Лезвие под языком

      У Годжо свербит в голове, свербит в ушах, на языке, в глотке, в желудке. Свербит под кожей, в крови, в органах. Будто черви проникли в его тело и сделали из него себе казённый дом. Болят даже кости, будто в них впились слюнявые пасти голодных бешеных собак. А всего-то стоило услышать о замужестве Утахиме.       О грёбаном замужестве, о котором он узнаёт только сейчас и не может понять, отчего больше злится — от внезапной новости или от Утахиме, что миловидно улыбается своему новоиспечённому муженьку.       Или от того, что в очередной раз не знает, почему так реагирует. Почему бесится и клокочет от резкого раздражения. Почему прожигает взглядом и до крови сжимает осколки чаши в ладони. Техника Бесконечности сейчас бы пригодилась, но у Годжо уже привычка не включать её в компании занудных коллег. Впрочем, обратная проклятая техника с такими ранами справляется меньше, чем за пару секунд. Здесь проблема в другом.       Для присутствующих всё дело в Годжо. Это он раздавил чашу, это он заставил обратить на себя все взоры, включая Утахиме. Наконец-то та смотрит на него, но отнюдь не тем взглядом, о котором Годжо бредит по ночам. Не теплотой оленьих карих глаз, а холодом абсолютного безразличия. Как будто та Утахиме, что кормила его досыта своей злостью, — кончилась там, в бою с Сукуной. Как будто она умерла в том ритуальном танце.       Утахиме и правда изменилась. На ней нет привычного, заношенного косодэ и красных хакама. Её пряди густых волос больше не связаны белым бантом.       На ней лиловое цукесаги с бледно-розовой цветочной россыпью; идеально чёрный датежиме облегает талию, контрастирует с краями цукесаги, вышитыми красными нитями, и идеально белым ханери.       Годжо, ни разу ранее не почитавший эти заурядные традиционные наряды, сейчас им наслаждается вдоволь. Скрывает это под хмурым выражением лица, сглатывает сквозь спазм вязкую слюну. Скользит взглядом снизу вверх, подмечая красиво заколотые волосы. Некогда идеально расчёсанные пряди собраны в небрежный пучок, внутрь которого воткнуты две чёрные шпильки. Они блестят на фоне выскользнувшего из-за туч солнца. Его слабые лучи просачиваются сквозь разрезы тонких штор и переливаются на лакированном покрытии шпилек.       «Красиво, чёрт возьми», — вскользь думает Годжо и тут же подминает эту мыслью под тяжестью других, менее приятных.       Утахиме замечает его пристальный взгляд — конечно же замечает — и показательно поворачивается к мужу, обожаемо смотрит на него и улыбается. Ластится к нему. Всем видом даёт понять, насколько она счастлива. Ему, Годжо, даёт понять. Он это знает и до скрипа зубов сжимает челюсти.       Малышка Утахиме решила покрасоваться перед ним. Кольнуть его тонкой острой иголкой прямо под рёбра; подразнить его голодного зверя в клетке. Годжо раздувает подрагивающие ноздри и кривит губы в ухмылке.       Значит, малышка Утахиме хочет поиграть.       Изменения в его настроении чувствуют все. Как шакалы чувствуют усталость льва и замыкают его в круг. Впрочем, окружать Годжо никто не собирается. Среди его коллег нет настолько безумных и отчаянных шаманов. Кроме, конечно же, малышки Утахиме.       Она всем своим видом даёт понять, насколько ей теперь всё равно на его насмешки и грубые шутки. Теперь она замужняя женщина. Женщина, имеющая статус в классическом японском обществе. Под крылом мужа, под его защитой. Под ним самим.       С его фамилией, с его запахом, с его мерзкой сладостной любовью. Годжо никогда прежде не испытывал такого сильного отвращения к сладкому, но вот так оно бывает. Он видит смазливую улыбку её новоиспеченного муженька и хочет сплюнуть приторную слюну на пол.       Утахиме, конечно же, видит, как его корёжит, как играют желваки на его лице. И снимать повязку не нужно, чтобы понять, как он смотрит. Хотя, может, в этом-то и проблема. Его взгляд за повязкой не увидеть. Может, поэтому Утахиме так своевольно себя ведёт, вдоволь наслаждаясь дразнением опасного зверя. Может, если бы она увидела его взгляд, то испугалась бы, отшатнулась и села бы в дальний конец вместе со своим благоверным.       Но нет. Похоже, малышка Утахиме за год начерпалась немало смелости — и теперь она спокойно позволяет себе смотреть на Годжо, как на равного себе. И плевать, что ему достаточно одного щелчка, чтобы стереть весь кампус с лица земли вместе со всеми шаманами. О, она прекрасно это знает. И от этого у Годжо все внутренности затягиваются в тугой узел и в паху слабо жжёт.       Утахиме даже когда показушная, кормит его эмоциями вдоволь. Стреляет глазами, тянет пухлые губы в ухмылке. Смотрит и не боится. Годжо отвечает такой же ухмылкой и глядит в ответ. Даже сквозь повязку они сражаются взглядами. Утахиме сталкивается с ним в лобовую только для того, чтобы показать, как она изменилась. А Годжо буравит её просто потому, что в этой всей показушности есть брешь. И он намерен залезть в неё пальцами, дотронуться до самого нутра, расковырять, вытянуть.       — Давайте пригласим их присесть рядом с нами? — говорит он, не отрывая взгляда от Утахиме. Складывает осколки чаши под стол, от ненужного внимания подальше.       Гакуганджи странно косится, хмурит густые седые брови и поджимает губы.       — Бросьте, директор Гакуганджи, — хмыкает он. — Утахиме, как и вы, тоже приложила руку к победе над Сукуной. Я так и не поблагодарил её.       Гакуганджи ничего не отвечает, продолжая косо поглядывать. Не верит. Чтобы Годжо благодарил кого-то? Чтобы он благодарил Утахиме? Гакуганджи скорее поверит в снежного Йети, обитающего в вершинах гор, чем в то, что сильнейший шаман современности может искренне поблагодарить того, кого считает муравьём.       Годжо хочет выдать ещё пару завлекающих фраз, вроде переосмысления, принятия традиционных ценностей и прочую лабуду, которую старики так любят, но всё разыгрывается куда проще.       Сам благоверный, заметив Годжо рядом с директором, приветливо улыбается ему и, поддерживая Утахиме за талию, идёт к ним.       Годжо не может сдержать кривой ухмылки от того, что её муж сам ведёт свою прекрасную жену к нему. Точно раб преподносит Богу дары, ожидая в ответ его божественную милость.       — Директор Гакуганджи, — мужчина почтенно кланяется старику, а затем поворачивается к Годжо. — Директор Годжо.       — Просто Годжо, — тут же поправляет он, не снимая миловидной улыбки.       — Прошу прощения, я ещё вам не представился. Дайго Хидео. Шаман полупервого ранга и учитель в киотском техникуме, — Хидео ещё раз почтительно кланяется.       Отлично. Ещё один приверженец строгих правил. Годжо никогда не льстили эти все лобызания, глупые учтивые улыбки, почтение до безумия и вагон уважения в придачу. У него всё это было с детства. Есть вечно большими ложками чёрную икру не получится, рано или поздно потянет на чёрный хлеб. Вот как сейчас.       — Рад видеть новых шаманов в наших рядах, — кивает головой Годжо. — Особенно таких, которые способны укротить непокорные горы.       Он игнорирует удивлённые взгляды и смотрит в упор на Утахиме. Эти двое идиотов, конечно же, не поняли ни черта, зато Утахиме всё прекрасно поняла. Оттого и буравит его взглядом, изо всех сил стараясь скрыть отвращение.       — Укрощение непокорных гор — это скорее про вас, Годжо-сан, — Хидео вновь учтиво улыбается, коротко смотрит на благоверную и жестом приглашает её присесть. — Вы, пожалуй, единственный, кому под силу укротить любую гору.       — Даже у меня есть исключения, — Годжо внимательно следит за каждым движением Утахиме: как она изящно опускается на дзабутон, как складывает руки и расправляет плечи, как поворачивает голову в сторону мужа и улыбается ему. Смотрит теперь только на него, как самая настоящая классическая японская жена.       Годжо едва сдерживает рвотный позыв.       — Вы одержали победу над Сукуной. Я думаю, у вас нет никаких исключений, — с почтением говорит Хидео и кивает головой.       — Одно единственное исключение всё же в моём послужном списке имеется.       — И кто это проклятие? — встревает Гакуганджи, отпивая чай. — Неужели восставший мстительный дух Сукуны?       — Хуже, — хмыкает Годжо, качнув головой.       — Что может быть хуже Сукуны? — удивительно спрашивает Хидео.       — Одна непокорная, ужасно своевольная и упёртая женщина, — почти что с наслаждением шепчет он и украдкой наблюдает, как сильнее Утахиме сжимает ладони на своих коленях. Напряжение сковывает её плечи, а лёгкий румянец загорается на щеках.       — Никогда бы не подумал, что у тебя могут быть проблемы с женщинами, — хмыкает Гакуганджи.       — А у меня и не было с ними проблем. До того, как я встретил её.       — Наверное, она очень сильно запала вам в душу, — улыбается Хидео.       — Очень сильно, — повторяет Годжо. — Так сильно, что аж свербит.       Он смотрит вбок, но лишь создаёт видимость. Голодным взглядом поедает едва дрожащую Утахиме. Наслаждается каждой эмоцией, быстро проскальзывающей на её краснеющем лице.       — Утахиме-семпай, тебе нехорошо? — поддельно волнительно спрашивает Годжо, заставляя обратить на неё озадаченные взгляды.       — Всё в порядке, просто приболела, кажется, — сипло говорит та, тяжело сглатывая. Годжо видит, как натягивая тонкая кожа на её изящной шее. Желания впиться в неё зубами сводит желудок.       — Может, тебе прилечь в кабинете медсестры? — тянет Гакуганджи.       «На столе у Сёко, что ли», — думает Годжо, едва сдерживая смех.       — Нет-нет, спасибо, — отмахивается она. — Я отойду ненадолго в уборную.       — Мне пойти с тобой? — взволнованно спрашивает Хидео.       — Не стоит. Я скоро вернусь, а вы продолжайте беседовать, — Утахиме выходит из комнаты быстрым шагом. Ещё чуть-чуть — и она сорвалась бы набег. Она не просто вышла, она сбежала.       Годжо не сдерживает лёгкой ухмылки.       — Наверное, она простудилась, пока мы ехали в машине, — озадаченно говорит Хидео.       — А, может, у неё просто менструация, — пожимает плечами Годжо и с восторгом наблюдает, как на него уставилась пара озадаченных глаз.       Всё же выводить людей на эмоции ему не надоест никогда.       — Женщины часто отлучаются по этому поводу, — невозмутимо говорит он. — Вы этого не знали?       Годжо слегка наклоняет голову набок. Лёгкую ухмылку не скрывает. Проверяет ею, давит, заставляет старика потупиться, а благоверного по-мальчишески смутиться. Они напоминают ему муравьев на белом листе. Он словно маркером очертил вокруг насекомых круг и с наслаждением наблюдал, как те лихорадочно бегают, не в силах выйти за пределы. Глупые и испуганные. Все они на его ладони — муравьи. Захочет — раздавит. А не захочет — полюбуется их беспомощностью.       Вот как сейчас. Впрочем, длится это недолго. Годжо достаёт телефон из кармана, смотрит на горящий экран и разыгрывает очередной спектакль.       — Извините, директор Гакуганджи и вы, Хидео-сан. Дела служебные, нужно отойти.       — Всё в порядке, Годжо-сан. Я понимаю.       Гакуганджи ничего не отвечает, лишь тщетно прожигает его лопатки хмурым взглядом. Наверняка чувствует, что здесь что-то не так, но никак не может понять что. Годжо в этом опасность не видит, нет. Если старик зайдёт на его территорию и попробует загнать в угол, то лишится жизни в мгновение ока. Тот это прекрасно понимает, не идиот. И правильно делает, что держит дистанцию даже тогда, когда всеми фибрами, всеми шаманскими сигналами, предупреждающими об опасности, чувствует: с Годжо что-то не так.       Он засовывает телефон обратно в карман, закрывает за собой дверь и глубоко вздыхает.       Запах идеально выстиранной одежды, крепкого кофе, лёгкого сладкого шлейфа взмокшей от напряжения кожи. Годжо знает этот запах наизусть. Следует за ним, как ищейка, и растягивает губы в широкой улыбке, когда подходит к женской уборной. Запах становится куда сильнее, концентрированнее.       Самая дальняя уборная, спрятанная в длинных коридорах. Есть и ближе, но Годжо прекрасно понимает, почему Утахиме выбрала именно эту.       — Не могу поверить, что ты всё ещё так наивна, — с упоением шепчет он, открывая скрипучую дверь и закрывая её за собой. Щелчок замка заставляет чужие плечи крупно вздрогнуть.       Годжо облокачивается о стену, скрещивая руки на груди.       — Я тебя нашёл, — шепчет он сквозь шум льющейся воды. — Знаешь, как?       Утахиме молчит. Смотрит в зеркало и прожигает злостью.       — По запаху твоего тела, — наклоняет голову набок. — Оно у тебя всегда прекрасно пахнет. Даже тогда, когда ты вся потная течёшь от напряжения. Самый сладкий аромат в мире.       Скалится, довольный досыта, до клокочущего в груди сердца. Утахиме не скрывает гримасу откровенного отвращения, но это ничуть не смущает Годжо. Наоборот, — это его насыщает, как насыщает холодная вода в знойную жару.       — Дайго Утахиме, значит, — делает шаг навстречу. Стягивает повязку, позволяя мягким прядям плавно спасть на лоб.       Утахиме съёживается и сжимает челюсти. Годжо видит изменения в её теле и не может нарадоваться. Приближается всё ближе и ближе, пока не останавливается в паре шагов от неё.       Он сильнее, крупнее, выше. Выше по статусу, по роли, по месту в этой пищевой цепи. Любой другой, вроде Хидео, посчитал бы его внимание к себе — огромной честью, но Утахиме не из таких, нет. Она из той породы людей, которые в Бога не верят и ему не покланяются.       Обращать таких в свою веру особенно приятно. У каждого есть слабое место. Годжо знает все слабые места Утахиме. Душевные и физические. Знает, куда надавить, чтобы сделать очень больно. И знает, куда надавить, чтобы сделать очень хорошо.       — Да, — она гордо задирает подбородок. — Дайго Утахиме, всё верно.       — И каково это? — тихо посмеивается. — Быть замужней женщиной.       — Очень приятно, — тут же отвечает. — Приятно, когда тебя любят, ценят и поддерживают.       — Конечно, — соглашается, на мгновение натянув поддельную серьёзность. — Этим он тебя покорил, да?       — А этого мало? — Утахиме непонимающе вскидывает бровь. — Люди любят такие качества. Может, не будь ты таким мудаком, тебя бы тоже кто-нибудь любил.       Она выдыхает последнее слово, а затем судорожно втягивает воздух, когда Годжо резко сокращает оставшееся расстояние.       Он слишком близко, практически вплотную. Годжо чувствует затылок Утахиме на своей широкой груди. Слышит лихорадочное биение её сердца; видит в отражении, как натянута взмокшая кожа на её шее, как напряжены острые плечи. Как капля пота стекает по её коже прямо под красивый вырез. Округлая грудь тяжело вздымается, натягивает лиловую ткань. Лёгкая дрожь колотит точёное тело. Годжо едва заметно сглатывает.       Утахиме бросает неосторожные слова в воздух, а сама дрожит, как загнанный в угол зверёк.       — О, я с огромной радостью покажу тебе, — Годжо наклоняется к её макушке, не отнимая взгляда от отражения, — все свои другие качества, за которые ты будешь меня обожать.       Утахиме сильнее сдавливает челюсти, тяжело сглатывает и сильнее вцепляется в раковину, скребёт ногтями по разноцветной мозаике и прикрывает глаза. Годжо резко выключает мешающую воду и с наслаждением наблюдает за реакцией её тела. Оно кипит от близости и напряжения. Он со свистом втягивает густой воздух и шумно выдыхает, практически с блаженством простонав.       — Ты потрясающе пахнешь, Утахиме. Невыносимо сладко, — утыкается лицом в шею, заставляя ту качнуться. Годжо расставляет руки по обе стороны от неё, отрезая все пути к бегству. — Я хочу съесть тебя каждый раз, когда вдыхаю твой аромат.       — Замолчи, — сдавленно шепчет она.       — Понравилось дразнить меня? — жарко выдыхает, ведёт кончиком носа от шеи к уху. — Там, в комнате. Ты так улыбалась своему благоверному, ластилась к нему, всем своим видом показывала мне, как тебе с ним хорошо.       — Ты бредишь. Я не делала этого, — дёргает головой, тщетно пытаясь отстраниться. Годжо точно в тиски её зажимает; блокирует все выходы и входы. Жарким дыханием въедается в кожу. До дрожи в пальцах желает отпечататься в глубинах её подсознания. Точно так же, как и она отпечаталась в его.       — Да брось, Утахиме, — хмыкает, клыками мазнув по покрасневшей мочке. — Кого ты пытаешься обмануть? Ты вся светилась. Тебе нравится злить меня, да? Нравится изводить, чтоб до греха довести, да? Признайся.       — Не трогай меня, — цедит сквозь скрежещущие зубы.       — Только безумцы играют с диким зверем в незапертой клетке. Но стоило мне ответить твоему муженьку, как у тебя тут же затряслись ножки.       — Заткнись, чёрт тебя дери, — почти что рявкает, дёргается в слабой попытке отстраниться. Годжо чувствует этот неповторимый вкус острого диссонанса, — когда разум вопит о том, что нужно бежать, а тело жаждет остаться. Жаждет горячих прикосновений; жаркого шепота на ухо, крепких рук на чувствительных местах.       — А с ним? С ним у тебя тоже ножки трясутся? — вдруг спрашивает он, обдавая ухо горячим дыханием.       — Я не понимаю, о чём ты, — Утахиме дрожит, покрываясь мурашками. На её покрасневшем лице читается яркое отвращение, но язык тела говорит об обратном — о сокровенном, порочном.       — Ты с ним кончаешь?       — Это не твоё собачье дело, Годжо, — шипит и сильнее царапает мозаику.       — Как он тебя трахает? — сладко шепчет на ухо. — Он трахает тебя пальцами, перед тем как войти? А языком? Он знает, как ласкать языком? Как посасывать так, чтобы ты кончила за минуту?       — Заткнись.       — Он трахает тебя в презервативе? Или спускает внутрь? — скользит языком в ушную раковину и руками обвивает талию. — Прямо в твою матку.       — Заткнись, твою мать, — почти что вымученно кричит Утахиме и тщетно дёргается. — Заткнись, заткнись, заткнись!       — Он тебя не удовлетворяет. Я знаю. Иначе ты бы не текла так сейчас в бельё.       — Ты ни черта обо мне не знаешь, идиот, — она сжимает дрожащие ладони в кулаки.       — Я чувствую твой терпкий запах. Я даже чувствую, как сокращается твоё влагалище. Ты можешь сколько угодно врать себе и другим, Утахиме, но твоё тело всегда будет желать меня. Ты хочешь меня. Хочешь мой член, да? Хочешь?       — Нет! — качает головой, зажмурив глаза. — Нет, нет, нет!       — Хочешь, проверим? Хочешь, я дотронусь? — Годжо больно прикусывает мочку её уха, оттягивает и скользит ладонью по её впалому животу. — Ставлю всё своё состояние, что ты кончишь за тридцать секунд от одних моих пальцев.       — Не трогай меня, — рявкает Утахиме. — Не трогай меня! Отпусти! — она резко дёргается, толкает его локтями под рёбра, извивается, стучит кулаками по его плечам. Выскальзывает из его оков и громко вскрикивает.       Годжо хватает её за руку и резко притягивает к себе, заставляя уткнуться лицом в свою грудь.       — Я всё равно вижу тебя всю насквозь и знаю, что твоя показушная верность рано или поздно порвётся по швам. Процесс запущен, Утахиме. Ты будешь представлять моё лицо каждый раз, когда он будет лизать тебя, трахать пальцами или членом.       — Не приближайся ко мне. Никогда не приближайся ко мне! — Утахиме со всей силы отталкивается от него, отлетает к стене, больно ударяясь лопатками.       Годжо устало вздыхает, на секунду прикрыв глаза.       — Ты только себе больно делаешь.       — Только тронь…       — А то что? — он кривит губы в усмешке, но не приближается. Видит в её глазах дикий страх и не давит. Ещё не время. Он загонит её в угол и зажмёт так, что у той не будет даже возможности нормально дышать, но не сейчас. Не здесь. — Что, Утахиме? — наклоняет голову набок. — Бросишь в меня очередную чашку чая? Или в кое-то веки хорошенько трахнешь своего благоверного?       — Ты просто конченый ублюдок, — почти что сплёвывает она, сморщив нос. — Не приближайся к моему мужу и не приближайся ко мне.       — Не могу, милая, — с поддельной жалостью выдыхает он. — Меня к тебе тянет.       — Ты больной, — выдыхает Утахиме, едва сдерживая нервный смех. — Тебе лечиться нужно.       — Верно, — кивает, дёргая губами. — Мне, кстати, прописали лекарство. Знаешь, что я должен принимать? — он не дожидается её ответа. Лишь смотрит в блестящие от ужаса глаза и растягивает губы в оскале. — Тебя.       Утахиме сводит брови в мучительной истоме, тяжело сглатывает и напрягается всем телом. Годжо видит каждое её движение, каждый мускул, натянутый под кожей. Он слышит сиплое дыхание, гулкое биение сердца. Слышит, как текут капли холодного пота по её спине. Она вся у него как на ладони. Испуганная, взъерошенная, злая.       Годжо на секунду становится интересно: если он прижмёт её к стене, она будет драться? Будет царапаться, кусаться, звать на помощь? Или молча примет правила его игры, поддастся им и позволит взять себя у стены? А если он посадит её на раковину, вклинится меж ног и зацелует её до смерти? Будет языком трахать её рот. Она будет брыкаться? Или подставится под поцелуи, сожмёт меж пальцев его куртку? А потом сожмёт его шею своими тонкими пальцами. А потом сожмёт его член своим узким влагалищем.       А если он поставит её на колени? Заставит её стоять на холодном, грязном полу, заведёт её руки за спину и перевяжет кисти своей повязкой. А потом с наслаждением будет смотреть, как течёт пот по её раскрасневшемуся дальше некуда лицу. Будет смотреть, как текут сопли и слюни, пока та давится его членом.       — Приведи себя в порядок, — хрипло говорит Годжо, резко дёрнув головой. Липкие мысли густой кашей стекают по стенкам его черепа. Утахиме опасно близко даже для того, чей самоконтроль всегда был примером для подражания. — А то твой дорогой муж подумает…       — Ничего он не подумает, — резко перебивает та. — Он не такой. Он верит мне.       Утахиме отрывается от стены, горделиво вскидывает голову, подбирая со дна остатки своей растоптанной гордости. Годжо с наслаждением смотрит, как та заново строит вокруг себя стену. Собирает обломки, складывает их друг на друга. Черпает из неизвестных ему источников эту показушную надменность. И прожигает его прямым взглядом, полным бессильной злости. Та переплетается с испугом и сочится из её тела сладким опиумом.       — Иди уже. Небось он уже извёлся весь, — хмыкает он.       Утахиме ничего ему не отвечает, как будто даже и не слышит. Просто смеряет его злым взглядом и, резко отвернувшись, спешит к двери.       — Это не конец нашего разговора, — кидает ей вслед Годжо, заставив остановиться в дверном проёме. Утахиме смотрит на него через плечо, нахмурив брови. — Ты сама будешь нуждаться во мне.       — Тогда я перережу себе горло, — бросает Утахиме и резко захлопывает за собой дверь.       Угроза рикошетом отлетает от плиток стен. Виснет в воздухе поминальным перезвоном, будто Утахиме уже мертва, будто она лежит, вся холодная, бледная, в лакированном гробу из красного дерева. Годжо видит эту картину перед своими глазами и чувствует, как вязкий ком застревает в сжимающейся глотке.       Нет, он Утахиме с того света достанет. Поднимется за ней в рай, снесёт к чёртовой матери позолоченные ворота, устроит облачный переворот, но за волосы вытащит оттуда. Надо будет — на танке въедет; к чёртовой матери уничтожит все райские сады, но своё заберёт.       Надо будет — спустится в самое адовое пекло, потеснит самого дьявола, разгонит всех чертей по углам и заберёт Утахиме обратно, к живым.       Она умрёт только через его труп.       Годжо хмыкает собственной мысли.       — Перережешь себе горло, да? — тихо шепчет он, со свистом вдыхая оставшиеся тонкие ноты духов. — Тогда я отрежу тебе кисти.       Широкий оскал заостряет черты лица, отражая в мутном зеркале звериную хищность.       Годжо натягивает повязку обратно, оттягивает края и куртки и глядит на себя в зеркало. Твёрдая эрекция портит всю картину. Придётся вспомнить юность и передёрнуть в кабинке туалета.       Благо, оставшийся лёгкий шлейф запаха Утахиме в очередной раз играет ему на руку.       

***

      — Уже уезжаете, Хидео-сан?       Годжо возвращается в комнату, спустя пятнадцать минут, хоть и кончил за восемь. Отводит от Утахиме подозрения, — это его подарок ей за те правильные решения, которые она примет в будущем. Годжо в этом сомневается, как не сомневается в том, что их трепетный разговор отпечатался в префронтальной коре её мозга.       — Дела учебные не ждут, — выдыхает благоверный. Утахиме рядом с ним молчит, смотрит себе под ноги и даже не поворачивается в сторону Годжо.       Дрожит, он это видит. Только он и видит, от него ничего не скрыть. Он почувствует, услышит, увидит. Достанет из-под земли; засунет руку в распоротую грудную клетку по локоть, дотянется до горячего сердца, сожмёт его в ладони. До нутра дотронется, заставит задыхаться и умолять.       Такой уж он уродился.       — Я был рад нашему знакомству, Хидео-сан, — Годжо натягивает такую же учтивую улыбку. — И рад знать, что моя спасительница в битве с Сукуной теперь в надёжных руках. Вы очень подходите друг другу.       Покойный Нанами был прав: Годжо врёт больше, чем дышит. И врёт так искусно, что иногда люди, знающие его чуть ли не вечность, верят ему.       Но Утахиме не из таких. Никогда не была из таких. Она видит эту фальшь, чувствует эту ложь и поднимает на него хмурый блестящий взгляд. По её виду можно сказать, что она вот-вот расплачется. Годжо внезапно испытывает острое желание прижать её к себе, погладить по макушке, поцеловать в маковку и шепнуть на краснеющее ухо, что она в безопасности. Утешить своим теплом.       С ним она — в безопасности. Только с ним — и ни с кем больше.       Ложь. Всё, что он сейчас говорит — красивая ложь. Годжо читает эту фразу на лице Утахиме и растягивает губы в фальшивой улыбке.       — Кстати, у меня командировка на следующей неделе в Киото, — невзначай бросает он, точно поплавок в реку. — Я подумал, что…       Он растягивает последнее слово, намекая. Давит без давления. Вот так аккуратно, мастерски, как умеет только он.       — Так, может быть, поужинаем все вместе? — радостно спрашивает Хидео.       — О, я с огромным удовольствием, — подсекает улов. Впрочем, как и всегда.       — Что думаешь, милая? — благоверный обращается к своей бледной жене, и теперь на неё давят два человека. Двое мужчин, принимающие участие в её жизни. Только один собирается вытеснить второго.       — Я… — она тяжело сглатывает и поджимает губы. Часто моргает; кожа на шее вновь напряжённо натягивается. — Я нехорошо себя чувствую, я бы хотела уже поехать.       — Конечно, — тут же подхватывает Годжо. — Дорога выдалась дальней. В любом случае, я вам позвоню, когда буду в Киото.       — У вас есть мой номер? — удивлённо спрашивает Хидео.       — Как и все номера шаманов. Мы же коллеги.       — Да, конечно. Конечно, само собой, — посмеивается он.       — До встречи, Хидео-сан. Утахиме-семпай, — Годжо кивает в сторону Утахиме, но та слишком открыто игнорирует его фальшивую воспитанность. Настолько, что Годжо видит смущение Хидео и предвкушает, какой разговор их ждёт. Она уходит первой. Снова сбегает, даже благоверного позади оставляет. Чуть ли в ногах своих не заплетается.       Бедняжка, думает Годжо, провожая взглядом её муженька. Он его компанией был доволен куда больше, чем она. Он вообще был всем доволен, за исключением, пожалуй, своей шебутной жены.       Годжо не прогадал, когда записал Хидео в ряды тех, кто с богопочитанием смотрит на него. Уважает силу, мастерство и его самого до кончиков пальцев. Годжо этот взгляд и эту манеру речи никогда не спутает. Всё по классике — откровенное почтение и восхищение. Утахиме нашла прекрасного мужа и такого же прекрасного божьего раба.       — Что ты задумал? — резкий голос вырывает Годжо из раздумий.       — Гакуганджи-сан, — хмыкает он, поворачиваясь. — Я вас не заметил. Думал, вы давно ушли.       — Что ты задумал? — твёрже повторяет тот.       — А я что-то задумал? — непонимающе вскидывает бровь.       — Да, — без доли сомнения.       — И что же я задумал?       — Не рушь её семью. Она наконец счастлива. Она расцвела с ним. Не порть ей жизнь.       Годжо наклоняет голову набок и натягивает снисходительную улыбку.       — Каково вы плохого обо мне мнения, Гакуганджи-сан…       — Я слишком давно тебя знаю. И знаю, на что ты способен. Не трогай её и Хидео. Если Утахиме тебе не безразлична, дай ей остаться счастливой.       Годжо поджимает губы и тихо хмыкает. Делает шаг навстречу, но расстояние сохраняет. В комнате слишком много народу, чтобы устраивать разборки. Пожалуй, лишь это спасает старика.       — Гакуганджи-сан, — говорит тихо, но тот явно слышит. Всё в нём кричит об обострённом напряжении. — Вы же хорошо дружили с директором Ягой? Как думаете, он будет рад вас видеть, если вы присоединитесь к нему?       — Ты мне угрожаешь? — цедит.       — Да. И я советую вам прислушаться к моим словам и не лезть туда, куда не нужно. Видите ли, — ещё один маленький шаг, — я очень не люблю, когда кто-то без спроса влезает на мою территорию. А Утахиме…       Годжо облизывает губы, сопротивляясь жадному желанию в блаженстве закатить глаза.       — Утахиме — моя территория, — почти что мурлычет. — Вам всё ясно, директор Гакуганджи-сан?       Тот не отвечает. Лишь смотрит злым взглядом из-под густых седых бровей. Он полон отчаяния и благородного желания защитить малышку Утахиме от страшного чудовища.       Только мало кто знает, что малышка Утахиме — сама то ещё чудовище. С огромным шкафом, в котором хранится целый склад скелетов. Всех их можно штабелями положить на широкую постель. Все они — её сладко пахнущее прошлое, тающее на языке Годжо, точно клубничная вата. Он смакует этот вкус со всем присущим ему наслаждением.       Годжо собирается сделать всё возможное, чтобы вытащить настоящее, горящее в сизом пламени нутро Утахиме. Снять с неё розовую повязку из облачных грёз и окунуть в свой мир. Потому что нужно было пройти годам, чтобы Годжо наконец понял.       Она — его территория. Его женщина. Его лекарство от всех болезней. Его неверующая.       И он сделает всё, чтобы она молилась. Ему молилась, на него молилась. В отчаянии и злости, в печали и радости. В похоти, содрогаясь и теряя сознание от яркого оргазма.       Во всём абсолютно.       Ему одному.       Процесс запущен.