А рябина всё так же красна

Четвёртая комната оказалась просторной залой, в которой пахло просыревшими, нестиранными простынями. На разложенном диване, посреди всякого барахла лежал человек в мешковатой одежде, чем-то похожей на мою. Он был короткострижен, а на вид всё-таки похуже моего. Впалые колючие поблёскивающие в непонятном дыме глаза явно смотрели в одну точку. Его конечности показались мне непропорционально длинными в этой несуразной позе. Человек как бы сидел, облокотившись на спинку дивана, но в то же время он пытался держать ноги и руки как можно ближе к телу, как делает обычно эмбрион в силу бездействия. Он находился ко мне боком и вовсе не посмотрел на меня, жмущегося в дверях мышонка. Вместо такого внимательного жеста он, не отвлекаясь, самодовольно курил, да так, что надымил целую стену тумана, хотя на удивление, табаком не пахло. Невольно я откашлялся от духоты и прочей вони кислого нестиранного белья, а человек злобно усмехнулся, сверкая своим обезумевшим взглядом: — Ну? Чего расскажешь мне? Не нравится вдыхать последствия своего упрямства? Я не понял, о чём он говорил, и, видимо, по моему лицу ему об этом стало понятно, поэтому «гений» неохотно поднялся с целью повидать небогатый пейзаж за окном. Шёл он тяжело, и всё это время я ощущал ужасное омерзение и презрение к этой болезненной, но при этом опасно выглядящей фигуре. Как будто дым, смрад и обветшалость излучал сам человек, если его можно так назвать. И он, конечно же, чувствовал мои нелестные слова, но пока молчал. Молчал и ехидной улыбкой. — Как тебе наш домик? Правда изменился? Тут теперь всё к чёрту катится. Всё в запустение приходит, а я и поделать ничего не могу. Остаётся только ждать и надеяться, вот только и этого делать не приходиться. — голос вдруг нахмурился и смерил моё тело тяжелым взглядом. Мне показалось, что эти самым взором он сломал мне пару рёбер. Я неосознанно ссутулился и опустил глаза в пол, а он всё не унимался: — Зима холодна и ужасно строга. Вот только теперь не изменится она на милостивую ласковую весну с ярким шариком солнца. Зима здесь вечная, а всё из-за тебя! — он принял горделивую позу, будто выдал какой-то неочевидный остроумный факт, и вытянул в мои сторону свой палец. «ТРУС!» При слове зима меня пронзил ужас. Никогда это простое слово из четырёх букв так не сотрясало воздух, как сейчас, сказанное голосом посреди снежной тюрьмы. Лоб мой вспотел, дыхание участилось, я опёрся о притолоку (я разучился дышать, а может специально не вдыхал дым), словно осознал какой-то отвратительный факт о своём существовании, словно приговорённый к смерти узник узнаёт распоряжение о его жизни, а «гений» лишь улыбнулся. В мою голову пришла аналогия со старой вонючей губкой, которая впитала в себя всякое зловонное дерьмо, и если её ненароком тронешь, она развоняется на всё помещение и запятнает тебя своим ужасным содержанием. — О, ты вспомнил зиму. Как славно! Может вспомнишь, что ты сотворил? — фигура разъяренного прокуренного мужчины угрожающе приближалась. Мои ноги подкосились, я не моргал, сползая на грязный пол, и еле-еле как выдавил: — Я умер… Голос схватил меня за ворот рубашки, словно пищащего котёнка. Моя уверенность и вера в благословение снежного ангела окончательно испарились. Ужасная слабость растеклась по мощам. Душу вытрясывал из меня этот ехидный уродец, а что я? Я мог только смотреть и обмякнуть как тряпичная кукла. Не дышать! Не дышать дымом! Не смотреть на него! — А если честно и громче?! Ну? — Рябина увяла. «Гений» так страшно ухмыльнулся, что мне показалось, что он отправит лезвие ножа промеж моих рёбер. — Рябина значит… — в лице он поменялся, словно распробовал на языке какую-то дрянь. С пренебрежением хозяин комнаты отпрянул и вновь вернулся к окну. — Чтоб ты провалился со своей треклятой рябиной! Упрямец, глупый упрямец… Твоя рябина усохла, и ты решил отправится за ней? Решил погубить в себе человека. Погубил меня! Пока ты лежал, завернувшись в своё потное тряпьё, я терял здесь годы! Я жил в вечной зиме, из раза в раз слушая песни того, кого ты называешь теперь «ангелом». Немыслимо! А сейчас ты на своих трясущихся ногах заявляешься ко мне… Зачем? Ты думаешь, я спасу тебя? Ты думаешь, что отныне у тебя будет спасение? Я осел на диван «гения», чуть не опрокинув пепельницу. Не хочу больше ничего слышать. Я хочу, чтобы этот уродец заткнулся навсегда! Но что для этого сделать? Я немощный и оскорблённый пёс, что сидит под скамьёй, пережидая ужасную вьюгу. Глупая никчёмная собака! От давящего отчаянья я зажмурил глаза. — Снежный ангел сказал, что дарует нам спасение. Голос налетел как голодное животное, но не вцепился в меня зубами, а отвесил звонкую пощёчину, да такую, что у меня аж шея хрустнула. Чтобы удержать равновесие, я опёрся на локоть. Пепел взвился в воздухе, окутывая лицо того, кто его обронил. «Гений» был до странности взвинчен, но я больше не осмеливался смотреть на него. Я снова слаб и снова думаю о своей постели. — Называй вещи своими именами! Ещё раз ты назовёшь его ангелом, и я лично сделаю твоё существование в этом доме ещё хуже. Он ужасен и безумен! Он тот, кто пел песни об умерщвлении божеств и их непреодолимых муках от подобия жизни. Ты думаешь, что тот, кто поёт об этом, может считаться чистым созданием? — Я понимаю его… А ты бы не желал смерти, находясь в бесплодной пустыне? Жил бы с осознанием, что никогда не сможешь быть по-настоящему? — Мне, как никому другому здесь, лучше всего понятно, как можно по-настоящему не быть. Ты держал меня здесь, в этом обваливавшемся захолустье всю жизнь! Боялся показать мне что-то кроме зимы и своей нищенской халупы. Ты переживал за себя, за свою никчёмную шкуру, а потом как перестал это делать, забрал меня с собой! Ты — выблядок, который оставил меня наедине с ним! С уродливым созданием… Он специально приходит сюда ребёнком. Специально! Специально! Я знаю, какой он, но он всё равно издевается. Хозяин комнаты внезапно стал выглядеть крайне усталым, а глаза его кажется и вовсе потухли. Его тело ослаблено свалилось рядом со мной на диван, зарываясь подальше в свои вещи. Хоть у меня и горела щека, но откуда-то взялась у меня великая жалость к нему. Он был как я, только теплилась в нём обида, и питали его ярость и непонимание. — Эй, ну этот, который на улице, сказал, что может сделать рябину вечно красной, а значит… — Мне плевать на твою рябину. Я хочу, чтобы зима наконец кончилась. Мне холодно. Ужасно холодно. Я пытался натопить комнату дымом, но у меня ничего не получилось. Не получилось. Я устал, и я не хочу больше пытаться. Почему этот ублюдок просто не заморозит меня? Он делает бурю, он делает снег, он заставляет меня желать смерти, которую я обычно презираю. Постоянно маячит передо мною своим улыбчивым детским лицом. Он сделает с тобой то же самое, а ты и дальше зови его «ангелом». «Снег, метель и пустошь — то, что тебе необходимо более всего. Что запирает тебя, то и способно дать свободу. Поддень крышку гроба, чтобы выйти на свет Божий. Сожги рухлядь, сожги мосты, сожги всё, что стало в твоей жизни тебе домом. Теперь уж дом это не твой, и тем более не чей-то. Не в песнях меряется святость, хоть я взаправду не святой. Коришь меня ты за страданья, но лишь они тебя приводят в чувство и порождают мысль. Вы оба падших человека, что недостойны больше жить среди людей. Вы порождаете смятенье, страх и удивление. Вы ужасны и достойны казни, однако один из вас уже за всех решил и лично принял смерть как искупленье. И это далеко не худший из сценарьев. Для человека всех страшней встречать отказ и поруганье ото всех живых существ. И поверьте мне, народного изгнанья вы достойны, но я не стану вас судить так строго. Я лишь даю заданье и мнимый выбор. Скоро домик ваш падёт, и вы окажитесь в пустыне наедине со мной и прочими кошмарами пустыни. А можете разрушить всё, как было вам положено сначала, и будет лишь тогда рябина краской наливаться. На вас один единый крест положен, и я продолжу ветром точить остатки вашей крепости и разум подмывать снегами, чтоб настоящий страх воззвал вас к долгу. Вы поступаете «нехорошо» лишь по человечьим меркам. Моей морали в общем-то здесь нет. Я лишь смотрю и думаю, а вы всё за человечьи образы цепляетесь. Здесь нет людей, а значит всё это просто смех! Его ты ненавидишь, но это ни к чему. Да, он гений до сих пор, хоть и излучает гнёт от всех порочных мыслей и идей. Одни из них ему я посылаю, когда прихожу к вам в гости, на обломки разума в невинном детском теле. О, как странны люди! Но я не пользуюсь его бедой, он сам её растит, а я лишь наблюдаю. Сейчас я в виде злого ветра пою свои посланья за окном, а скоро буду изнутри. Доступен взору и разочарованиям, Ваш падший ангел — Мимер.»