Глупое слово «невозможно»

Как он покинул замок и встретился ли с Айрис, Рубен не помнил. Он пришел в себя спустя три недели. Щедро наградил знахарку, что всё это время просидела у его постели, пытаясь помочь. Отблагодарил трактирщицу, что выпаивала его, слабого, как мышонок, бульонами и жидкими кашами, когда болезнь отступила, но силы ещё не вернулись. Соскучившийся зильбер нашёлся в конюшне, сытый и обихоженный, и мальчишка-конюх тоже заслужил монетку в благодарность. Фляга с кровью мёртвой герцогини так и лежала среди его вещей, и только по её содержимому — темной густой жидкости, пахнущей склепом, — можно было убедиться, что всё произошедшее в замке ему не привиделось. Он остался в городке до весны. Оправился от болезни, поучаствовал в большой охоте на волков, когда к концу Зимних Молний те совсем обнаглели и задрали пару цепных собак. Когда сошёл снег на припёках, простился с хозяйкой-трактирщицей, накупил припасов, пару кинжалов, ещё одну рапиру под свою руку и пару фляг, будто планируя долгое путешествие. Набрал воды из озера, ставшего могилой, и отправился вниз по течению Нада. Рубен и сам не знал, поверил ли он герцогине. Действительно ли тот фокус с Лараком не удался, или это мать и сёстры готовы на всё, лишь бы вернуть сына и брата? Стоит ли пытаться сейчас или подождать до следующего Излома? Впрочем, уже сейчас найти останки будет непросто, а через ещё сотню лет — едва ли возможно. Размышлял, что будет делать, если не найдёт даже костей? И что — если найдёт? Гадал, что может попросить воскресший предатель, бывший оруженосец, в оплату за право снова совершить невозможное? Вернуть ему герцогство? Талигойский трон? Зегинскую принцессу в жены? Потребует дуэли, как требовал тогда, на суде и после него? Рубен ведь не давал ни клятв, ни просто обещаний. Он мог просто похоронить бывшего оруженосца и считать свой долг выполненным. Мог отступиться, уехать из этих мест навсегда, посчитать зимнее приключение наведённым горячкой кошмаром и забыть о нём. И не мог. Как тогда, три жизни назад, замерев на мгновение над пропастью, не мог иначе. Место, где они с Марселем (тогда ещё не Валмоном, ещё не консортом Ургота и даже не экстерриором) когда-то оставили шпаги, он нашёл без труда. А вот дальше поиски показались на первый взгляд тщетными. Он никогда не расспрашивал убийц о деталях, а чутьё, твердившее, будто могила у них должна быть общая, на сей раз подвело: ни вереницы каменных стражей, ни Дыры, ни даже того косогора, по которому текла когда-то каменная река, он так и не смог отыскать. Он блуждал перелесками, полными первоцветов, и задыхался от какой-то иррациональной обиды: вместо всех, кто был когда-то близок и дорог, судьба дала ему шанс вернуть только мальчишку. Того, кто раз за разом предавал и отрекался. Верил любой лжи, но не своему эру. Да полно, было ли там чему верить? Они поговорили откровенно от силы трижды — и каждый раз были пьяны. Даже врагом его считать много чести. Просто балбес, угодивший под Шар Судеб, смятый и растоптанный им. Как чётки, перебирал он воспоминания о близких людях. Почему не Ли, так бездарно убитый на дуэли каким-то ревнивым болваном? Не Джастин? Не Валентин, поймавший случайную пулю в рядовой боевой вылазке в Торке? Не тот же Марсель, воспоминания о котором горчили: воскрешали в памяти растянувшуюся почти на год агонию (фамильные болезни были к нему куда беспощаднее, чем к его батюшке). Не Робер, к старости не утративший ни здоровья, ни сил, но рассудком уподобившийся ребенку? Не Рамон, сгинувший в море, не Ротгер, погибший при абордаже? Почему не маршал Арно, не Квентин, не Рудольф? Многих достойных он едва мог вспомнить по именам, даже сосредоточившись. Зато вместо них нахалка-память раз за разом всё подкидывала хмурый взгляд, лихорадочный румянец на щеках и звонкое обречённое «виновен». Он бесполезно проболтался в окрестностях костяного дерева до начала Летних Скал, затем съездил до тракта за провизией для себя и лошади, заодно купил заступ — и знатно заплутал на обратном пути, возвращаясь обратно к руинам. Переводя коня через один и тот же ручей, в пятый, кажется, раз, он поскользнулся и полетел в неглубокую воду. От падения порвался кошель, и мелочь на дорожные расходы теперь весело переливалась на камнях в студёных струях. Он всё же вышел на берег, привязал коня, снял с него поклажу и вернулся собрать рассыпанное. Среди серебра и меди мелькнула та самая монетка в полсуана. «Подорожная от последнего тана». Собрав от силы половину рассыпанного, он сжал монету в ладони и действительно понял, где свернул не туда. Едва встав лагерем у развалин, он снова достал монетку. Сжал в кулаке. Прислушался. Истлевший сапог нашёлся в овраге, едва ли в трёхстах бье. Крупные кости и череп лежали там же, правую кисть, несколько рёбер, а ещё остатки одежды, пряжку ремня и кольца от перевязи он нашёл ниже по оврагу: видимо, унесло в паводок. От левой руки осталось только предплечье, остальное он не смог найти: вероятно, какие-то твари утащили кости слишком далеко. С правой кисти скатился перстень с карасом. Надевать его снова Рубен не стал. Заступ оказался до кошек неудобен. Яму вполовину от могилы в ширину и от силы на локоть в глубину он копал, считай, полдня. Корни и камни лезли под руки, в довершение всего сломался черенок, да ещё засадил под кожу в левую ладонь длинную щепку. Рубен выругался, сгреб кости в яму, забросал землёй и за остаток светлого времени едва успел обработать рану от занозы и лопнувшие волдыри от мозолей. Ночь обещала быть холодной, уже зажглись колючие звёзды, но дров он принёс с запасом, до утра должно было хватить. Он не боялся предстоящего, скорее был зол: на кошкин заступ, на всех четверых герцогинь и на Надор в целом. На Ларака, так и не заделавшего ещё одного сына ни своей жене, ни прислуге помоложе. Но больше всего на мальчишку, за то что смог стать не необходимым, но единственным из возможных, пусть в этом и не было его вины. Он почти задремал, но, когда ночь уже перевалила за середину, под растревоженной землёй что-то заворочилось. Он взял из костра головню потолще, подошёл к могиле и увидел в неверном, пляшущем свете, как из земли появляется сначала рука, голова, а там и грудная клетка. Кости были покрыты… пусть будет землёй. Глазницы были пусты, тело не пыталось напасть или выбраться, просто лежало поверх развороченной могилы. Левой руки у него не было. Вот теперь отступить точно было бы трусостью. Рубен размотал повязку на и без того измученной заступом левой ладони, содрал корку с едва засохшей раны и смахнул несколько капель крови туда, где угадывался рот. Ничего не произошло. Он сжал ладонь, добиваясь, чтоб крови стало больше. Тело вяло дёрнулось, но больше ничего не менялось. Головня с шипением погасла, он отошел к костру за новой и с ужасом подумал: что если его кровь, кровь Ракана, и вдобавок бессмертного, недостаточно «живая»? Фляжка с касерой оказалась как нельзя кстати. Промочив горло, он вернулся к могиле и успокоился: тело больше не лежало морской звездой, а свернулось калачиком, подтянув колени к подбородку и прикрыв голову непонятно откуда взявшейся левой рукой. К утру на могиле никого не было. Он выспался как следует, умылся в ручье. Набрал побольше дров на следующую ночь и даже поохотился. Запечённый на углях заяц настраивал на добродушный лад, и единственное, о чём Рубен действительно беспокоился, это не перепутать фляги. В этот раз он ждал, когда зашевелится земля, уже с любопытством сьентифика. Тело, теперь совершенно точно тело, в свете костра, который Рубен в этот раз устроил поближе, отливало влажным багрянцем, как будто с живого содрали кожу. Выбравшись, юноша снова свернулся калачиком, явно прикрывая глазницы от всполохов костра. Притронуться к нему такому не было страшно и даже не то чтобы брезгливо, но казалось неправильным, будто прикосновения к этому обнаженному мясу причинят мертвому боль, и само это беспокойство выглядело странным: Рубен никогда не стеснялся причинить ему боль и при жизни. Он усмехнулся, отвел в сторону так удивившую его руку, поискал, но не нашел на ней ногтей, приподнял голову. — Давайте, юноша! Глоточек за маму Мирабеллу, за сестрёнку Айрис, за бедного Бьянко, — приговаривал он, выливая в бездыханные губы темную жидкость из самой старой своей фляги. Когда он решил уже, что больше ничего интересного не будет, едва заметно дернулся кадык. А потом юноша вздрогнул всем телом раз, другой. Казалось, он поперхнулся и раскашлялся. Когда судороги стихли, Рубен ещё долго стоял над неподвижным телом, потом подкинул дров и сел рядом: хотел посмотреть, как оно вернётся в землю. Но снова задремал. На третью ночь юношу уже можно было узнать. Вместо багряного влажного мяса уже белела расцвеченная царапинами кожа, на ещё недавно голом черепе помимо неё проступил ёжик коротких волос. Глаза были закрыты, но под веками уже угадывались глазные яблоки. На руке, что всё так же прикрывала лицо, появились ногти. В этот раз Рубен не церемонился. От брезгливости, жалости и неловкости не осталось и следа, и ему удалось даже посадить юношу, прислонив его спиной к белому стволу. Мёртвую воду тот пил жадно, захлебываясь. Вода эта — Рубен попробовал её на вкус ещё в первую свою поездку к мёртвому замку — была солона и горчила. Что ж, когдато его самого поили солью, он просто вернёт ещё один долг, только и всего. Он постоял над неподвижным телом несколько минут, но стоило ему отойти, как юношу скрутило. Он катался по собственной могиле, изрыгая выпитое, будто пытался вместе с той водой выблевать собственную смерть, царапал едва отросшими, мягкими ещё ногтями грудь и горло. Рубен оказался рядом до того, как успел подумать, а стоит ли вмешиваться. Поддержал под грудью, гладил по спине. Когда приступ унялся, уселся сам спиной к дереву, а юношу, вновь скорчившегося рядом, втянул к себе на колени и укутал собственным плащом. И уже засыпая, вдруг почувствовал, что ледяная грудь под его ладонью чуть заметно приподнимается. Юноша дышал. Но на утро могила вновь была просто могилой. Весь следующий день Рубен не находил себе места, не смог даже подремать, как уже привык. Только сейчас, когда до конца его авантюры оставались считанные часы, он осознал, во что же ввязался. Он уже верил, что всё получится, но какую цену придётся заплатить за это «всё», до сих пор не мог даже предположить. Что потребует от него судьба на сей раз? Он снова запасся дровами, набрал в ручье свежей «живой» воды, проверил силки и поджарил очередного зайца. Достал сменную одежду, надеясь, что та не будет юноше коротковата, вспомнил, что запасся оружием, но не подумал о второй лошади. Не подумал даже о том, что он будет делать дальше. Самое простое: оставить юношу в том же городке, в подмастерья кузнецу или плотнику? Тот едва ли когда-то держал в руках плотницкий топор, а уж удержать язык за зубами не сможет и подавно. Едва ли стоило такой ценой — ещё не названной ценой! — воскрешать его, чтобы через месяц он нарвался на нож в пьяной драке. Или же вешать себе на шею это недоразумение, с его умением находить смерть на каждом шагу… Отказаться от лихих пиратских вылазок, от далёких путешествий и снова нянчиться с человеком, который его, Рубена, ненавидит? Почему-то именно в ненависти этой он ни мгновения не сомневался. Как знать, быть может, «трон Талига» окажется едва ли не самым простым из возможных пожеланий? Тем временем стемнело. В этот раз Рубен не увидел, как Окделл покидает свою могилу. Просто подкинул дров, перевёл взгляд обратно, на подножие костяного дерева, и увидел лежащего там. Тот был всё ещё без сознания. Рубен закутал его в плащ и снова усадил к дереву спиной. В этот раз поить юношу едва не пришлось насильно. Может, испугавшись прошлой ночи, а может, просто не желая больше подчиняться, тот мычал что-то неразборчивое, уворачивался от фляги, закрывал голову руками. Рубен смочил ладонь всё той же водой и аккуратно стёр с лица грязь, землю, солёные дорожки со щек. Юноша замер под этой случайной лаской, вытерпел её беспрекословно, даже потянулся вслед за убранной ладонью, будто не желая её отпускать. Рубен провел пальцем по губам, и, едва те распахнулись, наклонил фляжку. На сей раз юноша выпил всё до капли. Облизал губы. С неожиданной силой вцепился в руку, державшую флягу, и потянул вниз. Рубен не сразу понял, чего от него хотят, но когда понял, отбросил флягу и накрыл ладонью ледяную грудь. Там, под ладонью, встрепенувшись раз, другой, забилось живое сердце. Рубен замер. Он всё смотрел в расслабленное лицо, чувствовал под пальцами редкие толчки и ровное, пусть и едва заметное, дыхание, и только сейчас, кажется, поверил. Вот оно, настоящее волшебство, сотворённое не Ушедшими или Создателем, а им самим. Вот она, власть, что выше короля и Эсперадора. Только таким, вымученным и нелепым, непонятным до конца и могло быть его настоящее подлинное счастье. Затрепетали ресницы, задрожали веки. Заметались зрачки по серой радужке, и десяток слишком быстро сменяющих друг друга эмоций отразился в этих зрачках, превращая ледяную посмертную маску в живое лицо, как и прежде, завораживающее своей откровенностью. Взгляд загорелся узнаванием. Дрогнули губы. Тихое, сдавленное «эр Рокэ» соскользнуло с этих губ в тишину. Не то вздох, не то всхлип. Что ж, осталось узнать цену этому чуду, последнему шансу для обречённого мира. Бывший оруженосец, подлец и предатель, смотрел на своего монсеньора с детской отчаянной надеждой и прошептал еле слышно: — Вы сможете меня простить?