Некогда крепкая выдержка Утахиме трещит по швам, точно плотная ткань, с силой разрываемая на части. Впрочем, вида она не подаёт. Держит лицо, осанку. Складывает ладони на своих коленях и смотрит в мутное окно.
После битвы с Сукуной Годжо полностью исчез из её поле зрения, перестал подавать какие-либо признаки своего наличия. Перестал писать по вопросам студентов, звонить и внезапно заявляться. Даже командировки никакие не брал. Воздух в Киото наконец-таки стал свежим и чистым. Утахиме жадно вдыхала его, как будто до этого времени вообще не дышала. Полной грудью; уверенная в том, что Годжо в её жизни вряд ли больше появится.
Тот бой изменил всех, а если не изменил, то погрёб под тяжёлыми обломками зданий. Утахиме не знала, что стало с Годжо, да и знать не хотела. У неё была своя жизнь, своя дорога и своё предназначение. Она была на своём месте в работе, в социальном статусе и, наконец, в семейной жизни, о которой она всегда мечтала.
Супруг, готовый на любовь, поддержку и заботу. Всё, что ей было нужно, как и любому другому нормальному человеку.
Он пришёл, как и все остальные — просто потому, что шаман. Просто потому, что считал, что его место — здесь, среди других шаманов. Просто потому, что хотел
учить. Этих причин всегда достаточно, чтобы работать, учить и любить. Хидео был милым, учтивым и абсолютно спокойным. От него веяло надёжностью, и Утахиме позволила себе прочувствовать это в полной мере.
Хидео дал всё то, что ей было необходимо. От него исходило спокойствие и забота, и Утахиме ничего не смогла с собой поделать — влюбилась, как девчонка. Приняла ухаживание и окунулась в эту семейную жизнь. Согласилась на свидания, впитала первый поцелуй, подаренный ей среди цветущих деревьев сакуры. Они были простыми шаманами без выдающихся способностей, — и это сближало.
Утахиме всегда ценила надёжность больше всего на свете, а Хидео был надёжным. Утахиме ощущала себя в безопасности. Никаких острых чувств, ничего будоражащего, головокружительного. Спокойная, размеренная жизнь, о которой она мечтала и к которой стремилась. Выверенные дни без каких-либо выкрутасов жизни. Это всё, что ей было необходимо после стольких лет упорного труда и поиска своего места в этой пищевой цепи.
Поэтому предложение руки и сердца приняла незамедлительно. Утахиме была уверена в своём выборе и ничуть не сомневалась.
Не сомневается и сейчас, сидя в прохладном салоне скоростного поезда. Не сомневается, хоть и глядит хмурым взглядом в окно, подмечая быстро проскальзывающие огни и размытые поля.
Она не сомневается, хоть и чувствует, как насмешливые слова Годжо царапают когтями её черепную коробку и насвистывают в уши ядовитые фразочки.
Утахиме трясёт головой, — это всё физическое. Не духовное, не её личное. Это всё — классическая реакция тела. Инстинкты, но не она.
— Всё в порядке? — тихо спрашивает Хидео, кладя ладонь на её колено. — Ты так спешила… Я даже не успел толком ни с кем попрощаться.
— Не волнуйся, — отвечает Утахиме, слабо улыбнувшись. — Никто ничего плохого не подумал.
— Так как ты себя чувствуешь?
— Всё хорошо, — Утахиме поворачивается к Хидео, не снимая улыбки. — Просто устала от дороги.
— Скоро будем дома, — кивает он, супружески похлопав по колену.
— Хидео, — осторожно зовёт она, поджимая сухие губы. — По поводу встречи с Годжо…
— Я так рад, что он приедет!
Утахиме удивлённо вскидывает брови и потупляется во взгляде.
— Ты никогда раньше не выражал восторга к нему…
— Я раньше и знаком с ним не был, — посмеивается. — Мне он показался любезным.
— Хидео, — чуть громче зовёт она. — Не обманывайся насчёт него, — пронизывает хмурым взглядом и снова поджимает губы. — Он не добрый человек.
— Не добрый?
— Он редко любезничает… Я была удивлена, что он вообще решил с тобой вежливо заговорить.
— Что ты имеешь в виду? — нахмуривается Хидео.
— Я не то хотела сказать, — Утахиме качает головой, прикрывая уставшие глаза. — Просто будь с ним осторожен. Ему плевать на таких шаманов, как мы. От нас ему нет пользы.
— Пользы?
— Да, пользы, — Утахиме качает головой. — Это сложно и долго объяснять. Просто я тебя прошу, пожалуйста, будь осторожен с ним. Не пускай его в нашу жизнь. Он её испортит.
Хидео смеряет её потерянным взглядом, как будто ищет в её глазах ответы на свои неозвученные вопросы, но находит лишь предостережение и напряжение.
— Хорошо, — кивает он, снова оглаживая её колено. — Я не смогу отменить приглашение, это будет невежливо, но я не буду больше его приглашать. Идёт?
Утахиме потупляет на мгновение взгляд, взвешивая в своей голове все аргументы, будто готовится не ответить на простой вопрос, а защитить диссертацию. Но, в конце концов, сдаётся под мягким взглядом Хидео. Тает в нём, в очередной раз укутываясь в тёплое спокойствие.
— Идёт, — отвечает она и натягивает улыбку.
Приезд Годжо всё ещё загоняет её в угол, но с Хидео ей спокойно. Он на её стороне. Ей стоит лишь пережить грядущую встречу и забыть её, как страшный сон. Всё пройдёт хорошо. Она не будет вклиниваться в их разговор, будет игнорировать каждый выпад Годжо. Даже смотреть в его сторону не будет.
Будет улыбаться Хидео, сидеть подле него и всем видом показывать, как ей всё равно на Годжо.
Утахиме на мгновение думает, что тот рассмеялся бы от этой мысли, растянул бы свои губы в надменной улыбке и ядовито прошептал бы: «какое прекрасное шоу».
Хорошо, что его рядом нет.
Плохо, что его лишь
рядом нет, а не
вообще.
***
Грядущий приезд Годжо запускает в голове Утахиме целый механизм тяжёлого мыслительного процесса. От него у неё ужасно болит голова и тошнит. Утахиме незатейливой мыслью думает, что впору бы поволноваться о тесте, если бы то было возможным. Хидео этого не знает, но ему и знать не нужно. Утахиме не расскажет и не покажет, поэтому тошноту она снимает ничем иным, как долькой лимона.
Спокойная и размеренная жизнь вплетается не только в ритм жизни, но и в интимную связь. Секс отходит на самое последнее место, но Утахиме это ничуть не печалит. Хидео, судя по его нулевой реакции, тоже.
Просто так получается: тяжёлая работа выматывает их настолько, что едва остаётся сил на ужин и праздные разговоры. Впрочем, разговаривать для Утахиме куда важнее секса. Вот так. Она внимательно слушает Хидео, кивает головой, поддерживает, а потом обессиленная ложится с ним в постель и тут же засыпает, стоит голове коснуться подушки.
Хидео о своём желании ничего не говорит, поэтому Утахиме делает вывод, что его тоже всё устраивает. Иные варианты она рассматривать не хочет: слишком устала для этого. С гибелью верхушки многие дела легли на плечи учителей. Много работы прибавилось.
Учить, заполнять документы, ходить на миссии, снова учить, заполнять, ходить. Учить, заполнять, ходить. Иногда ездить в командировки.
Впрочем, Утахиме на миссии больше не ходит и в командировки очень редко ездит, поэтому её ставка учителя осталось скромной и неизменной. Хидео получает куда больше, но это правильно. Он же глава семьи. Всё на своих местах.
Работа, дом, уют. Уют, дом, работа. Всё было циклично ровно до того злосчастного дня. Поездка в Токио на фестиваль обмена встаёт у неё острой костью поперёк горла.
Утахиме успокаивает себя лишь тем, что это лишь на один раз. Они поужинают, и Годжо снова исчезнет из её жизни. Вернётся к себе в Токио и будет дальше исполнять обязанности учителя и директора.
Его жизнь не будет её касаться. Утахиме живёт этой мыслью, буквально спасается ею. Дни летят стремительно, и Утахиме чувствует каждой порой кожи приближение отвратительного дня.
В этот день погода в Киото особенно тоскливая: проливные дожди с гремящим в небе громом. Сквозь плотную сгусток грузных туч сверкают витиеватые молнии. Льёт так, что промокнуть до ниток можно за пару секунд.
Погода всегда беснуется, когда Годжо приезжает в Киото. Она как будто выражает свой протест в тщетной попытке испортить ему настроение. Только вот настроение портится у Утахиме.
Хидео взял выходной, чтобы приготовить вкусный ужин, но готовят они вместе. Утахиме поначалу хотела отказаться, но Хидео
попросил, как просил множество раз своим мягким взглядом и тёплой улыбкой. Утахиме не может отказать. И в горе, и в радости, мать твою, думает она, нарезая салат.
Салат Годжо не ест, поэтому именно его она и нарезает. Можно было бы просто купить кучу сладкого и накормить того конфетами, и он был бы ужасно рад. Именно поэтому Утахиме готовит все его ненавистные блюда, о которых ей вскользь по молодости рассказала Сёко.
Жареный картофель с толстым слоем острых специй. Салат, заправленный кислым, лимонным соком. Даже купленные конфеты сладко-кислые, шипящие на языке. Утахиме не скрывает улыбки, когда накладывает всё в тарелки.
— Мне казалось, Годжо-сан любит сладости… — как бы невзначай тянет Хидео.
— Тебе казалось, — мягко отвечает Утахиме, расставляя блюда на столе.
Под вечер холодает сильнее. Прохладный ветер задувает в раскрытые окна, покрывает разгоряченную приготовлениями кожу мурашками. Утахиме кидается закрыть окно и тяжело сглатывает, замечая иномарку возле окна. Тонированные стёкла, идеальный блеск, отливающий глубоким чёрным даже в сумерках. Ровное покрытие, литые диски. Утахиме на мгновение успевает разглядеть каждую деталь и понять: припёрся-таки.
Точно по времени. В шесть часов вечера. Ни минутой раньше, ни минутой позже. Годжо никогда не был таким пунктуальным, как сейчас. У Утахиме сдавливает в груди от осознания, что тот становится всё больше непредсказуем, чем раньше.
— Приехал, — сообщает она, отходя от окна. Хидео как раз ставит на стол вино вместе с бокалами на стол. Последний элемент в их шикарном ужине, где нет ни одного любимого блюда Годжо.
— О, идеально вовремя, — Хидео смотрит на ручные часы, улыбаясь. — Пунктуальный, это хорошо.
Утахиме чуть ли не давится нервным смехом, изо всех сил прикусив губу.
Пунктуальный, мать его. Ага. Он такой же пунктуальный, как она сильная шаманка, чего уж там.
Звонок в дверь отдаётся в ушах поминальным набатом. Утахиме вздрагивает и смотрит на Хидео.
— Откроешь? — спрашивает он.
Она мнётся пару секунд, а затем кивает.
Конечно же, откроет. Она же примерная жена — идеальная, послушная, прилежная. Классическая. Всё правильно, ведь с таким прекрасным мужчиной, как Хидео, только такой и нужно быть. Утахиме ещё раз кивает, но на этот раз собственным мыслям.
Подходит к двери и медленно её открывает. Смотрит безэмоционально, апатично, но в глазах всё же проскальзывает плохо скрываемый блеск.
Годжо перед ней в идеально чёрном. Облегающая тело водолазка, ворот которой полностью закрывает шею. Она обтягивает каждый мускул его выточенного в тренировках тела. Края водолазки заправлены под чёрные, строгие брюки. Кожаный ремень едва заметен, но блестящая пряжка переливает серым, притягивая взор.
Утахиме не сразу понимает, что разглядывает Годжо, постепенно теряя апатичное выражение лица. Тот улыбается в своей привычной манере, довольный тем, что произвёл впечатление.
Сама Утахиме непримечательная. На ней простой выглаженный косодэ и красные хакама. Она выглядит как всегда. Ничего особенного. А вот Хидео приоделся. Надел торжественное кимоно. В таких встречают лишь важных гостей или празднуют что-то. Хидео всем видом хочет показать, как тому здесь рады. Точнее, как
он рад.
Утахиме ничего не может поделать с его глубоким уважением и почтением к Годжо. Невозможно приказать кошке лаять, а собаке — мяукать, как и невозможно приказать Хидео перестать уважать её недруга даже ради неё.
— Утахиме-семпай, — улыбается Годжо, приветливо кивнув.
Она чувствует спиной пристальный взгляд Хидео и понимает: она не может подставить его. Не может показать себя такой, какой хочет. Она — его жена. Это не просто отношения, не просто кольца на пальцах, не просто брак, закреплённый подписями на бумаге. Она — его статус.
Утахиме складывает ладони друг на друга и чуть наклоняется.
— Добро пожаловать, — сдавленно тянет она, не отнимая взгляда от пола. Слышит усмешку, чувствует блестящий взгляд Годжо на своей макушке. Кажется, даже слышит его мысли.
Показушная, лживая, поддельная.
Лживая жена, прячущая своих демонов в самых тёмных углах своего подсознания.
— Рады вас видеть, Годжо-сан, — Хидео подходит незаметно, кладёт ладонь на спину жены, заставляя ту выпрямиться.
Она не смотрит на Годжо. Лишь тяжело сглатывает вязкую слюну и жестом приглашает пройти внутрь. Провожает его вместе с Хидео до стола и садится рядом с супругом, как и положено
примерной жене.
Еду накладывает она только Хидео. Смотрит на него, улыбается, щурит глаза в теплоте. Всем видом показывает, как уважает его, как заботится о нём.
Годжо накладывает себе чуть-чуть. Утахиме знает его аппетит и ещё сильнее улыбается, зная, что постаралась
не угодить ему на славу.
— У тебя нет аппетита? — спрашивает она, наливая себе бокал вина. А затем — супругу. Ластится к нему. Чуть ли не зацеловать готова, лишь бы Годжо вывернуло прямо на тарелку. — Это грустно, я ведь очень старалась…
— Это правда, — кивает Хидео. — Моя Утахиме очень старалась в приготовлении ужина.
Моя Утахиме прошивает мурашками. Она тянет губы в дрожащей улыбки, ощущая лёгкое покалывание в пальцах.
Моя Утахиме.
Всё правильно, пусть знает. Хидео очерчивает территорию, даёт понять Годжо, что к чему. Утахиме поднимает к нему взгляд, всеми силами демонстрируя: да, я —
его Утахиме. Не твоя. Никогда не буду твоей.
А Годжо смотрит на неё в ответ, и его острый, цепкий взгляд, кажется, вот-вот разрежет ей сетчатку глаза. Он пробирает до волокон костей; остаётся ярким ожогом на префронтальной коре мозга. Утахиме замирает на месте, словно пригвождённая к стулу.
Улыбка Годжо пускает по коже мурашки, заставляет кончики пальцев неприятно подрагивать. Утахиме отчаянно старается не подавать вида, чтобы в очередной раз не врать о плохом самочувствии. Хидео не поверит. Годжо — тоже. Ему даже и врать не придётся — он прекрасно знает, почему Утахиме колотит. И радуется этому. Она по его голодному блеску в глазах видит, что радуется. Доволен собой до чёртиков, а Утахиме тянет блевать от одного аромата его
наверняка охренеть какого дорогого парфюма.
Прохладный, мягкий аромат моря со сладкими нотами мяты и растёртой меж пальцев смородины. Утахиме знает этот запах наизусть и ещё больше раздражается от того, что у них эти
знания взаимны.
Хидео осторожно разливает вино по бокалам и вновь вежливо кивает, когда Годжо отказывается от алкоголя. Ну кто бы сомневался. Он себе в своей горячей любви к сладкому и отвращению к спиртному не изменяет. Тянет в рот горячий кусочек острого картофеля и изо всех сил старается не скорчить гримасу яркого отвращения.
Утахиме видит, как расширяются его ноздри и как едва играют желваки на лице. Неопытному глазу Хидео такое не увидеть, но Утахиме, на потеху иронии, знает Годжо достаточно давно. Читает его эмоции на лице даже тогда, когда тот их скрывает. У них это тоже, чёрт возьми, взаимно.
— Вкусно? — спрашивает как бы невзначай, с едкой ухмылкой. Теперь её очередь быть
довольной.
— Очень, — проглатывает, а затем отпивает воду мелкими глотками и поджимает губы.
Утахиме надеется, что этот острый вкус картофеля, останется на его поганом языке подольше. Она делает пару глотков вина, так и не притронувшись к своей тарелке. Отчего-то кусок в горло не лезет. Хотя она, конечно же, лукавит. Кусок в горло не лезет, потому что Годжо рядом. Её организм давно отторгает любую еду, когда тот близко. Позволяет лишь пить, и то не всегда, потому что стоит тому что вякнуть, как чашка с напитком летит прямо ему в голову. Такая вот ирония.
Глотки у Утахиме получаются слишком большими, оттого слух начинает слегка притупляться, а концентрация размазываться. Утахиме не слышит праздного разговора. Точнее, слышит лишь отрывки. Они обсуждают учеников, планы на будущее, командировки. Всякую рутину. Утахиме знает, что Годжо всё это неинтересно. Он просто делает вид. Натягивает маску вежливого шамана, а сам готов зубами вцепиться в глотку.
И как Хидео этого не видит…
Годжо терпеть не может жить в рутине. Никогда не упускает шанса колко подколоть, а затем от души посмеяться над теми, с кого семь потов к концу недели сходит. А сейчас так галантно кивает, соглашается, хмурится, выражая глубочайший интерес.
Ложь, всё ложь. Лицемерие на лицемерие. Утахиме знает: Годжо на всё это откровенно плевать. Он здесь ради одной цели, имя которой сладко слетает с его губ каждый раз, когда он произносит его.
Годжо терпит все эти тупые разговоры ради неё. Вежливо улыбается тоже ради неё. Утахиме вновь чувствует тяжёлое напряжение на своих плечах. Судорожно сглатывает, испытывая желание встать и уйти. Просто отправиться в ванную, почистить зубы и лечь спать, забывшись.
Нельзя. Она подставит Хидео. Очернит его в чужих глазах. Хотя куда уж: для Годжо он не больше, чем муравей. Утахиме могла бы наплевать на всё это, потому что от её ухода отношение к её супругу не изменилось бы, но она не может. Хидео будет неприятно.
Поэтому она сжимает челюсти, ковыряет вилкой салат и терпит, терпит, терпит. Пропускает мимо ушей их разговор, уже даже не вслушиваясь. Считает секунды и просто ждёт, когда Годжо устанет и соизволит уйти.
Но тот сидит и улыбается. Общается и, кажется, не собирается уходить вообще. Время идёт к десятому часу. Утахиме думает, что нужно хотя бы намекнуть на то, что тому пора выметаться. Она кладёт ладонь на руку Хидео, собираясь взглядом показать свой настрой, но Годжо успевает вклиниться.
— Хидео-сан, Утахиме-сенпай, я очень рад нашей встречи, — улыбается он, склонив голову набок и отложив приборы. — Я слышал, что в Киото делают очень вкусные чаи. Как насчёт чашечки напоследок?
Утахиме тяжело вздыхает, но отказать не может. Хидео смотрит на неё блестящим взглядом. Глазами говорит «по чашечке и всё». Она тяжело кивает, соглашаясь. Натягивает дрожащую улыбку, успокаивая себя тем, что осталось немного. Ещё чуть-чуть — и дышать снова станет легче.
— Вы так постарались с ужином, — тянет тот. — Позвольте, я постараюсь с чаем. Клан Годжо славится тем, что мы умеем заваривать самые вкусные чаи.
Утахиме не успевает ничего ответить. Даже не успевает взглянуть на Хидео. Годжо встаёт быстро и резко. Уверенным шагом идёт на кухню, точно зная, где она.
— Только чай, — шепчет Утахиме. — И пусть уходит.
— Только чай, — соглашается Хидео, положив тёплую ладонь на её, холодную и чуть взмокшую. — Он уйдёт и мы пойдём отдыхать. Да?
— Да, — кивает она, тепло улыбнувшись.
Да, с Хидео ей определённо спокойно. Он не всегда её понимает, но хотя бы не перечит. Не встаёт острой костью поперёк горла. Хидео — идеальный мужчина для неё, и Утахиме даже думать не хочет по-другому. Нет никакого «по-другому».
Что-то в душе неприятно тянет и покалывает под рёбрами, но та топит это в очередном глотке вина. Допивает полностью и ставит пустой бокал подальше от себя.
— Всё хорошо? — тихо спрашивает Хидео.
Утахиме кивает, смахивая со лба едва взмокшую чёлку. В доме становится слегка душновато.
Поступь Годжо тихая, незаметная, хоть и подошва ботинок грубая. Утахиме вздрагивает, когда тот ставит поднос с чаем на стол и расставляет чашки. Горячий пар щекочет нос травяным ароматом. В их доме нет ни одного чая, чей вкус бы даже близко был сладок.
Утахиме дует на заварку, рассматривая плавающие на поверхности травы. Хидео делает в точности то же самое и чуть отпивает.
— И правда вкусно, — резюмирует, заставляя Годжо шире улыбнуться.
— Семейная ценность, передающая по наследству.
— Не думал сделать бизнес на чае? — хмыкает Утахиме.
— Ну, если когда-нибудь обеднею, то точно открою чайную, — парирует он, добавляя пару кубиков сахара в чашку.
В своей привычке делать всё сладким тот себе не изменяет.
— И кто же вас учил заваривать чай? — спрашивает Хидео, делая ещё один глоток.
— Мать и бабушка, — Годжо откидывается на спинку скрипящего стула. — Они говорили, что заварка и разливка чая — такое же искусство, как и живопись. Для этого нужен талант и упорный труд. Думаю, поэтому гейши искусные не только в танцах, но и в приготовлении чая. А то, как они разливают его, вызывает особые восторги у мужчин. Как думаете, Хидео-сан?
— Ну, — он на секунду косится на Утахиме, а затем переводит взгляд обратно и робко кивает. — Думаю, вы правы, Годжо-сан.
— Утахиме-семпай наверняка так же прекрасно заваривает и разливает чай. Женщины в этом плане куда аккуратнее и изящнее мужчин.
— Ты мне льстишь, — зажато тянет она.
— Ни чуть, — почти что шепчет он в ответ, сощуривая глаза. Тёплый взгляд скользит по взмокшей коже, проникает внутрь и обволакивает сердце, как горячий чай — желудок. Утахиме непроизвольно сглатывает.
Чай постепенно кончается, а разговоры исчерпываются. Утахиме глядит на супруга, осторожно кладёт ладонь на его руку, а затем резко вздрагивает.
Хидео заваливается вперёд так неожиданно и резко, что чудом не разбивает себе нос. Мажет лицом мимо пустой тарелки, прямо на салфетки. Только они и спасают от жёсткого приземления. Утахиме распахивает испуганные глаза и раскрывает вмиг пересохшие губы.
— Десять минут, — хмыкает Годжо, глядя в телефон. — Всё как Сёко обещала.
— Что? — Утахиме поднимает испуганный и злой взгляд. Лёгкие болезненно сокращаются от нехватки воздуха. Она задыхается от ужаса и злости, накрывающей её огромной волной. — Что ты сделал? — шипит она и врезается яростным взглядом в его, лукавый и довольный. — Что ты сделал, ублюдок? — громче, твёрже, агрессивнее.
— Не бойся, — машет ладонью. — Это всего лишь снотворное. Доза не опасная, он просто крепко поспит до следующего дня. Даже не вспомнит ничего. Я специально просил Сёко подобрать, чтобы до лёгкой амнезии.
— Зачем? — почти с отчаянием выдыхает Утахиме.
— Зачем? — вскидывает бровь, как будто та спрашивает ужасно банальную глупость. — Чтобы, наконец, поговорить полноценно.
— О чём говорить? — шипит. — О чём мне с тобой говорить? Ты болен и тебя надо запереть в мягких стенах, пичкать транквилизаторами и выпускать гулять только на поводке с шипами внутрь.
— Это ты мне свои потаённые желания озвучила? — скалится. — Хочешь надеть на меня ошейник? Я не против, если вместе с этим ты позволишь мне поцеловать твою ще…
— Заткнись! — Рявкает она, резко встав изо стола и хлопнув ладонями по поверхности. — Заткнись, мерзкий ты выродок!
— Как грубо, — поддельно обидчиво. — И этим ртом ты ублажаешь своего благоверного?
Утахиме пропускает выпад мимо ушей, надломив брови в болезненном исступлении и опустив ладони на спину Хидео.
— Я могу помочь перенести его на диван.
— Не трогай его! — снова рявкает. — Я сама. Уходи. Прошу тебя, Годжо, ради всего святого, уходи. Уходи!
Утахиме осторожно поддерживает Хидео под плечи и облокачивает его на спинку стула. Громкое сопения на мгновение успокаивают Утахиме, давая ей понять, что он всё ещё жив. Просто действительно крепко, чёрт возьми, спит.
— Ты действительно хочешь, чтобы я ушёл? — Годжо неожиданно появляется рядом, как внезапно возникшая из неоткуда тень.
Утахиме вздрагивает всем телом и поворачивается, едва не ударившись лицом о его широкую грудь. Она по привычке запрокидывает голову и сталкивается взглядом.
И, кажется, впервые начинает не просто дрожать, а трястись. Годжо смотрит на неё не просто цепко. Он потрошит её тело. Снимает кожу, слой за слоем, потом стягивает мясо до костей, ломает их до волокон. Сметает все органы в кучу, оставляя одно лишь пылко бьющееся, горячее сердце.
— Да, — выдыхает она, не отрывая взгляд.
— Ещё раз, — твёрдо.
— Д-да…
— Ещё раз.
Утахиме чувствует его пальцы на своей коже. Он скользит ими под ткань косодэ, касается предплечий, задирая ткань выше. Крепкими ладонями сжимает её острые плечи.
— У… — Утахиме давится судорожным вздохом, когда чувствует руку на своей шее. — У-уходи…
— Ещё раз.
— Прошу… — шепчет она, зажмуриваясь. Его запах окутывает её, как кокон. Мышцы окисляются. Утахиме чувствует, как ток прошивает её позвонки, бежит выше, до шеи. Проникает в мозг, встряхивая его, как в блендере. — Не надо…
Годжо медленно притягивает её к себе, заставляя снова судорожно вздохнуть.
Утахиме поджимает губы, когда чувствует горячие губы на своей шее.
— Не надо, — она упирается дрожащими ладонями в его плечи. — Годжо, не надо… — задушено тянет, когда тот скользит одной ладонью по её спине. Вторую он кладёт на её лицо и проводит большим пальцем по пухлым губам. Утахиме тяжело дышит, думая, что такого позора Хидео точно не переживёт. Эта мысль отрезвляет. — Не надо!
Она собирает все остатки своих сил и со всей злости кусает его за палец. Отталкивает резко, быстро, заставляя Годжо отступить на пару шагов назад. Он поднимает на неё вмиг ошалевший взгляд.
— Ты не перестаёшь меня удивлять, Утахиме, — сладко, насыщенно. — Как же сильно ты не перестаёшь меня удивлять. — Упоенно.
Каждый судорожный вдох режет слизистую носа, саднит в тяжёлой груди. Лёгкие пульсируют так, что становится больно дышать. Рёбра вот-вот раскрошатся от бешеного стука сердца. Утахиме смаргивает пелену с глаз и отшатывается назад. Выставляет руки, точно защищаясь. Прожигает злым взглядом, за котором яркой вспышкой горит страх.
— Не подходи, — сипло шепчет, отступая. Годжо медленно идёт за ней, наклонив голову набок.
— Я не сделаю тебе больно, — уверяет тихим голосом, полным абсолютного спокойствия.
— Ты уже делаешь мне больно, — шипит, скрипнув зубами.
— Тогда позволь я покажу тебе обратную сторону боли, — выдыхает он, ускоряя шаг. — Я покажу тебе
наслаждение.
Годжо не успевает договорить. Или всё же договаривает, но Утахиме просто не слышит.
Не слышит, потому что срывается с места, точно подорванная. Несётся со всех ног по коридору маленького дома, врезается плечом в угол, но, не теряя запала, просто вваливается в ванную. Трясущимися пальцами запирается на замок и прислоняется лбом к двери.
Загнанно дышит, пытаясь унять гулкое стучащее сердце, подскакивающее к её глотке. В голове лишь одна мысль — мигающая ярко-красным, предупреждающая об опасности.
Беги.
Позвонить в полицию? И что она им скажет? Что её супруг пригласил в дом её недруга, а тот напоил его снотворным? Даже если полиция сочтёт это преступлением, Годжо откупится. Они даже связываться с ним не станут, когда учуют запах денег.
Бегать от Годжо? И куда ей теперь бежать? Вокруг дома? Это только позабавит его. Он любит игры больше, чем все дети мира вместе взятые.
У неё нет никаких шансов, кроме как бегать, прятаться и ждать. Есть в этом что-то из забытого детства. Утахиме дёргает головой: сейчас не время вспоминать о прошлом, когда в настоящем творится дикий ужас. Страх прошивает её тело острыми иглами. Боль бежит по каждому позвонку, сжигает нервы, поднимает волосы дыбом.
Внутри всё мигом обрывается, стоит громкому стуку в дверь надломить нависшую тишину.
Утахиме отскакивает от двери.
— Утахиме, давай поговорим, — ещё один сильный стук.
— Перестань, — шепчет она.
— Давай поговорим, — твёрже. Дверь жалобно кряхтит от чужих тяжёлых кулаков.
Годжо бьёт не в полную силу. Дверь не такая крепкая, чтобы удержать его. Он просто выжидает. Утахиме это чувствует.
Годжо
играется. Прощупывает почву, смотрит, к чему это может привести. Стучит в дверь, зная, что может выбить её одним ударом. Стучит, чтобы заставить Утахиме клокотать от злости, безысходности и ужаса. Стучит, чтобы насытиться её эмоциями.
Она и правда злится в перерывах между страхом и ужасом. Знать о ловушке и всё равно в неё угодить. Утахиме себе в неуклюжести и пустой надежде не изменяет. Детство всё ещё течёт в её жилах.
Сама жизнь напоминает ей о природе Годжо, точно вслух говоря:
«Будь осторожна, идиотка». Он пойдёт по головам, если цель будет оправдывать средства. Он не оставит ничего после себя, если вобьёт что-то в голову. Он достигнет любой вершины. Получит то, что захочет. Возьмёт силой, сломает, подчинит.
Утахиме крупно вздрагивает и почти что вскрикивает, когда дверь всё же слетает с петель, грузно упав на пол. Годжо вышибает её одним пинком. Стоит в дверном проёме тёмной фигурой с блестящими глубокой синевой глазами. Радужка темнеет — и виной тому то ли освещение, то ли Утахиме.
Годжо наступает на дверь, и та жалобно хрустит под ним. Он приближается медленно; крадётся, словно хищник. Утахиме отходит назад, прикусывая губы и смаргивая очередную пелену перед глазами. Снисходительная улыбка обжигает её взор, покрывает тело мурашками. Годжо приближается медленно; без ботинок его поступь совсем тихая; неуловимая человеческим слухом. .
«Некуда бежать» звучит в голове Утахиме смертным приговором, неотвратимой гибелью. Когда Утахиме упирается бёдрами в стиральную машинку, понимая, что позади больше нет места для отступления, вся её кровь мигом стынет в жилах.
Некоторые хищники убивает своих жертв по неосторожности: просто случайно заигравшись, вонзают клыки чуть глубже, царапают когтями чуть сильнее.
Некоторые хищники убивают играючи: хотят убить, но делают это с издёвкой, мучая жертву, наслаждаясь её агонией.
Годжо рождается, сорвав джекпот. Он подходит под оба варианта. Чистой воды хищник. Только смотрит на свою жертву с губительной теплотой, с мягкой ухмылкой. Возвышается над ней огромной тенью, подойдя вплотную. Вторгается в её личное пространство, отсекая все варианты побега.
Утахиме раскрывает сухие губы, не в силах выдавить из себя ни слова. Все они застревают в узкой глотке вместе со спёртым дыханием. Она чувствует жар чужого тела, морской запах, окутывающий её дрожащее тело.
— Перестань убегать, Утахиме, — мягко говорит он, поднося руку к её взъерошенным волосам. Она тяжело сглатывает, дёргает головой и сжимается, когда Годжо заправляет её прядь за покрасневшее ухо. — Я же всё равно догоню.
— Значит, я буду вечность бегать, — отворачивается.
— Ты устанешь, — сладко, на выходе. Наклоняется, почти что касаясь губами её макушки. — И тогда остановишься, а я буду рядом. Я всегда буду рядом.
Годжо кладёт ладонь ей на плечо и, сжав косодэ меж пальцев, хмыкает.
— Почему не надела приветственное кимоно? Я думал, твой благоверный чтит традиции.
— Что ты можешь знать о традициях? — почти что выплёвывает.
— Достаточно, чтобы точно понимать: ты не создана для них, — Годжо проводит большим пальцем по напряжённой шее, заставляя Утахиме судорожно выдохнуть. — Все эти традиционные наряды, дисциплина, все эти уступки. Почитай благоверного и не перечь ему. Утахиме, ты бросила в меня чашку с горячим чаем. Ты думаешь, я поверю в твою показушную
смиренность?
— Замолчи.
— Ты, наверное, никогда ему не отказываешь. Всегда киваешь, смотришь в рот, ждёшь похвалы от него. Стараешься угодить, но я вижу в твоих глаза тоску. В глубине души тебе скучно. Тебе нужно что-то поострее.
— Намекаешь на секс? Думаешь, всё, что мне нужно — это просто секс?
— Не только секс, — качает головой, хмыкнув. — Всё не так просто. Тебе нужен драйв. Чтобы волосы стояли дыбом, чтобы кровь кипела. Я вижу это. Чувствую, как ты всеми силами сдерживаешь себя. Ты всю жизнь загоняла себя в клетку, гася свои искренние желания. Кто тебя так сломал, Утахиме?
— Замолчи, — дёргает головой.
— Мать?
— Замолчи, Годжо…
— Отец?
— Замолчи! — рявкает с отчаянием, сквозящем в звонком голосе.
— Вижу, что отец. Утахиме, тебе не надо быть рядом со мной послушной и выточенной. Я хочу, чтобы ты была собой. Жадной, эгоистичной, требовательной. Твоё тело и твоё сердце кричат о помощи, а ты пытаешься разумом перекрыть все чувства. Но, Утахиме…
— Пожалуйста, замолчи, Годжо… — качает головой, поджимая дрожащие губы.
— Ты отчаянно цепляешься за меня, и я чувствую в твоей хватке крик о помощи. Тебя сломали. Точно так же, как и ломали меня. Видишь, всё-таки есть у нас что-то общее. Я могу тебе помочь. И ты можешь мне помочь, Утахиме.
— Я прошу тебя…
— Знала бы ты, как сильно я ждал нашей встречи. Я считал минуты. Я никогда не испытывал такого возбуждения от ожидания. Утахиме, ты сводишь меня с ума.
— Годжо…
— Давай заключим пари? Давай сыграем во «всё или ничего». Пусть игра решит
наше будущее.
Годжо говорит с придыханием, смотрит упоенно, как будто на самую красивую драгоценность мира. Утахиме тонет в этом взгляде, как в океане. Есть в этом тошнотворная ирония. У Годжо глаза, как океан. И сам он — океан. Огромный, глубокий, красивый в штиль, убийственный в шторм. Опасный даже тогда, когда спокойный.
«Наше будущее» звучит с его уст церковной молитвой, как будто он уже заранее связал их. Утахиме тяжело сглатывает. Без боя она не сдастся, хоть и знает, что проиграет.
— Что за игра? — цедит. Всем своим видом показывает, что ей противно, мерзко, отвратительно.
— Очень простая, — шепчет Годжо, ухмыляясь и доставая телефон. Утахиме внимательно следит за его движениями и нахмуривает брови, когда тот показывает ей секундомер. — Если кончишь позже тридцати секунд, я отстану от тебя навсегда.
— Что? — выдыхает она, чувствуя, как румянец вновь густо покрывает её бледные щёки.
— А если кончишь за тридцать секунд, то согласишься на свидание со мной.
— Что? — ещё раз переспрашивает, упираясь ладонью в его плечо. Годжо слишком близко. — Ты совсем сдурел?
— Это честная игра, — пожимает плечом. — Ты ничего не теряешь. Даже больше… — вновь наклоняется к макушке, — испытываешь наслаждение.
— Ты просто идиот, — Утахиме упирается двумя ладонями в его плечи и крупно вздрагивает, когда Годжо одной рукой обвивает её талию, поддерживая. — Я не хочу…
— Будем продолжать играть в кошки-мышки? Я буду приезжать к тебе, когда мне вздумается. Дразнить твоего мужа, избавляться от него, а потом любоваться тобой. Наслаждаться тобой. Хочешь жить в этой игре — дело твоё. Я принимаю твой выбор.
Утахиме чувствует, как ослабевает его хватка. Она смаргивает влагу с глаз, прикусывает губы и впивается пальцами в его плечи.
— Я… — мысли лихорадочно скачут в её голове, как бешеные звери. Горло режет сухость, виски больно пульсируют от тяжёлого напряжения. Утахиме думает, что в таком состоянии Годжо мало что получит от неё. Ей кажется, что шанс есть. — Я согласна.
Годжо ухмыляется, прищуривая глаза. Хочет что-то сказать, но Утахиме его резко перебивает:
— Продержаться тридцать секунд, да? — тянет, скривив губы в отвращении. — Без прелюдий. Просто тридцать секунд, понял?
Годжо наклоняет голову набок, не меняясь в лице.
— Никаких поцелуев, укусов и прочего! — твёрдо добавляет Утахиме и упирается ладонями в гладкую поверхность комода.
— Тебе… — Годжо ещё больше нависает над ней, по-прежнему обнимая одной рукой за талию, а второй скользя по её красным хакама, — не нужны прелюдии, чтобы кончить. Твоё тело истощено желанием настолько, что тридцати секунд вполне хватит.
Утахиме вперивает искрящий злостью взгляд и сжимает челюсти, чтобы не издать ни звука.
— Без боя не сдаёшься, да? — шепчет Годжо, робко целуя в макушку. — Моя девочка.
— Я тебе не девочка, — шипит по-змеиному: зло, резко, ядовито. — И уж тем более я — не
твоя девочка.
— Я это исправлю, — шепчет, скользя губами по лбу. Утахиме резко отворачивается, пряча лицо в длинной чёлке.
Годжо медленно развязывает узел на её хакама, поддевает пальцами края и тянет их вниз, позволяя ткани спасть на пол. Утахиме судорожно сглатывает, всё ещё глядя в одну точку на стене. Она не хочет поворачиваться, нет. Если столкнётся со взглядом Годжо, то точно утонет с концами. Потеряет себя и не сможет больше показывать, как ей всё это противно.
— Красивое бельё, — хмыкает Годжо, заставляя ту густо покраснеть. Утахиме не особо искушённая в нижнем белье, учитывая, что Хидео на это всё равно, а сама она отдаёт предпочтение комфорту и практичности. — С ромашками.
— Это розы, идиот, — цедит она, прикрыв глаза.
— Твои любимые?
— У меня нет любимого белья.
— Я про цветы.
Утахиме скрежещет зубами и сдавливает челюсти, слыша хриплый смех. Ноги обдаёт мелкой дрожью; колени подрагивают; взмокшая кожа начинает неприятно зудеть — то ли от напряжения, то ли от
желания прикосновений.
— Скажи мне, — Годжо наклоняется к её уху. Одной рукой крепко держит за талию, а второй оглаживает взмокшую кожу на бедре, — как давно у тебя было?
— Не твоё собачье дело.
— Месяц? — утыкается носом в висок и жарко дышит в ухо. — Полгода? — скользит пальцами по краю белья, вышитому синими нитками. — Год? Я слышал, что ты замужем около года.
Поверхность стиралки под ладонями становится нагретой, влажной, как и само тело. Утахиме мерзко — от шепота, от слов, от касаний, от всей этой ситуации. Мерзко, что она ничего не может с этим сделать. И мерзко от того, что внутри что-то скребётся, что-то воет, мечется в её потёмках и захлёбывается слюной. Что-то чужое, не свойственное
неизменной Утахиме.
Она бы хмыкнула этой мысли. Быть может, посмеялась бы с неё, не будь сейчас зажата в клетке. Всё куда проще, когда дело касается жертвы. То ли дело — загнать Годжо в угол. Утахиме даже думать не хочет о последствиях — и не только потому, что ей плевать, но и потому, что
сильно самую малость страшно.
— Язык? — Годжо осторожно втягивает мочку её уха в рот, сильно посасывая. Заставляет Утахиме сипло втянуть воздух сквозь зубы. — Или пальцы? Или член? — он медленно накрывает ладонью её лобок, скрытый под тонкой тканью хлопкового белья.
— Что? — ошарашено спрашивает Утахиме, пытаясь вернуться в трещащую по швам реальность.
— Выбирай, — хмыкает, робко целуя в место за ухом. — От чего хочешь кончить? Можешь выбрать что-то одно, а можешь всё сразу.
Утахиме выдыхает, тяжело сглатывая. Мысли слишком грузные, чтобы думать. Шестерёнки в мозгу вмиг ржавеют, сбивая весь мыслительный процесс к чёртовой матери. Годжо, как выплеск мощной радиации, — губит всё живое и неживое. Выводит из строя абсолютно всё. От этого ей хочется и выть, и царапаться, и кусаться.
— П… Пальцы, — тихо тянет она, решив выбрать наименьшее. Как сквозь толщу воды слышит чужой хриплый смех и снова вздрагивает от жаркого шепота на ухо.
— Шире ножки, милая.
Утахиме едва сдерживает стон.
— Тридцать секунд, — напоминает она сдавленным голосом и медленно расставляет свинцовые ноги. Где-то на подкорке её подсознания горит слабая мысль: она могла бы ещё сопротивляться, могла бы заплакать и умолять Годжо не делать этого, могла бы стоять на своём до самого конца.
Но неизменная Утахиме выбирает игру.
— Я помню, — шепчет Годжо и, достав из кармана телефон, показывает его Утахиме.
Та поджимает губы, концентрируясь на самых неприятных мыслях, чтобы как можно сильнее остудить тело. А тело шлёт все её планы к чёрту, когда Годжо одной рукой скользит пальцами под резинку белья и накрывает её щель горячей ладонью. Вторую руку он заводит за её спину и кладёт на плечо, крепко держа телефон в ладони.
— Не отнимай взгляд от таймера, — хрипотца в его голосе вспенивает кровь. Утахиме чувствует, как по её венам течёт уже кипяток. Язык становится тяжёлым, неподъёмным. Он едва её слушается, когда она раскрывает губы, пересохшие от жаркого дыхания.
— Пошёл ты, — слабый выдох. Утахиме чувствует мокрые губы на своей шее и проглатывает фразу «без прелюдий», выталкивая из себя лишь: — к чёрту, — ноги начинают дрожать. — Годжо…
Утахиме всеми силами старается не замечать то, как обильно из неё вытекает смазка под довольную улыбку Годжо. Она её не видит, но она её
слышит. Отчётливо, ярко,
ощущаемо. Улыбка у него такая же, как и техники, — сшибает с ног наповал. Утахиме сопротивляется из последних сил, чувствуя жгучую злость от предательства собственного тела.
Оно бьётся в лихорадке; покрывается испариной; нервы натягиваются, закручиваются в крепкий, жгущий в низу живота узел.
Утахиме думает, что гори оно всё в адском пепелище.
— Не отнимай взгляд, — повторно шепчет Годжо и нажимает на пуск.
А потом она сама горит в адском пепелище.
Утахиме захлёбывается судорожным вздохом, стоит Годжо лишь прикоснуться к ней. Пальцы невыносимо горячие, точно он опустил их в крутой кипяток. Утахиме прикусывает губы, перенося весь свой вес на расставленные руки. Ладони настолько взмокшие, что она почти соскальзывает.
Время ограничено, поэтому Годжо не медлит — задаёт быстрый, чётко вымеренный темп. Большим пальцем кружит вокруг клитора, чуть нажимает на него в такт пульсации, вскользь задевает ногтем — совсем чуть-чуть, чтобы не было больно. Чтобы было до громкого рыдания хорошо.
Перед глазами Утахиме — рябь. Будто тонкая пелена утреннего тумана, опустившаяся на кончики травы вместе с росой. Почти что прозрачная, но за ней всё мутнеет. Но Годжо отнюдь не тонкий слой утреннего тумана. Годжо — мгла. Плотная, беспроглядная, ядовитая. В ней теряешься, задыхаешься. Погибаешь, если на то будет его воля.
Весь мир живёт по закону «на то его воля». Утахиме ещё с их первой встречи поняла: Годжо — проблемный. И не потому, что безответственный идиот, а потому, что в его жилах течёт необузданная мощь.
Пальцы, которыми он протыкал глазницы врагам, сейчас плотно прижаты к её мокрой щели. Большой палец, которым он передавливал сонную артерию, сейчас остервенело ласкает клитор. Слух, привыкший выдирать из мёртвой тишины любой вдох, ловит её стоны. Утахиме чувствует его мокрые губы на своей шее. Он обводит языком ярёмную вену, осторожно проводит клыками.
— Твой муж полнейший кретин, раз не видит, как ты нуждаешься, — жарко выдыхает, двигая пальцем, точно щекоча.
Утахиме едва стоит на ногах, изо всех сил стараясь заглушить стон. От острого наслаждение подгибаются колени. Все мысли покидают её голову, оставляя одно оголённое желание. Оно окутывает её тело, проникает под кожу, въедается в кости, в волокна. Червём вгрызается в сердце.
— Вот так, — хмыкает Годжо, обдавая жарким, липким дыханием её взмокшую кожу. — Отпусти себя.
— Годжо…
— Вот так, — приговаривает, скользя языком в её ушную раковину. — Вот так.
— Годжо… — хнычет она, больно упираясь ягодицами в край стиралки.
— Моя строптивая, непокорная Утахиме, — шепчет с глубоким упоением, почти что простонав её имя. — Я хочу, чтобы ты кончила.
— Годжо!
— Кончай, — он почти что рычит. Ласкает до одури сильно, с каждым движением закручивая раскалённые нервы. Утахиме жалобно всхлипывает, когда слышит хриплый лепет: — Кончай, кончай, кончай.
Она последний раз мажет расплывчатым взглядом по таймеру и, почти заплакав, выгибается. Тело прошивает острый оргазм заставляет захлебнуться сдавленным, протяжным стоном. Утахиме стонет, содрогаясь всем телом, впервые чувствуя такое острое удовольствие. Оно настолько мощное, что ей кажется, будто она кончает целую вечность.
— Умница, — жарко выдыхает Годжо, целуя в мокрый висок. — Умница.
Утахиме судорожно всхлипывает, а затем резко распахивает глаза, стоит губам коснуться её уха.
— Двадцать восемь секунд.
Она резко поворачивается к телефону и сдавливает челюсти.
Двадцать восемь чёртовых секунд. Они встают у неё поперёк горла, как острая кость. Сухую глотку режет желание пить. Утахиме сквозь спазм сглатывает вязкую слюну.
— Руку убери, — тихо тянет она, сдвигая ноги и морщась от того, что Годжо не даёт ей полностью закрыться. Держит руку на промежности и ухмыляется в привычной себе манере.
— Ты проиграла, Утахиме, — пожимает плечами. Руку не убирает. Смотрит пристально, в самое нутро заглядывает и ведёт бровями, мол, давай, заставь меня вынуть ладонь.
Утахиме тщетно дёргается.
— Можем сыграть ещё раз. Будешь держать телефон сама, — сообщает будничным тоном, будто о планах на день сообщает. — Утахиме, я готов играть в эту игру хоть до изнеможения. Могу ласкать тебя, пока ты не затопишь весь дом, — Годжо прижимает её к своей груди, утыкается носом ей в висок и с шумом втягивает воздух. — Хоть всю ночь, весь день и снова всю ночь. Буду ласкать каждый сантиметр твоего тела, хочешь? Буду везде целовать тебя, трогать… — проводит носом вниз к шее, оставляет робкий поцелуй.
— Замолчи… — тянет Утахиме и, дёрнув руками, впивается пальцами в ткань его водолазки.
— Ты не представляешь, как сильно я тебя хочу, — тон меняется в мгновение ока. В хрипотце не слышно прежней ноты нежности. В ней откровенное влечение, одержимость. Животное желание, продиктованное инстинктами. Утахиме вглядывается в его лицо. В глазах под напором жгучего пламени тают глыбы льда. На острой челюсти играют желваки, когда Годжо иступлено шепчет: — Я думаю о тебе каждую ночь. Слышишь? — напирает.
Утахиме всхлипывает, чувствуя как плотно ладонь прижимается к её промежности.
— Я не думал, что у тебя хватит духу, но тот день… Я никогда раньше не думал об этом, но теперь я схожу с ума от одного понимания, что ты спасла меня. Ты была смелой. Моя девочка была такой смелой. Я обязан тебе жизнью. Без тебя Сёко бы не справилась.
— Это моя р… — сдавленный выдох. Годжо кружит пальцами вокруг её мокрой щели. — Работа…
— Ты могла бы отказаться. Испугаться и уйти в тень. Сукуна убил бы тебя, узнай о твоей технике. Ты рискнула своей жизнью вместе со мной. Утахиме, я думаю об этом каждую минуту. Ради какого мужчины ты ещё так рисковала?
— Я сделала это… — слабый стон, — ради учеников.
— Ты была бесподобна, — Годжо жадно покрывает горячими поцелуями её виски, щёку, шею. Её ответы он явно пропускает мимо ушей. — Моя девочка, — хрипло тянет и проникает в неё двумя пальцами. — Моя Утахиме.
— Годжо… — в исступлении, надламывая брови.
— Я так ждал… — с наслаждением приговаривает, погружаясь на две фаланги.
— Годжо… Ах! — Утахиме запрокидывает голову и измученно выдыхает, стоит Годжо развести пальцы внутри неё.
— Ты ужасно мокрая, — измученно говорит он. — Если бы я брал тебя на кровати — простыню после тебя можно было бы выжимать.
— Замолчи, — Утахиме сильнее сжимает пальцы на водолазке, прижимаясь лбом к его широкой груди.
— Знала бы ты, как сладко ты пахнешь. Бьюсь об заклад, твоя щель такая же сладкая. Я с ума схожу от одной мысли об этом. Каждую ночь думаю о том, как…
— Заткнись…
— Лизал бы…
— Заткнись!
— Тебя часами, пока ты…
— Заткнись, чёрт тебя дери! — почти что кричит, не сдерживая громкий стон.
— Кричала бы моё имя в экстазе.
— Сволочь, — измученно выдыхает Утахиме, полностью уткнувшись лицом в его грудь.
— Давай, милая, — ладонь громко ударяется о пульсирующий клитор, когда Годжо резко засаживает длинные пальцы в податливую Утахиме. — Кончи на мои пальцы.
— Годжо!
Она вскрикивает, хватаясь одной рукой за чужое предплечье, ногтями впиваясь в ткань. Утахиме трясёт в его руках, пока она судорожно кончает на его пальцы, смаргивая предательские слёзы, текущие по её раскрасневшимся щекам.
— Умница, — шепотом повторяет Годжо, робко целуя в макушку. — Рядом с тобой я снова чувствую себя пятнадцатилеткой.
Утахиме отрывается от его груди, совсем не сопротивляясь, когда Годжо большим пальцем незапачканной ладони вытирает её слёзы. Сквозь мутную пелену она видит его крепкую эрекцию, сглатывает слюну и тут же отводит взгляд в сторону.
— С этим я разберусь в машине, не переживай, — ухмыляется.
Утахиме с досадой понимает: её острое желание ответить колкостью тонет в море дикой усталости.
— Я знаю твоё расписание на следующую неделю. Я сообщу день по телефону. Не волнуйся о месте, я знаю твои предпочтения. Машину пришлю, — он наклоняется, целует Утахиме в висок и отходит к умывальнику.
— Хидео…
— Он ничего не заподозрит. Я всё улажу, — Годжо споласкивает руки и вытирает их полотенцем. — И ещё кое-что…
Утахиме ничего не отвечает, лишь соскальзывает со стиральной машины, резко натягивая хакама. С собой она разберётся чуть позже — как только выпроводит Годжо.
— Я рядом, Утахиме, — вдруг говорит он, поворачиваясь. — Я всегда рядом. Считай, что каждый, кто хоть пальцем тебя тронет — труп. Я тебя никому не отдам.
— Слишком поздно, я… — качает головой, на мгновение зажмурившись.
— Я исправлю, — перебивает, резко приблизившись и взяв её ладони в свои. — Я всё исправлю, ты только… Ты только будь рядом, хорошо?
Утахиме молчит. Молчит, потому что ей нечего ответить. Годжо смотрит на неё так пристально, что она чувствует его взгляд каждой клеточкой кожи. Чувствует эта давление на своих плечах. Она глядит в ответ и видит в его блестящих глазах едва прикрытую мольбу. Молчит.
А Годжо покрывает поцелуями каждый сантиметр её ладони. Целует каждую фалангу, осторожно прикусывает и смотрит, смотрит, смотрит. Душу, чёрт возьми, вынимает. Потрошит всё тело, не оставляет и шанса на побег. Не оставляет выбора. Топит в себе, накрывая огромной волной.
Утахиме поджимает губы и сдавливает челюсти. Молчит. Тишина звенит в ушах громче перезвона колоколов. Она слышит в этом звоне могильный плач. Чувствует запах жжённой плоти и шмыгает носом. Одна мысль о Годжо весит тонну, и Утахиме трясёт головой, не в силах вынести эти догадки.
То, что произошло в бою, та жизнь после боя, — это всё изменило каждого, кто выжил. Но больше всех изменило Годжо. До сегодняшнего момента она никогда не боялась перечить ему, не боялась бросать в него вещи, ругаться, обзывать, всем своим видом показывать то, как он ей омерзителен. А сейчас она боится. Кончив два раза от его пальцев — боится. До дрожи, до судорожного дыхания. Такая вот ирония.
Поэтому Утахиме тихо шепчет:
— Хорошо.
Потому что она не знает, что будет, если откажет, но знает точно — Годжо её отказа не примет. Вовлечёт в очередную игру, в которой вновь одержит победу, отправив достоинство Утахиме на самое дно.
— Хидео… — растерянно тянет она.
Впрочем, на дно Утахиме уже опускается, потому что
верные, примерные и послушные жёны не забывают о своих спящих мужьях, пока кончают на пальцы недругов.
— Я отнесу твоего мужа в кровать, — заключает Годжо.
Пожалуйста, уходи.
— До встречи, Утахиме, — улыбается. Не так, как прежде. Улыбается тепло, нежно. Утахиме осторожно поднимает взгляд и затаивает дыхание, утопая в губительной нежности. — Жаль, что я не могу принять у тебя душ, — шепчет он, вновь целуя ладони. — Жаль, что я не могу тебя поцеловать в губы.
Пожалуйста, уходи.
— Но я обещаю тебе, Утахиме, — упоенный шепот обжигает её кисти. Годжо касается губами пульса, надавливает, заставляя тихо всхлипнуть. — Ты сама меня поцелуешь.
Он никогда не был с ней таким. Никогда не показывал ничего подобного. Никогда не прикасался к ней, никогда не позволял себе больше, чем колкий взгляд в её сторону.
Он изменился. Он уже не прежний.
И это пугает её больше, чем сам бой с Сукуной. Это пугает, потому что тот Годжо Сатору, которого она знала, кажется, и правда
умер в тот день.
А вернулся другой. Более опасный, более непредсказуемый. Совсем ей незнакомый.
Такая ирония.
***
Утахиме выходит из ванной комнаты только тогда, когда слышит, как Годжо закрывает дверь дома. Она прислушивается к каждому шороху и медленно выдыхает, когда слышит громкое шуршание шин и рёв двигателя.
В гостиной вся посуда убрана в посудомойку, остатки еды стоят в контейнерах на нижних полках в холодильнике. Стол пахнет лимонной свежестью, идеально блестит при свете подвешенной лампы. Утахиме тяжело сглатывает, понимая: тут явно не Хидео постарался.
Хидео громко сопит в постели. Утахиме с облегчением выдыхает от того, что переодевать мужа в пижаму Годжо не стал. Линию всё-таки прочертил. Сама она его переодевать не собирается: опасается разбудить. Хоть Годжо и уверил её в непробудном сне мужа, подтверждая свои убеждения её громкими стонами, рисковать Утахиме не хочет.
Она кладёт свой телефон на тумбочку быстро стаскивает с себя одежду, натягивает пижаму и, выключив лампу, юркает в постель. Замирает, боясь разбудить. Хидео даже не сбивается в ритме дыхания. Утахиме отворачивается к стене, прикрывая слипающиеся веки, а затем резко вздрагивает. Телефон громко вибрирует, экран светит ярко-белым.
Утахиме осторожно тянется рукой, понижает яркость и косится на присланное сообщение.
«Будь готова в среду к 16:00. О муже и работе не беспокойся. Я всё уладил».
Она прокручивает в голове это высокопарное «я всё уладил» тысячу раз, понимая, что все дела, которые Годжо сейчас решил, были улажены под его давлением. От раздумий, что он мог сделать, чтобы отвадить от неё подозрения, сжимается грудная клетка.
Утахиме тяжело сглатывает, кладёт телефон обратно и резко зажмуривается, натянув одеяла до самого носа.
В мире есть кое-что опаснее всех хищников вместе взятых. Кое-что опаснее, что даже Сукуна не смог одолеть. Безупречное оружие массового поражения, в голове которого абсолютный туман. Утахиме даже представить не может, что происходит в его голове.
Оттого и соглашается, не переигрывает, не перечит. Это похоже на всё то, что делают жертвы, когда пытаются не разозлить своих палачей.
Утахиме всегда считала, что её палач — покойный отец.
Но у жизни свои взгляды на эти понятия. У судьбы — подавно. Они играют злую шутку, потешаясь над ней с самого детства. Отнимают у неё выбор, кидая в лапы самого опасного в мире человека.
