Ты же… Кома не хочет слышать, что «он же». Его пробивает враз до костей всеми теми несказанными, но повисающими в воздухе резкими словами: он прекрасно знает, что он же, в интонациях Ильи кожей угадывает всё, что остаётся за закадровым «а я вообще…», и не даёт ничего сказать. В книжках пишут про бабочек в животе, про миг, который переворачивает всю жизнь, про свечение под веками белоснежное, или алое, или какое там оно только ни бывает у графоманов, но всё, на что это похоже — колотьё в селезёнке, вибрация в коленях, короткий, рваный и мокрый вздох, сердце, бьющееся тяжело, вязко и редко. Губы у Ильи такие же, как его плечо — мягкие. И даже не терпкие, как будто вина он совсем не пил. Влажные, тонкие, тёплые. Алкогольный флёр, красящий дыхание, а не портящий его, — для этого ещё слишком рано, не хватает ещё часов эдак семи, чтобы это стало перегаром, — доносится только тогда, когда Илья чуть отшатывается от невесомого касания и приоткрывает рот, пытаясь набрать воздуха. Кома чувствует, как рука на плече сжимается крепче и тут же расслабляется, как Илья устраивает забег по его лицу непонимающим взглядом, и не думает в этот момент вообще ни о чём: ни о том, что неправильно что-то понял и сейчас недосчитается зубов, ровного носа или друга, ни о том, что Илье уже не надо. Просто ждёт, дожидается хрипловатого, неверящего: — Ёбнулся? — Не-а. И касается снова. Слышны все эти неловкие звуки. Сначала — тот, с которым влажные губы соединяются и разъединяются в едва ощутимых попытках осознать друг друга. Потом — тот, с которым челюсти размыкаются, пузырьки слюны лопаются, и тот, с которым зубы ударяются об зубы. Как будто фарфоровые чашки стукаются боками. Смешно, нелепо, но от этого всё внутри загорается ровным теплом разожжённого домашнего очага. А когда Илья тянет воздух носом рвано и вместе с этим тянет его к себе, одним жестом, неуверенным, но полным желания убедиться, полным энтузиазма скептика, ищущего возможность уверовать, усаживает на собственные колени, внутри у Камиля что-то лопается и всё тело от макушки до копчика заливает вполне конкретным чувством. Смесью облегчения, свободы и умиротворения. Мир может быть сумасшедшим, ужасно тоскливым, серым или скучным — Кома ему разрешает эту досадную неурядицу. Кома с ней уже смирился. Но это всё не важно, потому что на фоне Зулин опять «восхищается» разнообразием монстров в «Криде», а Илья целует его одновременно трепетно и голодно, дорвавшись. Поцелуй то набирает темп, так, что Камиль и не замечает, что язык уже касается его нёба, то замедляется до одного прикосновения в тринадцать ударов сердца. А минуты, секунды и часы никто не считает. * * * Утро пытается коснуться их своей серостью, пролезая через не до конца зашторенные окна. Но Кома не спит. Кома настороже. Они оба не нуждаются в одеяле — никто из них, в конце концов, не раздет, и всё равно он тянет с подлокотника старенький и слегка пахнущий пылью плед, чтобы натянуть себе и Илье на плечи, укрыть от этого самого непрошенного утра, самое начало которого они встречают с распухшими губами и тихо, светло поблескивающими взглядами. Торопиться ведь было некуда. А выспаться они ещё успеют. Этот сумасшедший мир их вполне подождёт.