Спаси и сохрани

      Зрение покрывается мутной рябью, боль гноится под веками, делая невозможным держать глаза открытыми. Горло разодрано проглоченными иглами, ногти сорваны. Всё тело — горящая в агонии рана. Не вдохнуть, ни выдохнуть — дыхание с хрипом пузырится кровью, стекающей по лицу, затекающей за ворот.       — Тяжкий грех на ваших плечах, и расплата за него будет справедлива.       Глухой стук каблука проходится по залу, где её принудили преклонить раздробленные колени. Ходит он перед ней, освещенной алым светом витража, пока сам остаётся во тьме.       — Такова цена за обман, которую вы платите не пред нами, а пред своей совестью и верой. Предали вы наши учения, когда с ваших языков впервые сорвалась ложь. Милостью было бы вырвать их и скормить вам же, дабы навсегда вы запомнили главную заповедь, но я подарю вам возможность раскаяния.       От собственной крови, которой полнятся лёгкие и желудок, тошнит; в ушах гремит сердце, заходящееся яростным ритмом. В ней не было ни намёка на раскаяние, что желали ей навязать.       Кандалы уберегают её от буйства. Смотреть выходит лишь обезображенным, одичавшим зверем.       Жилы её — лучи звёздного света; срастутся они вновь, станут ещё выносливее, чем были. Кости её — останки древних богов; срастутся они, станут ещё крепче, чем были. Рассудок её — самый хрупкий из сосудов; соберётся по осколкам, но более не станет прежним.       — Воззовём же к ответу ту, что подарила вам обоим жизнь.       Прошёлся громом по залу голос, и рядом с Агнессой, но поодаль, точно брезгуя, как прокаженной, на колени рухнула женщина. Сложила она руки перед собой на мраморном полу и согнулась в почтительном поклоне.       — Они — кровь моя и плоть моя, признаю, что в их грехах есть моя вина, и всё же сами они в ответе за свои злодеяния. За сим прошу проявить милость ко мне и принять мою искренность — отрекаюсь я от них, не желая зваться их матерью более.       Ответили ей одобрением, позволили встать с колен и вернуться во мрак, где скрывалась вся семья — обязаны они были смотреть, обязаны они были выучить чужой урок.       — Желаешь ли ты возразить, Агнесса? Осталось ли в тебе стремление к греху?       Тело показалось ей чужим, словно втиснули её в чужой скелет и кожу, заставили на себе ощутить чужую агонию. Но силы на слова нашлись:       — Это лишь моя вина, и мне за неё отвечать, — хриплый голос нарушил тишину зала, и каждое слово напомнило ей о каждом сделанном шаге по битому стеклу, — истязайте меня, сдерите заживо мою кожу, обнажите все мои кости, но пощадите Агния.       Кончик языка онемел, точно пришпилили его к нёбу; не позволили снизойти до мольбы, не позволили вымолвить:       я       всё       выдержу       ради Него.       Поклялась она в первый день истязаний, что ни за что не станет молить, не станет целовать чужие ноги, не снизойдёт до плача. Стойко примет каждое наказание — и за себя, и за него. Лишь бы он остался цел, а большего ей никогда и не требовалось.       Служитель посмотрел на неё из мрака, но лика его она не увидела. Лишь услышала вместе с перезвоном цепей:       — Приведите его.

☬☬☬

      Время — зыбучие пески.       В один момент авгин перед ней засмеётся, и глаза у него хитро заблестят; он поправит дорогие часы — всего две такие пары во всей вселенной, знаешь ли! — на тонком запястье и спросит у неё, в какой ресторан она хочет зайти поужинать сегодня — он за всё заплатит, как всегда, пока она будет осматривать переливающиеся усыпанные камнями кольца. Красота на пальцах тяжёлая и увесистая, но приковывающая взгляд.       — Ну так что? — переспросит он её, заставив отвлечься от ало-зелёных отблесков.       От него будет пахнуть сладко и дорого; новый парфюм, который он сумеет урвать за бешеные деньги — для обычных людей. Для него не останется никаких ограничений. Для неё, вроде как, тоже.       Она отвлечётся от своих пустых размышлений — к тому времени даже надоедливый голос прошлого смолкнет, позволив одному единственному человеку безраздельно владеть её вниманием.       В другой момент некто, кого она никогда не знала, но видела из раза в раз, будет умолять Праведников о помиловании; застали её за недостойной интрижкой с совершенно обычным, недостойным юношей, и никто ни разу не вздрогнет от того, насколько её чувства к нему искренни, насколько чисты. Лишь объявят приговор: виновен!       И она, воплощение древней Святости, заплачет. Потому что любила — взаправду и очень сильно.       А теперь он мёртв по её вине.       Агнесса уже не вспомнит, сколько десятилетий прошло с момента её рождения, не вспомнит сколько часов прошло с момента, как она вновь ступила на Обетованную Землю, — Апокриф-I, говоря откровенно, подходит больше, — ведь все эти исчисления — людская выдумка. Искусственные ограничения. Попытка контролировать то, что людям неподвластно.       Ей говорили, что скоро будет празднование её первого прожитого века, пока сама она в своём разуме блуждала по Дому Святости во времена одного из первых Святых, что гнил в своей клетке из костей и плоти веками намного раньше неё, но на деле — все они одинаковые. Агнесса ничего не может сказать лишь про самых первых — они, отчего-то, никогда не откликались на её зов, даже если всех прочих она подчинила своей воле. Зарождение их семьи остаётся для неё тайной, спрятанной в самом тёмном углу, к которому ей не позволяют подойти, несмотря на все её усердия.       Она знает, что они намеренно скрывают от неё этот секрет, словно в нём есть что-то поистине важное, что позволит ей приблизиться ещё ближе к единственному возможному исходу.       Уничтожению проклятой семьи.       Малодушные трусы. Из каждого Святого после себя делают послушного раба, заставляя преклонить колено по каждому зову из прошлого, не позволяя и помыслить о сопротивлении, словно то — истинное проявление святости, но на деле — воплощение первородного страха.       Агнесса показывает им всем, что значит кипящая, неподвластная ничему, даже оковам прошлого, ярость.       Пусть она потеряна во времени, но она безупречно помнит день, когда её сделали Святой, новым жертвенным агнцем, что обязан преклонить колени пред могуществом предков. Ночь она вычёркивает из своей памяти самыми чёрными, самыми густыми чернилами, и прячет в тот же угол, что и воспоминания первых Святых.       Люди, когда прозвучат колокола и отворятся ворота, в молитве встречают новую Святую, не смея поднять глаза к небесам, к колокольням. Колокола — символ Святости, призыв к кротости и почтению. Под звон колокол они проведут шествие до самого храма, провожая новую Святую к своему будущему распятию.       — Ты когда-нибудь завидовала Анне? — тихо интересуется Агнесса, подходя к краю.       Она выбрала самую высокую колокольню — самую важную, самую священную, возвышающуюся над всем. Каждый её жест — выверенный, продуманный за те мгновения, когда она утопала во времени. Она осквернит всё, что так любит её народ. Разрушит всё до основания, собственными руками извратив каждую священную деталь.       — Тебя ведь не наградили даром, в отличие от неё, — продолжает она, не дождавшись ответа, — вы часто ёрничали, пытаясь поддеть меня тем, что я отражение Агния, но искажённое, неправильное. Помнишь? Когда-то меня воспитывали левиты, ведь меня прогнали из храма, как прокажённую, и вам было искренне весело с этого. Я вспомнила об этом, посему и задумалась… ты пыталась обидеть меня по той причине, что сама обижалась на судьбу?       Здесь, на вершине Обетованной Земли, в самой высокой точке священной земли, построенной на костях Святых, всё кажется крошечным, маловажным. Ветер треплет её растрепавшиеся волосы — от былой аккуратности не осталось и следа, но Агнессу это не волнует. Она отходит от края, оглядываясь на Софию, и та вздрагивает всем своим немощным телом, уже не пытаясь сбежать.       — Сегодня ты, отчего-то, не столь болтлива, в отличие от наших прошлых встреч, — Агнесса медленно наклоняет голову, немигающим взглядом смотря на Софию, — мы настолько давно не общались, что я более ничего о тебе не знаю, или что-то случилось? А…       Сама осекается. София, скорчившись на полу, рыдает, захлёбывается в своей крови. Пытается зажать руками рот, но лишь больше пачкается, пропитывается, как в собственном соку пропитывается главное блюдо к праздничному столу.       — Я уже лишила тебя языка, да? — задумчиво переспрашивает Агнесса. — Прости, я забыла. Подумала, что то было лишь видением. Но ты заслужила этого, верно? Помнишь, что говорили мне с Агнием? За ложь полагается выдирать языки. А ты — главная лжесвидетельница.       София у её ног скулит, воет; как подстреленная птица поёт свою последнюю песнь. Голосок её надломлен от боли и страха, но для Агнессы нет сейчас пения слаще, чем это.       Агнесса подходит ближе, медленно и неспеша, точно всё время мира до сих пор в её руках, и садится перед Софией на корточках. Холодной ладонью грубо обхватывает за лицо, вынуждает смотреть заплывшими от крови и слёз глазами. Взгляд — стеклянный, почти слепой, но гнева в нём более чем достаточно.       — Я хочу вам зла, София, — неожиданно-мягко произносит Агнесса, большим пальцем огладив влажную скулу, — всем вам. Но начну с тебя, дабы причинить Анне боль. Тебя нужно повесить на дереве, как главную грешницу, но я пренебрегу законом ради собственного удовольствия, не злись на меня за это.       София стенает, прежде чем набраться смелости и плюнуть в лицо Агнессе, а после — заходится немыми рыданиями, наблюдая, с каким безразличием кровь размазывается по бледному лицу. А после рука, оставившая на коже мутные разводы, с размаху бьёт по лицу, заставляя беспомощно повалиться на пол.       — Не гневай меня, София, — тихо произносит Агнесса, поднимаясь на ноги, — во мне не осталось смирения и жалости, особенно к тебе.       Последние слова даются с трудом, точно горло сдавила удавка; словно вновь она давится иглами, и пусть знает, что то — не более, чем заигрывания предшественников с её рассудком, всё ещё до боли жмурится, силясь согнать с себя наваждение.       — Не гневай судьбу, Агнесса, — говорили ей. ей говорили слишком многое, чтобы запомнить каждое слово, но за неё это делали предки, заставляя вспоминать о тех ночах вновь и вновь, вновь и вновь, пока взгляд застилала кровь, пульсирующая в висках, и воспоминания, свои и чужие, накладывались на разум. снова и снова видела, как ослабевшими, окровавленными пальцами силилась разодрать горло в попытках выпустить заключенную в теле боль; снова и снова видела, как былым Святым, точно в угрозах к ней, лишали языка, с силой разжимая челюсть, пачкаясь в слюне и крови, и делая небрежный разрез, не заботясь о сохранности тел, что прочнее бренных человеческих оболочек это не научило её смирению, но научило тому, как правильно истязать других; не раз проигрывала в голове, с каким удовольствием лишила бы языка Софию, что посмела произнести непростительную ложь, а после раздробила бы резную плитку её отяжелевшими от агонии костями; не раз представляла, как обездвижила бы Анну, и, упиваясь её животным страхом в глазах…       Анна хохотала — совсем не так, как учили их себя вести; совсем не так, как положено истинной Святой. Возможно, потому её и не выбрали следующей; возможно потому она станет последней из Святой.       — Нравится тебе жить с левитами, нравится?       Анна хихикала, шкодливо щурясь; позволяла себе больше из-за того, что никто их не видел, а Агнесса — пусть являлась кровной сестрой Святого Агния, но была отдана на обучение левитов. Таких маловажных, таких совершенно жалких левитов, которых в их семье не считали за родственников.       Маленькая София вилась за её спиной, ещё совсем кроха, ещё не успела произнести заветную ложь, что тяжёлым надгробием ляжет между ними, только поддакивала своей старшей сестре, как маленькая птичка-повторюшка.       — Нравится?

НетрогайМЕНЯнетрогайменяНЕТРОГАЙМЕНЯНЕТРОГАЙМЕНЯ

ПРОЧЬПРОЧЬпрочьПРОЧЬУБЕРИУБЕРИРУКИрукиПОЖАЛУЙСТАСМИЛУЙСЯПОЖАЛУЙСТАпожалуйстаПОЖАЛУЙСТА

      Тамуз в тот день выдался жарким; вуали пусть были лёгкими, почти невесомыми, всё же душили жарой. Нередко коэны, особенно дети, приподнимали их, подставляя бледные лица палящему солнцу и раскалённому воздуху. Агнесса смотрела на лица сестёр сквозь чёрную ткань.       Единственное, что её расстраивало в жизни с побочной ветвью семьи — то, что их разлучили с Агнием. Но в то время он уже был Святым. И они виделись каждую ночь — украдкой, но оттого каждая встреча была особенно сладка. Но никто не должен был об этом знать. особенно маленькая птичка-повторюшка в какой момент она узнала? в какой момент они позволили подойти к себе ближе, чем того желали? в какой момент на них посмотрели, как на главных предателей? в какой, какой, к а к о й?       Её предсказания — нарезанная киноплёнка, которую она не всегда уверена, как правильно склеить. Но попробуй она объяснить кому-то, что из себя представляет киноплёнка, никто бы даже и не понял. На Обетованной Земле нет подобного. Не знают о «фильмах». А она знала.       Знала, когда видела будущее, в котором её, подхватив под локоть, заведут в огромное, блестящее здание. И пол там тоже будет блестящим — словно кто-то звёзды рассыплет нечаянно и не успеет собрать. И пока она будет смотреть на них, пытаясь сосчитать, по привычке занимая разум хоть чем-то, её мягко и беззлобно спросят:       — Что хочешь глянуть?       И руки у него будут тёплые, хотя вечер выдастся холодным. Она будет в чёрном платье по колено; по меркам Обетованной Земли — почти что голая, но они будут на совершенно другой планете, а на ногах у неё будут чёрные колготки, под которыми не будет видно шрамов. Они больше не будут иметь значения. Он скажет:       — Вон та комедия — скука смертная, не советую. Может, новенький детектив? Хотя тогда тебе тем более не будет интересно.       И он рассмётся — заразительно, но она к тому времени ещё не научится вновь смеяться, потому просто будет смотреть на него, не отрываясь, словно увидела самую яркую звезду в своей жизни. А он наклонится к ней близко-близко, спрашивая, словно это самая важная тайна в их жизни:       — Сладкий или солёный попкорн?       А она не будет иметь ни малейшего понятия, что ответить, потому что ей всё безразлично — фильмы на последовательно склеенных фотоплёнках, дорогое платье, чёрные тесные колготки, вкус попкорна. Но она ответит, что солёный, потому что он такой же — солёный-солёный. И пойдёт за ним, куда бы он её не повёл. и пусть будет смотреть так, словно чего-то хочет от неё, пусть будет смотреть так, как смотрят на вещь, которую хотят использовать, она уже заранее была готова простить ему чуть больше, чем абсолютно всё, даже если спасшись из сущего ада окажется красивой, наряженной шарнирной куклой, поставленной на полку до момента, когда придёт её время быть полезной; пусть будет вспоминать о ней раз в несколько лет, беря её в руки, как шар с предсказаниями и, потряся достаточно, чтоб из неё выпало нужное ему будущее, вернёт обратно на полку, пусть, пусть, пусть в своей голове она стоит перед ним на коленях, в своей голове она берёт его за руки и смотрит смиренно и кротко, как никогда не смотрела на тех, кто требовал от неё этого в её голове он смотрит на неё, как на вещь, и она не против он даже не родился ещё, а она уже готова ползать перед ним по полу, готова целовать его руки, его шрамы, острые скулы, глаза, готова быть кем угодно, а если попросит — вырвет из своей груди сердце и преподнесёт ему, как ценнейший дар, хотя на её фоне он — нечто новорожденное; прорезавшиеся молочные зубы, хрупкие, детские кости, уже не раз успевшие сломаться она готова сделать всё, что он захочет, потому что в ночи, когда всё тело, точно открытая, заражённая рана, горело от охваченной боли, он был единственным, что у неё осталось. в её голове он смотрел на неё, как на сокровище вещь и его улыбка не доходила до бездонных глаз; ещё не рождённый, но уже имеющий абсолютную власть над ней; всё внимание захвачено им, когда он вкрадчиво, тихо просит: расскажи, расскажи, расскажи…       А пойдут они в совершенно случайный душный зал на абсолютно случайный фильм.       Потому что у него, на самом деле, тоже нет своего мнения и вкуса, но он скрывается лучше, чем она.       Звучит звон колокола. Агнесса смаргивает наваждение.       Мимолётную кротость сменяет неподдельная ярость, с которой она живёт последние десятки лет. Призраки прошлого разбегаются, прячась по тёмным углам, более не решаясь касаться её, раздражённую до мигрени и крепко стиснутых кулаков с белеющими костяшками.       Она разберётся с ними позже.       Сейчас — возвращает внимание к Софии, которую резко поднимает на ноги, схватив за ворот. В каждом жесте — ни грамма нежности, даже наигранной; не обращается внимание на попытку вяло, точно раненая птичка крыльями машет, стряхнуть хватку и отмахнуться от смерти.       Край бездны оказывается ближе, чем когда-либо.       — Не трать свои последние мгновения на злобу в мою сторону, — Агнесса обхватывает Софию поперёк туловища, прижимает к себе почти в сестринских объятиях, приглаживаясь щекой к её дрожащим плечам, — лучше… помолись. Вдруг переживёшь этот миг и тебя спасут?       Звенит колокол; разомкнуть объятия — легче, чем когда-либо представлялось Агнессе; звенит колокол; оставленная без опоры, безвольная София падает с колокольни, как мёртвая птица пикирует вниз; звенит колокол.       Агнесса медленно прикрывает глаза под непрерывный звон колоколов. На душе воцаряется мимолётное спокойствие, вопреки неусмиримой какофонии голосов прошлых Святых, что наперебой начали звать её Иудой и сестроубицей; божественной ошибкой и лжепророком.       А ей, отчего-то хочется смеяться, но гортань не вспомнит, как это делается.       Без тени стыда и сомнений она отвечает им: да,       это всё — я             я       я я       И за всю сотню лет не было слаще признания, чем это. И за всю сотню лет ей всё же хочется рассмеяться, но собственным смехом она давится, когда резко оборачивается, точно её…

— Агнесса?

окликает Он.

тихое ворчание гравия, шелест листьев. любимые Его виноградники залиты предзакатным светом. она неторопливо бредёт за Ним, пытаясь не наступить на свой подол и свою тень, но так и застывает, внезапно раскрыв глаза.

— Агнесса? Всё хорошо?

в голове набатом звучит колокол. Он оборачивается на неё, остановившись, но в её глазах лишь она же — сквозь время.

и себя она не узнаёт.

и в её груди зреет хтонический ужас, когда сама к себе она протягивает руки в утешении.

и в её груди зарождается первобытная ярость.

и в её груди рождается первый крик

и она кричит, кричит, кричит

      — …смейся.       Она ленно моргает, точно борется со сном. Вселенная в этот момент кажется несовершенно-маленькой, незначительной; она смахивает космическую пыль со своей рясы, переспрашивая:       — Что?       — Рассмейся, говорю. Видела своё лицо вообще? Тоска смертная. Но ты смешная. В отличие от твоей постной мины. Рассмейся.       Она ленно моргает, точно борется с усталостью. Чувство, словно всё это повторяется уже который раз, наслаивается на раздражение.       — Ещё раз?       Терракотовые маски раззевают беззубые пасти, обнажая бездну не только в душе первородного лжеца, но и нечто глубинное, запретное, от чего взгляда не отвести.       — Рассмейся. Не можешь, да, да-да?       — Как тебя зовут?       — Ты не сумеешь произнести моё имя, глупый ягненок. Глупый-глупый, глу-у-упый.       Она моргает, точно борется с яростью, клокочущей в ней. Чувство, что это их первая встреча, наслаивается на усталость от бесконечных повторов этого разговора.       — Почему?       Он делается объемным, как Вечность; окутывает её своим обжигающим холодом, делает её жизнь горьким от разлитого карамельного сиропа, которым кажется его присутствие. Когда Бог замечает кого-то из своих суетливых жуков, посаженных в банку, это всегда трагедия.       Он бросает медную монетку, и та переливается, как песок в песочных часах. Вселенная заливается в хохоте; терракотовые маски скрипят, точно давно заржавели.       — Комедия или Трагедия? Трагедия или Комедия? Выбира-ай, выбирай-выбирай, выбирай! Скорее-скорее-скорее!       Она моргает. Когда Бог замечает кого-то из своих суетливых жуков, посаженных в банку, это всегда комедия.       — Ты не ответил на вопрос.       — Я с самого начала ответил.       и Бог засмеялся.

☬☬☬

      Тихое ворчание гравия, шелест листьев.       — Довольна теперь?       Агнесса, застывшая меж ровных рядов виноградных лоз, поначалу даже не вздрагивает, словно совершенно не расслышала его вопроса. Закат блестит на острие клинка, зажатого в левой руке. Авантюрин не торопится вновь окликать её, и его терпение вознаграждается — она оборачивается сама.       В глазах — вселенская Бездна; раскалённая докрасна чёрная дыра. Спрашивать, чья на ней кровь, кажется глупостью.       Авантюрин усмехается, подходя ещё ближе, подняв руки; подходит, как к дикому животному.       — А дальше-то что?       КММ в курсе происходящего. В сердце города — хаос и паника. Если говорить деловым языком, их обоих ждут большие неприятности. Если говорить честно и искренне, то они в полнейшей заднице.       Агнесса медленно моргает.       — Я желаю убить Бога.