Неугодные, или Особенности национального командообразования

– Ганночка, душа моя... – Уйди, я не в настроении. – Понял, не дурак, – Яков сменил тон на менее игривый и более задушевный. – Давай тогда просто сядем рядком, поговорим ладком, а там, глядишь, и настроение твоё... – Я сказала – нет! Слов не понимаешь?! – рыкнула она; комната заходила ходуном, Якова не вышвырнуло на улицу потому лишь, что, наученный горьким опытом первых свиданий, он загодя поставил в окне трость враспор и держался за неё мёртвой хваткой. Ганна повернулась и молча уставилась на него красивыми злыми глазами. Яков вздохнул и, на всякий случай не отпуская трость, заворковал увещевающе: – Ну, что случилось? Кто тебя обидел? Кого мне на трое суток закрыть без права на опохмел? Или просто в морду дать? Ты ж только скажи, у меня же не заржавеет... Она продолжала молчать – неподвижная, гордая как статуя Геры и такая же белая. По правде, она всегда была бледной, поскольку, как всякая тёмная сущность, не любила солнце, но сейчас... Сейчас – Яков осознал это с изумлением – она была напугана. От того и ярилась, но не гнала всерьёз – а могла бы, он точно знал! Но что, чёрт возьми, могло напугать настолько сильную и старую (он не спрашивал, конечно, негоже такое у женщины спрашивать, но по обмолвкам догадывался) ведьму?! – Ганночка... – не отводя от неё взгляда, Яков осторожно спустился с подоконника и шагнул ближе. – Радость моя, – ещё шаг, – ну в самом-то деле, – ещё один, и вот уже можно дотянуться и аккуратно приобнять за колючие плечи, – что случилось? Она не шевельнулась, не подалась ближе – но и не оттолкнула. Ой как плохо дело-то... Яков плавно сократил расстояние сам, притянул её голову к своему плечу, пробежался пальцами по напряжённой шее – и тогда Ганна, наконец, ответила, процедила сквозь зубы: – Гости твои. Гость. – Господи Боже. Александр Христофорович, что ли, язык распустил? Ганна резко мотнула головой, чуть не заехав ему по носу высокой причёской. – Нет. Другой. – Гоголь?! – искренне поразился Яков. – Да он ж сам всех боится, что он-то натворить мог!? – Он есть. А его быть не должно. Яков замер аки жена Лота. – Что ты имеешь в виду?.. – Он выжил, хотя не должен был. Не знаю где. Не знаю как. Но его не должно быть, а он ходит, он смотрит, он видит, он душу вынет! – последние слова она проскрежетала потусторонним голосом, вцепившись Якову в сюртук отросшими когтями и дрожа крупной дрожью. – Ну тише, тише... – он обнял её крепче, погладил осторожно по волосам ниже тугого пучка. – Как это – душу вынет? – Так! Высосет, одну шкурку оставит! Яков превратился в соляной столб вторично. – Шкурку... погоди-ка... ты же не хочешь сказать, что Николай Васильевич... Всадник?! Ганна, я, конечно, всё понимаю... – Да какой там Всадник! – Ганну сорвало в истерический смех. – Всадник другой совсем..! И стало тихо. В этой тишине Яков чуть отстранил её от себя и наклонился, всматриваясь в искажённое эмоциями лицо и замершие глаза. – Ганночка, – тихо сказал он, – голубушка... А откуда ты знаешь, какой Всадник, если не далее как вчера тобой при свидетелях было сказано, что ты его ни разу не встречала, даже издали не видела? Она сжала губы. Яков резко выдохнул и чуть повысил голос: – Ганна. Отвечай. – Нет. – Ганна. Я же могу и заставить. – Ты? – она пренебрежительно усмехнулась и стряхнула его руки одним лёгким движением; сощурила загоревшиеся жёлтым глаза с вертикальными зрачками. – Попробуй, человечек. Это она сказала зря. И когти она выпустила тоже зря. За годы в этих явно кем-то проклятых краях Яков твёрдо уяснил, что с нечистью говорить можно – но лишь пока она говорит с тобой. Когда же доходит до применения силы – всё, пути обратно нет, и любая попытка развести дипломатию закончится лишь тем, что тебя будут долго штопать, и повезёт, если не на столе в покойницкой… Поэтому он шагнул назад и потянулся к трости, и Ганна, конечно, его намерение поняла, и кинулась наперерез, и ничем хорошим это закончиться не могло по определению… Но в тот момент, когда Ганна выбила у Якова клинок и схватила за горло, подняв над полом как тряпичную куклу, влетел, очевидно, проснувшийся от поднятого ими шума Бинх – и без лишних слов пальнул из револьвера. Ганна упала с дырой на месте лица. Яков съехал по стене и несколько секунд просто смотрел, как тёмная ведьмина кровь пропитывает плетёный коврик. – ...ов Петрович. Яков Петрович! Вы меня слышите?! – Слышу, – сипло отозвался он, поворачивая голову к склонившемуся над Бинху. – Слышу, Александр Христофорович... Вы мне дайте, пожалуйста, минуту, а лучше – выпить что покрепче, и я вам отвечу на все вопросы… – Да. Хорошо. Бинх отошёл; кажется, кликнул Гоголя и поручил поиски "чего покрепче" ему, а сам остался караулить в дверях. Яков продолжал смотреть на то, что уже не было Ганной, и ощущать по этому поводу глобальное ничего с примесью лёгкого ужаса перед этой пустотой. Снова подошёл Бинх, сунул в руки открытую фляжку. Оказалось – с коньяком, и весьма неплохим. Выдержанным. – Благодарю, – сказал Яков, прокашлявшись. – Вот теперь спрашивайте. – Что произошло? – Ганна проговорилась, что знает Всадника; я попытался добиться подробностей; она оказала сопротивление; вы, вероятно, спасли мне жизнь. – М-да. Что вы вообще ночью здесь делали? – А что может делать мужчина ночью в комнате женщины? – О, Господи. Вы с ней... – Да. – Даже не знаю, уместно ли будет выразить соболезнования. – Не стоит. – Как скажете. – Вы не так поняли, – Яков глянул Бинху в лицо – настороженные зелёные глаза, приоткрытые в немом вопросе губы. – Соболезнования не нужны, потому что нельзя потерять того, кто твоим и не был, а только притворялся. Бинх кивнул и повторил своё "как скажете". Поднялся. Протянул Якову руку. Тот принял, хотя мельком и усомнился – удержат ли? Он не пушинка и к тому же выше... Но Бинх удержал.