А рябина всё так же красна

И в какой же раз я просыпаюсь? Сбился со счёта, хотя, казалось бы, каждый из таких вот походов на боковую приносит мне достаточно яркое впечатление в виде сна. Но уже не от меня зависит, какой сон придёт в мою разгорячённую голову. Может быть мерзость со смесью паники и отвращения, которая потом ходит с тобой всё утро, а может прийти прекрасное видение. Такое чуткое, легко разрушаемое, будто дымок благовония. Такое памятное и дорогое! Но в этот раз мне не повезло. Мне приснилась ужасная сцена, что аж думать о таком не хочется, но всё равно вспоминаю пока лежу, не зная, что на мою долю выпадет на этот день. Разворачивалось всё это действо посреди поля и серого пепельного неба, чернеющего от желания пролиться стеной ливня. Повсюду колыхались колосья на ветру, но были они не золотые, не напитанные горячим летним солнцем. Были они грязного сероватого цвета, словно из газетной бумаги сделанные. Вокруг лишь такие гадкие поля простилаются, ни единого кустика или неказистого деревца не найдёшь. Но это пусть! Это не самая гадкая вещь, которая поразила меня. Стояла средь полей церквушка. Вся облупленная, и словно из гнилой древесины состругана. Стоит одна одинёшенька, лишь грустно-грустно так посматривает на меня единственным выбитым окном. Возле входа небольшой навес, под ним стул со спинкой, прикрытый каким-то тряпьём. Но и ни это главное! Впереди, на небольшой вытоптанной полянке вбит в землю огромный кол, на котором весела человеческая фигура. Не определил я сослепу, девушка иль юноша висел на позорном столбе, фигурка уж больно худа была и обмотана очередными изодранными тряпками. Человек не плакал, не стенал, лишь покорно висел и не издавал ни звука. Только ветер поднялся и обдувал церквушку насквозь чрез щели и окно, трепал подобие одежд. Рядом со столбом стоял прилично одетый для такой глуши священнослужитель, единственный, кто остался охранять святую обитель, и сказать честно, получалось у него не очень. Стоял он и смотрел на несчастного человека, в руках держал большое железное ведро с водой, и кажется, с половой, серой тряпкой в нём. Поставил он ведро на смятые колосья и стал вынимать тряпку, и понял я, что вода в ведре вовсе не вода, а по большей части смесь песка и грязи. Стекала смесь эта с концов, а священник замахнулся и густо обдал прикованного. Раздался страшный вопль, что оглушил меня настолько, что уж думал я, что проснусь от вытекающей крови из ушей. Человек стал беспомощно извиваться и издавать странные звуки, которые напомнили мне почему-то молитву. Страшную такую молитву, которую читают для пожелания себе смерти. А священник не унимался, он хлестал провинившегося и тоже стал причитать что-то, но запомнил я лишь это: «Как ты посмел осквернить свой дом родной? Как ты посмел впустить в него падшего, того, кто носит на себе всю хворь и жаждет смерти лишь? Он тянется за «богом», но что он носит в этом слове? Как смеет упомянуть Его для своего никчемного безумья? Это давно уж более не твой дом, но я тебя опять караю, за то, что ты по-прежнему безумен и вульгарен и человеку лишь одолжения несёшь. Потворствуешь помешательству для тех, кто не достоин даже Бога взора! Ты неисправим, ты слаб, а потому и падший… Прими же наказание своё и будь свободен в самом жутком смысле. Будь неприкаян никогда, будь зверем, рыскающим в ночи и ищущим уют в обломках дома!» Всё стало тихо и лишь ветер завывает. Человек, которого теперь я разглядел лучше, направил на меня свой взор. Я не могу описать, как это было! Не человек то вовсе, а некое уродство. Мужчина, не мужчина иль может скверная женщина? Худая, длинная фигура, сквозь тряпки кости белеют, обтянутые бледной кожей. Лицо вытянутое, нос длинный, но скрывает всё это, на моё счастье, волосы. Длинные, чёрные, спутанные. Хоть и не видно было глаз, понимал, что существо несчастное смотрит на меня. Недолго так прошло, и я услышал то, что поразило меня до глубины души. То был голос снежного ангела: «Тебе не следует жалеть меня, лишь слушай то, что я скажу. Я говорил, мне жалко падших, ведь я один из них, но человеку лучше тем, что лишь век один ему страдать, и даже не всегда своё уныние подмечать. Но понимаешь ты, и это осознанье привело к греху, ведь ты себя убил. Я не судья, на то есть Чрево, но как бы я хотел похожий грех взять на себя. Увы! Осталось только продолжать висеть… Но не огорчайся на себя. Из дома выход есть и он как лист осенний, на поверхности реки лежит. Есть у тебя давно помощник, что именовал ты «гением». Вы оба люди-образцы, но не в ладах с собой, что делает вас человечней. Один безумец, что цепляется за мнимых божков, называя именем единым то, что держит его душу в теле. Другой тщеславный нелюдимый «гений», но это право он имеет, ведь люди любят своим разумом гордиться. Вы несчастны, и помочь тебе уже никто не сможет, очиститься от грязи хвори. Лишь ты способен с «гением» болтать о том о сём, что приведёт двоих вас к заключению. Не отвергай его, ведь злобен он по глупости, по удушающей обиде, и злоба эта продлиться столько, сколько существует в твоей душонке смелости, ну или отчаянья. Единым целым нужно стать, и я даю своё благословление! Рябина есть не до конца безумие, а твой символ красоты и вдохновения, а то, что порождает мысли, ведёт к тропе сознанья, есть моя забава, моё проклятие и подаяние. Всё это я ценю и сделаю цветенье символа бескрайним, лишь выберись из плена дома, что могилою сырой стал для тебя. Запомнил ты мой голос, хотя меня не видел. Я польщён! Брожу я по пустыне, но для меня всё кончено давно. Не думай более об этом, а я захаживать к твоей рябине буду и забывать о том, что я не ангел и не мученик, а настоящий чёрт!» На этом кончилось посланье, а я встрепенулся на постели средь ягод. И на удивление никакую ягодку своим телом я не раздавил. Сдёрнул одеяло, а они все и посыпались, поскакивая по полу. Удивительно это, но думал я о другом. О другом, имеется в виду обо всём сразу. Мысли мои метались, незнамо за что ухватиться. Вроде бы и страшно до окоченения было, но как снежного ангела услышал, появился непонятный трепет. Я разочаровался в его внешности, ведь ожидал прекрасное, меланхоличное нежное существо, что станет мне опорой и поддержкою в мире снега и пустынь, но вместо этого увидал невиданное белым светом существо, висящее на поругание грязью и обдувание холодным ветром. Но по какой-то причине я был безумно рад. Я радовался его словам, его звучному голосу и отсутствием к себе жалости. Он был… прекрасен на самом-то деле. Он помог мне, а я лишь скривился от невзрачности лица ангела. О, глупец! Я начал плакать, до конца не понимая почему. От жалости, от ужаса, от гнёта? От своей ограниченности! Как я был мал, как я был низок по сравнению с ними. Голос, что теперь именуется «гением», снежный ангел… Все так добры и снисходительны к моей глупости, что хочется взреветь. Я ощущаю себя крохотной рыбкой в грязной луже, на которую смотрят свысока два человека и питают к ней лишь чистое, незапятнанное чувство надежды, что она сможет проложить себе тоннель сквозь ил и грязь. А уж если они верят, почему же я не верю? Оттого, что я оцениваю себя! Я слишком жалок для любой борьбы. Я просто жду усыхания лужи, надеясь на дождик, что несколько продолжит существование в пелене мутной воды. Как же плохо! Ангел! За что ты проклял меня? За какой проступок я удостоился твоего благословления и надежды? Вы — возвышенные существа, и ждёте от меня подобного, но я не удостоен даже упокоения! Какой же слабостью духа от меня веет… Я не хочу оправдывать чьи-то ожидания, но это ведь и не ожидания вовсе, а подарок судьбы. Меня благословили на достойное существование, на снятие с моих плеч ужасного пыльного быта вокруг, а я продолжаю ронять слёзы и винить ангела. Да как я посмел! Существо неоднозначное и так подверженно сомнениям… Я стоял на своих двоих посреди комнаты. Спать я больше не лягу! Хватит с меня отлёживаться в постели, я попытаюсь сделать хоть что-то, что в моих силах предпринять в этом проклятом доме. Снежный ангел сказал, чтобы мы с голосом «вершили судьбу на двоих», но я в первую очередь собираюсь вершить судьбу одинокого ангела. Я не дам его благословлению пропасть! Я сделаю всё, к чему призовёт Его голос, сделаю всё, на что укажет Его рука. Это есть восхождение нового «Бога» и его воля состоит в том, что он хочет вытащить меня из могилы, а для того мне пора перестать падать духом в преисподнюю и разыскать «гения». До чего же мне не нравится так его называть, но ничего не поделаешь. «Гений» действительно назван не просто так, чтоб бросаться в него обвинениями. Он играет немалую роль, может он даже значит намного больше, чем я, но и черт с ним! Я больше не буду его бояться. Ни его самого, ни его поганых колких слов! На моей стороне любопытство и вера высшего существа. Я немного постоял в проходе, а затем отправился в коридор, чтобы изучить все двери. Я надеюсь застать «гения» либо в зеркале, где по-моему мнению он появлялся ранее. (да, я почти на все сто уверен, что именно он тогда выводил меня своим нерушимым спокойствием). А если он не появится в отражении, я наведаюсь в четвёртую комнату, что до сего времени абсолютно неведома мне. Я не струшу, обещаю себе. Даю обещание… Да что там, даю клятву! «Даю обещание. Я встану на путь праведный и свершу волю нашу. Однако знаю я несколько больше, чем доверчивый нуждающийся человек. Он слеп, а потому пришёл к нему проводник, словно солнце. По нему ориентируется и назвал его новым «Богом». Он наивен и не знает, с кем говорит, но даже если б и услышал меня, то воспринял символ искупления не иначе, как Спасителя. И в чём собственно он не прав? Спасение будет, и рябина всё так же будет краснеть, вот только станется падший богом. Я не стану косо взирать на того, кто дарует мне долгожданное упокоение, но и смотреть на него, как на небесный свет не стану. Снежный ангел прикован к столбу кары, и это не просто рок судьбы, а справедливое изгнание. Да, я тщеславен и эгоистичен. Я рассуждаю, словно на месте ангела выдержал бы все непрекращающиеся мучения, но это не так. Я ограниченный человек, и в этом я подобен тому, кто преисполнен сейчас верой, кто находится за стеной. Я чувствую его дыхание, его трепет, его нетерпение и решимость. Я доволен. Я жду вестника перемирия, я жду появления рябины»