Под песни о любви

У Маги наушники-то дорогие. Мира не знает точно, сколько они стоят, ни в долларах, ни в динарах, но помнит, как Мага нахваливал звук, микрофон удобный, что-то там про систему — вслушиваться было не обязательно, просто кивать. Да и думать о деньгах сейчас, конечно, странно, но это единственное, за что цепляется растерянное сознание, когда глаза оцифровывают и передают информацию: эти самые дорогие наушники охуенно могут многое, а главное — разлетаться на куски пластика от удара об стену. — Дума, блядь. Нахуя мне было пикать Дума, я, сука, не понимаю, не понимаю, просто, почему? Почему, Мир, можно мне объяснить?! У Маги голос срывается на тонкие, почти женские ноты. А ещё лицо красное, одно веко дёргается, распухшие от рыданий губы раззявлены, под носом мокро и уши полыхают — весь набор настоящей истерики, которую практически невозможно остановить. — Почему, почему, почему, блядь, там был ебаный Слардар, там был Марс, там… Сука! Да хоть блядскую Бруду! Что-то ещё хрустит и повторяет судьбу наушников. Мира старается не вглядываться, что именно, но судя по звуку — какая-то чашка. — Мне похуй, я, блядь… Я уеду, я завтра же… Нет, нахуй, я сегодня уеду, скажу отцу, чтобы… Экзамены ещё пересдать успею, и вообще… В пизду, всё — в пизду, заебало, заебало, заебало! Мира видит, как Мага трясущимися руками пытается выдернуть из-под кровати чемодан. У него пальцы скользкие, и это тоже знакомо, от стресса ладони мокнут всегда, что аж мышка выскальзывает, и ручка пластиковая сейчас тоже никак не поддаётся — громоздкая херня застревает между полом и деревянным каркасом. Мира не помогает. Но и не останавливает тоже. Не то, что не вздыхает, даже не дышит, крепче сжимая собственные пальцы, прохрустывая костяшками, и… Ждёт. Потому что слишком хорошо Магу знает. Знает главное: Так бывает. Этого не видит никто. Ни Айрат, ни, упаси Господь, Ярик, и уж точно не Дима. Даже Дэн, давно превратившийся в лучшего друга и верную Магину собачку на полставки от большой платонический любви, видел что-то подобное всего один раз — вот с месяц назад, на Даче, тоже после Дума, тогда-то и родился Сибирский Штормила. Но так бывает, когда у Маги 3/12/9. Когда на восемь тысяч общего урона меньше, чем у пятёрки. Когда он не вывозит, когда хуёв за щеку накидывают так, что они не то, что с турнира вылетают, а даже на него не попадают. И похуй, что в комментах напишут: да похуй, рофлотурик. У Маги рофлотуриков не бывает. У него бывают интервью, где он мнётся, жмётся и старательно пытается быть дружелюбным, а потом — истерики, болезненные пересмотры каждой секунды матча, и панические атаки, в которых перед глазами мелькает радужное будущее: обязательный дизбанд, Махачкала, медвуз, отцовское «Ну, наконец-то, я же тебе говорил», сборы денег на махр, красивая, послушная невеста без образования, вынужденное расставание с Мирой, десять детей, которых он будет всем сердцем стараться полюбить и не сможет, бездарная старость, в которой Аега будет пылиться на чердаке. Чердака нет даже в проекте. Как и дома, над которым этот чердак должен быть. Аегу лично Маге никто не отдаст, чтобы её на этом самом теоретическом чердаке хранить. И даже невеста вряд ли будет без образования, всё-таки, двадцать первый век на дворе — Мира это пробовал ему как-то раз объяснить, но, естественно, бесполезно. Справляться с этим этапом Мира так и не научился за все те годы, что они вместе. И просто вместе, и вместе-вместе, и больше, чем вместе. Поэтому и молчит. Ждёт, когда машина имени Магомеда Халилова зайдёт на второй круг, и тогда ей под колёса уже можно будет бросаться. Ждёт и дожидается — можно в уме отсчитывать от десяти до нуля, и на ноль Мага тонко, жалобно, беспомощно всхлипывает, одновременно пиная голой ступней чемодан и сваливаясь кулем на кровать. — Я не могу… Я у-уеду, ты слышишь? Я просто, блядь, уеду, Мир… Вот теперь — пора. Чутко следящий за переменами в криках, Мира оставляет свой наблюдательный пункт в кресле, отбрасывает в сторону курилку и опускается на колени у Маги в ногах. Стискивает железными обручами запястья, отдирает крепко прижатые к лицу ладони, мокрые не то от слюны, не то от слёз, не то от пота и требовательно дёргает на себя, чтобы в глаза смотрел. Чтобы даже не думал сейчас от него убегать. Мага пинает его коленом в грудь, и Мира послушно морщится — больно, вообще-то. Взмахивает руками нелепо, дёргается, выворачивается, взвизгивает яростно, пытаясь выпутаться из хватки. Но Мире… Мира — медоед. Медоеду плевать, медоеду похер, он получает, что хочет, даже если для этого надо отравиться об одну конкретную кусачую кобру. Он залезет в пчелиный улей, обколется и их ядом тоже, отвалится в кому, чуть не сдохнет, а потом снова пойдёт, разве что только не жрать или добывать жратву, а добиваться Маги и дозывать его из этого состояния. — Ну, что? Что ты от меня хочешь? Что? — в конце концов сдаётся Мага, заглядывая своими мокрыми в чужие глаза. У Маги смешно ресницы слепляются в стрелки. Это не значит, что весь Мага смешной, что Мира обесценивает его чувства, что не принимает их всерьёз, нет. Он знает: Маге больно, Маге страшно, Мага теряет опору под ногами и веру в себя каждый чёртов раз, однажды он даже заперся от Миры в толкане и, рыдая, оплатил билеты сразу до Махачкалы со всеми пересадками из… Кажется, Лимы? Или из Берлина? Но ещё он знает: это пройдёт. Поэтому улыбается. И сейчас от Маги не хочет ничего, кроме одного: — Да так. Хуйня. У-у меня парень уезжать с-собрался вот. Хочу сказать, что с ним п-поеду. Мага всхлипывает снова, оглушительно и совершенно неромантично шмыгает носом, подбирая текущую из носа жидкость, которая даже сопли по консистенции не напоминает, жмурится. И, наконец, выдыхает. Протяжно, длинно, совершенно бессильно. — Делай, что хочешь. Мне похуй. Мира кивает. И показательно сам выдёргивает чемодан из-под кровати — достаточно было просто покрепче вцепиться. * * * Честно? Мира сам не верит в то, что делает. И Мага тоже не верит, это в глазах легко читается, но кроме этого неверия там ещё и усталость, отчаяние такие всепоглощающие, что Мира вывозит только на одной мысли: кому-то из них нужно быть достаточно толстокожим и ебанутым для того, чтобы творить хуйню. — Так что… Ты хочешь? Уедем далеко, не скажем никому, всё равно пока и… «Не за чем». Мира этого не произносит, но оно всё равно звучит, и приходится пребольно кусать себя за язык — Мага дёргается, как от пощечины, и отворачивается к окну. Вообще весь этот вопрос задаётся не вовремя и не к месту. Самое то справляться о чужих желаниях, когда уже сидишь за рулём арендованной тачки с чемоданом в багажнике. Хорошая новость: натянутое молчание Мира воспринимает за согласие. Оно длится и длится половину пути точно. Мага игнорирует попытки шутить, не смеется, когда Мира цепляется взглядом за дорожный знак с надписью посёлка: «Умка». Умно. А где тогда его м-мать и кто мешает ложкой снег?». Не реагирует на то, что «Обреновец» звучит как «Оборванец». Но вдруг сам откликается уязвлённо и виновато, когда мимо пролетает посёлок Лиг: — Видимо, мы сегодня пролетаем мимо всех Лиг. Как на вкус Миры, это больше, чем ничего. Точно больше, чем натужная сопящая тишина и добела сжатый на ручке дверцы кулак. Мира так много хочет ему сказать в ответ. Что если бы мог, заставил бы Магу всё забыть. Если бы Мага захотел, то Мира бы, не убоясь никакой судьбы, бросил бы всё, все их достижения по ветру пустил, всю ебучую Доту, хоть солнце ночью ему включил, главное — чтобы Мага хотел. Чтобы продолжал хотеть. Но для того, чтобы выразить эту любовь, ещё ни один человек во всём блядском мире не придумал подходящих слов. А у Маги до сих пор пики, баны, сборки, статистика в глазах мелькает цифрами. Поэтому Мира только ухмыляется и поддаёт газу. * * * — Горы, блять?.. — Ну, так… Горки. Для тебя — почти ничто. Златибор чертовски красивый. Мира выбирает его интуитивно, ему кажется, если там есть «злат», то это что-то дорогое, красивое и такое, что не заставит его жалеть о собственном выборе. Похуй на всё, главное — чистые белые простыни, хрустящие от свежести, и дух захватывающий вид из окна, настолько высоко, настолько вообще здесь можно придумать, чтобы никого лишнего не слышать и не видеть. В Маге жизни становится чуть побольше чем за шагом: от ресепшена до лифта, от лифта до двери, от двери до окна. В номере он снова тяжело плюхается на охуительно огромную кровать, но уже, кажется, реветь не собирается, собрался. Просто смотрит тяжело и пусто. Это — третий этап. Или четвёртый? Сколько их там вообще? Отрицания не было или прошло в те несколько секунд, за которые трон падал. Наушники не пережили гнев. Зато Мира пережил что-то, что напоминало торг. Теперь — депрессия. — И что дальше? Мира садится с Магой рядом, притирается своим бедром к чужому, тянет сладкий пар из одноразки в себя, потом выдыхает. И глубокомысленно молчит, потому что «что дальше» он пока не придумал, главная и минимальная же задача выполнена — он Магу увёз. Они уехали. — Будем… От-отдыхать? Мага повторяет за ним, как заворожённый: — Отдыхать? — Отдыхать. Чем нелепее, тем лучше. Тем больше шансов на то, что пики-баны-сборки из тускло-чёрных, матовых, совсем не блестящих глаз пропадут, потому что им не хватит места — оперативку забьют размышления о таком общечеловеческом концепте, как «отдых». Что-то на незнакомом, непонятном и невыученном, «трайхардить» — это куда более привычно. — Значит, отдыхать. Ещё раз Мага это повторит, и Мира точно забудет, что конкретно обозначает сочетание этих букв. Даже если несколько раз подряд повторить «Мага», это значение утратится, но вот нюанс — вместо него всё равно на обратной стороне век останутся губы, серо-золотистая кожа и тоненький залом между бровей, который остаётся у Маги после затяжных истерик. За размышлениями о семантике слов и глупости человеческих мозгов Мира упускает момент, когда Мага толкает его в грудь и роняет на без морщинок разглаженное по кровати одеяло, а сам нависает сверху. Вообще-то, это даже почти неприятно. Это — не руки Магины огромные, конечно, а взгляд. Неприятно чувствовать себя не огненно-горячим желанным парнем, без которого дышать нельзя, а сложной, надоевшей задачкой, которую обязательно надо решить, но именно так это и ощущается всегда, пока глаза Маги не оживают снова. Мира готов потерпеть. И взгляд, и отстранённо, задумчиво ощупывающие его рёбра руки, и хмуро кусающего губы Магу целиком готов потерпеть, потому что знает, ради чего. Он не дёргается, не перехватывает ладони, не шумит, хотя в номере ужасно тихо, даже кондёр не гудит — куда, рано, и жутко хочется эту тишину нарушить, просто раскладывает ладони по постели и продолжает ждать. Только останавливать Магу всё равно приходится. Тогда, когда он как-то обречённо и решительно стекает на пол. Они как будто меняются местами: комната вокруг другая, атмосфера тоже, но один снова на коленях перед другим, и иначе не получается — надо округлившийся за последнее время подбородок пальцами поймать и снова к себе развернуть. — Точно т-так хочешь? — Не знаю? Заебись. Мира с присвистом выдыхает и закатывает глаза в потолок, пытаясь удариться затылком об матрас. Матрас, сука, мягкий, удара не выходит, как и у них не получается с принципом активного согласия. Не то, чтобы Мире сложно Магу понять — за всё время вместе он его выучивает лучше, чем Мага сам себя знает, и всё-таки каждый раз это обескураживает. То, как Мага имеет привычку успокаиваться. Наверное, стоит уже перестать спрашивать. — …Но я хочу попробовать. Вроде. Ну, так чуть лучше. Всё равно Мира никогда не сможет перестать спрашивать, а Мага — перестать теряться. Хоть что-то выраженное в словах — это больше, чем было раньше. Больше, чем, как Мира Магу помнит в их самый первый раз, растерянность и паника в глазах, разрыв между «хочу» и «надо», невозможность выговорить ни слова, вой, с которым Мага в самый последний момент пытался не то вцепиться в Миру крепче, не то вытолкнуть его из себя. С тех пор прошло немало сессий у психолога. Мага перестал выглядеть как юный шахид каждый раз, когда оказывался перед ним голым. Но привычка спрашивать осталась. — Ты… Ну, не дёргайся пока? Блядь, да если бы Мира мог. Это так, сука, странно — чувствовать мягкую щеку, прижимающуюся к совсем расслабленному члену сквозь ткань ширинки, и не испытывать пока что ни малейшего возбуждения от обилия мыслей, с Магой связанных. Но это не в первый раз. У Маги просто странные понятия об отдыхе. Какие? Конкретно вот такие: в вязкой тишине звякает пряжка, два дыхания остаются ровными и размеренными, только Мира чуть глубже и явственнее вздыхает, когда губы смыкаются на головке. Мага смотрит, и это неловко. Все ещё неловко, потому что он подозрительно, задумчиво, серьёзно смотрит, так, как будто Мира тестирует Террорблейда-четвёрку в пабе, и надо решить, пикают ли они это или лучше тб-пять. Как будто Мира не пытается не ебануться от того, насколько классно и блять-Маг-как-ты-это-делаешь-идеально-чёрт язык задевает уздечку, обводит под головкой и надавливает кончиком на бугристую венку где-то сбоку. Но это проходит. Головка протискивается в узкое горло, Мага всегда берёт так, словно слово «рвотный рефлекс» придумали уже после его рождения, Мира чуть выгибается в спине, искренне пытаясь «ну, не дёргаться пока», и видит, как чужие веки прикрываются, зрачки прячутся за пушистыми ресницами, Мага тянет носом воздух и мычит бессвязно, расслабляясь на глазах. Говорят, это сосательный рефлекс. Без шуток, рофлов и блядских намёков, Мира видел, как мелкая сестра успокаивалась в их детстве сразу же, стоило только матери дать ей грудь. Младенец чувствует опору, близость, уверенность в том, что он может выжить. Когда Мага проигрывает на Думе, эта уверенность колеблется на отметках едва ли не ниже нуля, так что… — Н-не торопись только, Маг, — шепчет Мира, вплетая пальцы в жёсткие, блестящие на солнце, льющемся из окна, волосы. Мага его всё равно не слышит. И не видит. Только чувствует, и ему этого сейчас достаточно. От того, что весь процесс выучен, — с каждой секундой губы хлюпают вокруг члена более влажно, дышать всё сложнее, напряжение копится за яйцами и в них, Мага высовывает свой грёбанный язык, чтобы по этой упругости проскользить и заставить Миру грызть собственные костяшки от возбуждения, перемешанного с неловкостью, — он вовсе не кажется скучным. Бонус долгих отношений: если знать и уметь, скучным не кажется ничего. Мага не ищет темп, поэтому потерять его невозможно. Воздух тянет, щеками шелковыми член обнимает плотно, действительно сосёт, а не просто языком по коже возит, и это даже ощущается так… Тянуще, что не метаться невозможно. Но и сдерживаться надо всё меньше с каждой секундой, а когда терпение всё-таки лопается, и Мира за волосы снимает Магу со своего члена, потому что понимает, что сейчас кончать не хочет никак, там, в лице, все уже совсем иначе. Там нет теней Махачкалы и горестной старости несчастливого отца большого семейства. Снова. Это работает вопреки всяким, любым абсолютно законам Мириной непоколебимой логики. Самого его хватает только на то, чтобы взмокшую чёлку со лба отбросить другой ладонью и потянуть к себе, приблизить и рассмотреть горящие бессмысленным блаженством глаза. — Иди ко мне. Если бы сейчас Мага спросил: «Что дальше?», то Мира бы точно знал ответ. Поминутно бы расписал, что дальше, потому что «дальше» — проторенная известная дорога, по которой он проедется с удовольствием. Но вопроса не звучит, так что, в целом, Мире достаточно просто делать: распутывать влажного, взмокшего от возбуждения Магу из футболки и спортивок, заваливать его на спину, накрывать собой, мазать слюной по жилистой шее, прикусывать выпирающие ключицы, ногтем большого пальца цеплять твердеющий сосок и слушать первый рваный вздох за последние пару дней, не имеющий отношения к слезам и истерике. Мага сам, кажется, не замечает, как начинает виться лентой гимнастической в руках, как начинает хныкать, как не задумывается о том, что выглядит по-женски, раскрывается слишком сильно, бёдра разбрасывает перед Мирой бесстыдно. Не слышит, не понимает даже, что просит-просит-просит всем телом и остановиться не может, и это хорошо. Это всегда хорошо, когда он из этой своей бездны тревоги наконец-то выплывает куда-то за ураган, в самое его сердце, где полный штиль и ничего, кроме палящих по душе ядерными ракетами чувств. — Н-наконец-то. Соскучился… — не особо стесняясь, улыбается Мира. Эта улыбка — про то, что он Магу наконец-то узнаёт. Сейчас — такого, совсем пластичного, мягкого и текучего, как вода, будто бы не соответствующего своим широким плечам и решительной линии челюсти, но снова его, Мириного, живого. За смазкой приходится идти. Стараться не вслушиваться в недовольное ворчание, в короткий и пронзительный скулёж, на который Мага срывается, когда приходится его загребущие руки от себя отлеплять. Но оно того стоит — допрыгивая в наполовину снятых штанах до ебаного чемодана, за день набившего оскомину, Мира возвращается с бутыльком и уверенностью в том, что сегодня Мага не повиснет у него на руках с заполошным «похуй, давай, давай прям так, хочу, чтобы больно было». Это тоже прошли. Попытки себе Мирой навредить за «неправильность», попытки тревогу погасить чем-то острым, ярким, опасным почти, Мира теперь учёный, Мира больше не попадётся. Раньше, чем Мага вспомнит, что в душ не ходил и задницу не намыл до самых почек, получается почувствовать — он внутри горячий, гладкий, тугой. Такой как будто бы совсем нетронутый. И не мудрено: во время турниров Мага берёт на себя все обеты, какие может, молчания, нетрахания, целомудрия, безбрачия. На двух пальцах он дышит тяжело и наваливается на Миру оглушительным, грохочущим возбуждением, льющимся через край чёрных радужек, на трёх — первый раз стонет в голос, на четырёх упирается в постель ладонями и стопами, насаживается сам и тычется Мире в плечо мокрым лбом, пытаясь обтереть об него заливающий глаза пот. Такого Магу брать сладко. Можно намеренно не торопиться, проталкивать сначала едва ли одну головку, пригвождая к постели дрожащие бёдра, чтобы вышибить последние воспоминания обо всех неудачных мувах, за которые Магу, конечно же, нужно немедленно кикать из команды по мнению аналитиков из комментов с двумя тысячами MMR. Можно трахать его мелкими монотонными толчками, десятками минут удерживая на грани. Можно вылизывать его грудь, чувствительную, как у девчонки, и не бояться, что он снова застесняется и замкнётся. Можно слушать стоны — просящие, то полные удовлетворения, то мяучаще-недовольные, главное — ужасно громкие и лишённые стыда. Можно крутить, вертеть, закидывать длинные ноги на свои плечи и целовать щиколотки, снова разворачивать послушное тело и вдавливаться грудью в грудь, можно даже найти пол под ногами и подтащить Магу к самому краю кровати, чтобы ещё сильнее и ещё глубже — точно так, как распухшие уже совсем по другим причинам губы выпрашивают. Можно кончать глубоко внутри, заливая всего Магу спермой, отбирая его у ебаной Доты в конце-то концов, и слушать сбивчивые, заполошные вскрики, которые исторгает переламывающееся в оргазме тело. Даже когда испарина на коже становится холодной и липкой, Мира не пытается сорваться в душ — только притискивает Магу крепче к себе и накрывает их покрывалом, ясно обозначая: никто и никуда совершенно точно не идёт. Мага возится в кольце рук, нечаянно заезжает локтём по рёбрам, смеётся в ответ на шиканье тихо и шершаво, словно речка лижет гальку. За этот смех Мира готов отдать всё, что угодно. Готов сделать всё, что угодно. Уехать с Магой навсегда в тайгу, по заветам Теда Мосби шаманским ритуалом вызывать для него дождь, спрятать ото всех, запретить дню кончаться. Даже Земфиру ему, блять, петь готов, лишь бы так, как бывает, бывало как можно реже. Но сейчас этого, слава Богу, не требуется. Потому что Мага зевает широко, льнёт к нему крепче и выдыхает одно до краёв полное чувства: — Спасибо.