Неугодные, или Особенности национального командообразования

Доктор Леопольд Леопольдович Бомгарт хорошо помнил день, когда Яков Гуро появился в Диканьке. Тогда тоже была осень: тот особенно неприглядный её отрезок, когда листва уже облетела и сгнила, а снег если и выпал, то не лёг, и чернота голой земли с такой же чернотой голых ветвей на фоне мрачного серого неба навевает уже не воспетую поэтами лёгкую осеннюю меланхолию, а вгоняет в смертный грех уныния. Вгоняет, запирает и вешает на двери увесистый амбарный замок! В такую погоду было только пить или вешаться; самоубийство требовало решимости большей, чем мог наскрести в себе Леопольд, а вот для того, чтоб приложиться к бутылке, нужна была только бутылка, посему выбор для ссыльного медика был очевиден. Итак, была осень, и Леопольд был пьян умеренно, но уже собирался это исправить, когда на улице неожиданно расшумелись, будто происходило нечто менее рядовое, нежели побег коровы или драка петухов. Не успевшее ещё потонуть в алкоголе любопытство пихнуло Леопольда в бок, и, наскоро накинув плащ, он вышел посмотреть, что ж там такое. И не пожалел: у постоялого двора стояла карета. Да какая! Угольно-чёрная, с посеребряным узором на дверцах, с бархатными занавесками… впору было решить, что выбрались из своего добровольного заточения Данишевские, ан нет: личность, стоящая у кареты и ведущая неспешный разговор с настороженно посверкивающей глазами Ганной, была Леопольду совершенно незнакома. Характеризовали личность высокий рост, горделивая осанка, неприлично яркое пальто и седые виски. Леопольд был заинтригован, но подойти бы, наверное, всё-таки не рискнул, если бы у нежданого гостя не оказались, видимо, ещё и глаза на затылке: ну как иначе он мог бы понять, что на него смотрят аж с другой стороны улицы? А поди ж ты — обернулся и глянул в упор. Глаза у него оказались чёрные что твой колодец; будь Леопольд хоть вполовину так суеверен, как местные, точно бы перекрестился, но, к счастью, веровал он исключительно в науку — и в той последнее время сомневался — так что лишь неловко улыбнулся и, чтоб не выглядеть совсем уж дураком невежливым, подошёл и поздоровался. Как показала практика — это было одно из лучших решений, принятых Леопольдом Бомгартом в его пропащей жизни… Яков Петрович Гуро, в прошлом сыщик Третьего Отделения, ныне — дважды ссыльный, сперва в Полтаву, а теперь в их небогоспасаемое село, оказался интереснейшим человеком и прекрасным собеседником с широчайшим кругозором в том числе в интересных Леопольду областях. На фоне сих достоинств тяжёлый, а временами так и вовсе ужасный характер Гуро уже не играл особой роли — стосковавшемуся по простому человеческому, равно как и по сложному профессиональному общению Леопольду, пожалуй, и чёрт бы сошёл за дар свыше, понимай оный чёрт хоть что-нибудь в медицине! В какой-то момент зашедший помочь по хозяйству Степан-Тесак заметил, что доктор стал меньше пить — за две недели всего-то четыре бутылки, и то — четвёртую он культурно распил с Гуро, у которого от местной сырости разболелись старые раны и он мучился, маялся и только что на людей не кидался, пока Леопольд не сообразил, в чём дело, и не принял меры, уж какие смог… Словом, общались они все эти годы плотно и продуктивно, и, будь Леопольд чуть более уверен в своём праве что-то утверждать — мог бы сказать, что Гуро он узнал, возможно, даже больше, чем тому хотелось бы. Но никогда. Ни единого раза. Ни в первые, самые тяжёлые месяцы адаптации столичного гордеца к ссыльным будням. Ни в последующие годы, когда эти самые будни, по признанию самого Гуро, начали сливаться словно бы в один бесконечно долгий серый день. Ни в ту пору, когда стало ясно, что за убийствами девушек стоит кто-то пострашнее обычных разбойников, — Леопольд не видел Гуро таким… Расстроенным? Да, наверное, именно это слово. Гуро был расстроен, пытался маскировать это привычной резкостью и показательно-гневными разглагольствованиями о прекраснодушных идиотах, кладущихся на алтарь, когда их об этом не просили, но уже само то, что он возвращался к этой теме раз за разом, хотя с исчезновения Николая Васильевича прошла уже неделя и началась другая, его выдавало. Злость Гуро вспыхивала быстро, но так же быстро угасала, а вот обида… Вот только несчастного ли Гоголя не мог простить Гуро — за то, что спутал все планы своим неожиданным шагом, или себя самого — что не уберёг мальчишку? Леопольд не рисковал спрашивать, лишь слушал, участливо кивая, и ждал, пока Якова Петровича отпустит. По себе знал — ждать, вполне возможно, придётся годы, но был готов к этому. У него ведь не было больше друзей.