Причина — следствие

      У Кацуки, впрочем, достаточно размеренная и спокойная жизнь, если не считать опасные миссии и одного помешанного на героях задрота рядышком.       Он просыпается ни свет ни заря, забирает со стола готовый бенто, если сегодня у Изуку выходной, и идет вершить правосудие над ебанутыми злодеями.       В бою часто получает травмы, как и любой обычный герой его времени, лежит в больнице. Под строгим присмотром мужа.       Это такая обычная рутина его обычной жизни. Это классика, которую не хочется заменять чем-то инородным. Да и для счастья есть все: друзья, работа, любимый человек, секс и готовый ужин по вечерам.       Но вы не подумайте, он отдает Изуку равноценную его заботе и преданности любовь. И также готовит для него, стирает, убирает. Покупает идиотские детские наборы вроде «сделай сам» и с радостью наблюдает за горящими изумрудами. А, ну и дорогущие лимитированные фигурки, само собой!       Однако, как и у любого другого человека, у Кацуки случаются плохие дни. В такой период у него есть даже больший повод взять Изуку грубо, и, возможно, учитывая добрую душу своего спутника жизни, это было бы нормально. Только вот он жопу поставил на то, что никогда, не при каких обстоятельствах он не сделает с ним подобной хуйни.       Поэтому, когда его муж приходит с работы без привычной улыбки и счастливого «Каччан, я дома!», очко сжимается до атома. Он всегда чувствовал его: Изуку с дерева в детстве упадет, а Кацуки смотрит и этому «совсем не больно!» не верит. Хоть убейте, но он действительно знает мужа лучше, чем тот сам себя.       Тревожность росла с каждой секундой, проведенной Деку в душе. И не зря, ибо дальше — хуже. Они встречаются взглядами, когда Изуку облокачивается на дверной прочем. — Привет, Изу. Как.. эм.. день прошел? Там бойня была смачная, по телеку показ— — Каччан, трахни меня? Грубо.       Кацуки выпрямляется и в каком-то ужасе округляет глаза. Окей, это было… не так плохо?       Ладно, блять, это было ужасно! Хотя бы потому, что Мидория всегда был очень чувствительным и нежным человеком. Во всем. Секс никогда не подразумевался в их отношениях как что-то, что должно снимать напряжение. Секс в их отношениях — плод искренней любви, не более. И он уж точно не ассоциировался с чем-то грубым и жестоким. Более того, Изуку в начале их интимной жизни четко обозначил: никаких бдсм сессий, Кацуки, никакого хардкора (пожалуйста).       И сейчас это нежный комочек солнца просит о ебучем грубом трахе. Просто, блять, немыслимо.       Изуку смотрит, выжидает. И, видимо, не отмечая на чужом лице удовлетворения, переходит в контратаку: — Пожалуйста?       «Пожалуйста» — говорит.       По-жа-луй-ста!       Ну конечно же «нет»!       Бакуго тяжело вздыхает и тихо, почти бесшумно подходит. Смотрит прямо в малахитовые глаза, на веснушчатое фарфоровое лицо, бледно-розовые, трясущиеся губы.       И обнимает.       Притягивает за плечи так трепетно, словно в его руках не герой номер один, а хрустальная туфелька, что вот-вот рассыпется на мелкие осколки. Осколки, которые уже никогда нельзя будет собрать.       Изуку вздрагивает от неожиданных, но таких ценных объятий, и все равно укладывает голову на вздымающуюся широкую грудь. Домашняя Бакуговская футболка ожидаемо быстро намокает от слез, что градом посыпались в момент такого желанного утешения. — Я не смог спасти ребенка, Каччан. Ей было семь. Она умерла в семь, так ничего в жизни и не увидев. Из-за меня.       Кацуки понимает его чувства очень, очень хорошо. Но еще Кацуки понимает, что не бог и не всевластен над хрупкими людскими жизнями. Да, его работа — спасать людей, однако она сама собой подразумевает смертность. И если здесь и сейчас он может обнимать, целовать, чувствовать своего мужа — день прошел не зря. Потому что ты начинаешь ценить каждую частичку хотя бы своей жизни, когда не можешь быть уверенным в завтрашнем дне.       Говорить не хочется совсем, да и нечего. Возможно, секс как снятие напряжения — не такая уж и провальная затея? Да, может и так. Может бдсм тоже имеет место быть в их семейной жизни? Может, но только не когда твой супруг Мидория Изуку.       Потому что к этому нужно быть готовым. Как иметь решимость отдать жизнь за гражданских, так же и к боли во время близости. И нет, Изуку, безусловно, готов к ней. Блять, он буквально живет в этой боли, однако сейчас он не хочет забыть и отпустить. Сейчас он хочет крови и жестокого наказания за собственную оплошность. Самый настоящий селфхарм.       Забавно, как резко стирается тонкая грань между страданиями и удовольствием. И как под одним следствием подразумевается две разных причины. Изуку все еще не готов признать, что где-то проебался и пора бы обратиться к психотерапевту. Особенно, когда на этих израненных плечах лежит тонна ответственности.       В защиту Деку: он слишком травмированный и загнанный в угол человек с самого детства. Его можно понять и даже оправдать, потому что Бакуго в отрочестве был тем еще мудаком. То, каким Мидория стал сейчас — его вина.       Они, конечно, давно прошли период скорби и душевных извинений. Поэтому сейчас Кацуки может молча направить Изуку в сторону кухни. Поэтому сейчас он может думать не о себе — о нем.       Чайник закипает, в кружках появляется ароматный чай. Он передает одну мужу и садится за стол рядом. Ждет.       Чего ждет, честно, сам не знает. То ли того, что Деку начнет, наконец, пить напиток, то ли, что выдаст все свои душевные переживания. — Я просто… — он начинает тихо говорить, — Прости, Каччан. Я не знаю, что на меня нашло.       Вмешиваться в монолог не стоит. Не сейчас, когда ему так отчаянно нужно высказаться. — День был сложный. Злодеи, блять, гниды! — он с грохотом ставит кружку, которую держал двумя руками, на стол, — А я не спас ее, Каччан! Не успел! Почему? — Потому что ты тоже человек, Изу. Это грустно, но это не твоя вина. Человеческие жизни не всегда то, над чем мы подвластны. — Да, но… я ведь герой? Что это за Символ Мира такой, что даже одного несчастного ребенка спасти не смог? Я, — он в моменте запинается, — Я очень сожалею.       Перед кем тот извиняется, Кацуки не знает. Возможно, он пытается оправдаться, загладить вину. Он делает все, что может. — Изуку, — кладет руку на мокрую щеку, — Все будет хорошо. Все обязательно будет хорошо. Ты справишься со всем, слышишь меня? — кивок, — А я буду рядом. Что бы ни случилось, я всегда буду рядом.       Со стороны слышится плаксивое «угу», и к губам примыкают чужие, соленые от слез. Вкусы зеленого и черного чая смешиваются, а перед глазами пляшут звездочки от горячих прикосновений холодных рук к собственному лицу. Это хорошо и это правильно — вот так целоваться на кухне. Секс не всегда является чем-то необходимым. И вообще, люди, возможно, предают ему слишком большое значение.       Они идут в гостиную, включают телевизор и заказывают пиццу. Изуку действительно успокаивается, удобно устраиваясь на чужом плече. Жует эту свою тропическую херню, которую, как выражается Бакуго, никто больше на всей планете не ест. — Каччан, мне ее так жалко! Вот казлина он, да? — Ага, — он смотрит чуть вниз, и их глаза встречаются.       Отчего-то хочется смеяться, смотря на чуть влажные зеленые кудряшки и негодующее нахмуренное лицо. Хочется искренне и беззаботно, просто потому что любимый человек здесь, под боком, возмущается на клишированные мелодрамы. И он не сдерживается: звонкий смех заполняет комнату, отражаясь счастьем в глазах Изуку.       Он выгибает бровь в непонимание, но все равно сдается. Голоса смешиваются, связь скрепляется с каждым разом все сильнее. Кацуки, впрочем, все еще не может быть уверен в завтрашнем дне, но в одном он уверен точно — в Изуку.