Ледоход

Рыцарь зелёной луны Утром, уставшие, сонные и голодные, они прибыли в стойбище. Сани Ирико стояли распряжённые – Кока сильно отстал от своего отца. Алла и Глеб уже сидели в самом большом из четырёх чумов, и хозяйка, смешная старушка, наливала им чай. Чумы были светло-серые у основания и становились почти чёрными у верхушки, где из шкур выглядывал пучок жердей, служивших конусообразному домику каркасом. Кока показал Маре и Бережных, как отодвинуть чумовое покрытие из выделанных шкур, чтобы войти, и остался распрягать оленей. Внутри Мара поняла, что верхушки чумов чёрные от того, что в самом центре нехитрого жилища находилась буржуйка, труба от которой выходила в дымовое отверстие; на ней стояли кастрюлька и котелок – должно быть, её использовали в качестве плиты. Рядом с буржуйкой лежали дрова, а под ними был ржавый лист железа, чтобы искры или угли, случайно выпавшие из печи, не подожгли дощатый пол. Мара также нашла взглядом единственную перекошенную табуретку, на которой стояло блюдо с мясом, и сразу поняла, что следующие недели ей придётся сидеть на полу. Стульев хасава, похоже, не держали, и все, и гости, и хозяева, сидели, где придётся. Часть чума представляла собой спальную зону, кое-где лежали матрасы, набитые паклей, кое-где просто шкуры. Глеб сидел на матрасе рядом с Ирико, Алла сидела напротив, подобрав под себя ноги, позади неё за буржуйкой хлопотала та самая старушка-хозяйка. У неё было до смешного много морщинок, её лицо было худым, на нём выделялись скулы, губы были узкими и без конца что-то бормотали. Симпатичная старушка, несмотря на резкие движения, какими она наливала чай и раздавала всем жестяные кружки, казалась окружённой ореолом очарования, заботы и любви. Алла слушала её и улыбалась, Глеб кивал, Ирико пил чай быстро и сосредоточенно, словно куда-то опаздывал. Они все сразу же повернулись к вошедшим. – А вот и остатки, – буркнул Ирико. – Садитесь, садитесь! – с милым акцентом залепетала старушка. – Раздевайтесь, не стесняйтесь. У Бережных сама собой на лицо выползла улыбка. Может, он узнал в ней свою бабушку. Мара села к Алле, и он замкнул кружок у костра. Они сняли шапки и шарфы, расстегнули шинели и немедленно получили по кружке чая – невкусного и с кучей чаинок, но, главное, горячего. Мара оторопела от этого совершенно неожиданного гостеприимства. Это всё было как-то не похоже на миссию по поиску врагов народа. Не так она представляла себе задания от ГУГБ после тех страшных дней на Кавказе. Всё было с точностью до наоборот! – Это Тимофей Гаврилыч, он при исполнении, так что он немногословен, – Глеб представил Бережных, указав на него рукой. Товарищ политрук говорил более приветливо, чем раньше, он уже вжился в роль доброго гостя, как будто ему постоянно приходилось иметь дело с простонародьем. Алла сразу же стала занимать хозяев тем, в чём она явно была мастерицей – болтовнёй: – Понимаете, времена сейчас непростые, нам, конечно, пришлось обращаться в городское отделение Главного управления госбезопасности, чтобы получить официальное разрешение на экспедицию. Знаете, как теперь всё непросто? – щебетала она, виртуозно смешивая в своём рассказе правду и ложь. – К нам приставили рядового Бережных из Гу-Гэ-Бэ, чтобы он следил за нами. Они боятся, мы будем на вас пагубно влиять, – она рассмеялась, подчёркивая, что все опасения на счёт их мотивов просто смехотворны. – Но Тимофей славный парень, очень тихий и добрый. Мы очень рады, что нам назначили его, он нам нисколько не помешает. Славный, очень славный парень. Рядовой Бережных пил чай и, должно быть, радовался, что его лицо всё ещё красное от мороза, и он не может покраснеть ещё сильнее. Даже Мара совершенно не могла злиться на этого милого великана. – А это Мария Григорьевна, она тоже учёный-этнограф. – Мара, – с фальшивой улыбкой поправила она. – Мара? – переспросила озадаченная старушка. – Григорьевна, – добавила Мара. – Мара Григорьевна. Профессиональный псевдоним, в честь древней славянской богини, – она отчеканила давно подготовленную фразу. Ей нравилось её имя, но она неизменно чувствовала себя капризной дурочкой, когда просила людей обращаться к ней именно так и никак иначе. Чёртовы родители! Даже в тысяче километров от них она не могла избавиться от их влияния! Старушка качнула головой и, казалось, без зазрения совести забыла о Маре. Ей было без разницы, как звать своих гостей. Мара немного успокоилась и глотнула чаю. Чай был горький, с жирными кругами на поверхности, да и кружка явно была не очень тщательно промыта, но Мара всё равно тактично улыбнулась. Глеб незамедлительно представил хозяйку ей и рядовому Бережных, пока Алла вновь не разразилась пространной речью, полной лирических отступлений. – Это бабушка Нене, Нене Яр, мать Ирико. – Вы не подумайте, сейчас мы схлопочем вам поесть, всё готово, только Салейко принесёт ещё дров. Ирико, а ты не сиди, положи доски, нам стол нужен. Никто не понимал, о ком говорит бабушка Нене, пока не пришёл Кока, распрягавший оленей. За ним с охапкой хвороста вошла высокая девушка – Мара с ощущением ущемлённого достоинства поняла, что девушка ростом почти с неё и на пару сантиметров выше Коки. – Давай сюда, и садись, Салейко, – говорила бабушка Нене, выхватывая у неё хворост. Было видно, что Салейко на мгновение растерялась, а затем поняла и что-то ответила бабушке на языке хасава, в котором, как показалось Маре, было слишком много звуков «м», «н», «э» и «ы». – Я совсем забыла, что надо по-вашему, – рассмеялась она. Стоило ей улыбнуться, и она стала такой же чудесной, как бабушка Нене. Она была молода, старше Мары лет на пять, и когда она сняла платок, оказалось, что у неё тёмно-русые волосы, заплетённые в косички, круглое лицо без острых скул, внимательные глаза и красивые розовые губы. Не заглядеться на неё было невозможно. – Я Салейко, жена Николая, – представилась она, кивая всем, проходя и садясь у огня там, где хозяйничала бабушка Нене. Посреди чума Ирико соорудил стол из трёх широких досок, постелил на него тканевую красную скатерть, и бабушка Нене с Салейко быстро заставили стол деревянными и жестяными тарелками с едой. – Ой, Кока, – обратилась к нему запыхавшаяся от стараний бабушка Нене и озвучила некую просьбу на языке хасава. Кока, едва успевший присесть к огню и протянуть к нему руки, чтобы согреться после тяжёлой дороги, покорно встал и вышел на улицу. Он вернулся, когда все уже разместились за столом, и на этот раз за ним шла ещё одна девушка, ниже него, и прятала лицо в капюшоне такой же шубы-рубашки из оленьего меха, как у мужчин – малицы, как потом узнала Мара. За девушкой в чум проскользнули две пушистые собаки, вилявшие хвостами и всюду совавшие свои носы. – А это Варвара, младшая сестра Николая, – сказала бабушка Нене. – Даже отмороженные пальцы не загонят её в чум, не то что трёпка от отца. Она у нас возится с оленями, как мальчишка. – Здравствуйте, – чуть слышно сказала Варвара, не встречаясь ни с кем взглядом. Вторая в семье обладательница славянского имени была красная от мороза и сначала села погреться у огня, затем сняла капюшон, скрывавший распущенные русые волосы. У неё было милое лицо с высокими скулами, как у бабушки Нене, светло-карие глаза, маленькие губы, худая шея торчала из ворота малицы. Собаки тёрлись около неё и неотрывно следили за её руками, топчась на месте от нетерпения. Она набрала им костей в миску и присвистнула, продемонстрировав её. Собаки взвизгнули и бросились к ней мимо Коки, который медленно раздевался, потому что усталость пригибала его к полу, как собственный вес клонит к земле ягоду земляники. – Сколько можно! – рявкнул он и прибавил что-то на родном языке, обращаясь, однако, не к своей сестре, а к собакам. Словно он не мог злиться на сестру, словно на неё нельзя было злиться. – Да убери ты своих этих! Им не место в чуме! – возмутилась бабушка Нене. Ирико прикрикнул на дочь на языке хасава. Варвара скорчила ему гримасу и выставила миску на улицу. Собаки заспешили наружу, на пару секунд застряв в проходе, потому что полезли одновременно и чумовое покрытие прижало их друг к другу. Варвара хмыкнула, глядя, как два пушистых зада в замешательстве дёргаются, а затем исчезают. С улицы послышались звуки грызни и скулёж. – Натащили шерсти, всю еду провоняли, – буркнул Ирико. – А на вашем языке имя Варвара тоже меняется? – не могла не спросить Алла. Инцидент с собаками был тотчас забыт. – Оно длинное, но красивое, – отметила бабушка Нене. – По-нашему будет Варук, – сказал Алле Кока, усаживаясь за стол. – Варук, надо завтракать, чтобы поскорее собраться. Ехать надо. Ты что надулась? – заворчал Ирико. Варук понуро подползла к столу на четвереньках, села между Кокой и Салейко, взяла себе немного варёной оленины и стала основательно обгрызать её, не оставляя ни кусочка мяса на толстой кости. – Приятного аппетита, – сказала Алла, скрывая за улыбкой отвращение к варёному мясу. – Приятного аппетита, – вторил ей Глеб, и за ним отозвались Мара и Кока. – Приятный аппетит, – кивнул Ирико. – Приятного аппетита, – Салейко улыбнулась своей красивой улыбкой. Бережных кивнул, потому что он уже жевал мясо, и его рот был занят. Бабушка Нене наконец села, убедившись, что все едят. – Кушайте, кушайте! Хотите ещё соли? Или перцу? У нас его немного, мы не привыкли к приправам. Едва завтрак был окончен, а посуда, скатерть и стол из досок – убраны, чум стал с огромной скоростью исчезать и погружаться на нарты. Бабушка Нене оказалась потрясающе проворной в этом деле, хотя внуки и сын запрещали ей перетруждаться, и большую часть работы выполняли Салейко и Кока. Варук с отцом ловили арканом и запрягали в сани оленей, вокруг них скакали уже не две, а три пушистые чёрно-белые пастушьи собаки, весело гавкавшие на оленей. Гостей семьи Яр познакомили с хозяевами двух из четырёх чумов стойбища. Оказалось, Яры не могли путешествовать в одиночку, потому что им не хватало людей, чтобы присматривать за их стадом – Ирико, Кока и Варук не справлялись втроём – поэтому вместе с ними путешествовали Хэ́но, семья младшего брата бабушки Нене, Ха́рюти, и их стадо. Харюти поздоровался со всеми. Он был весёлым полненьким мужичком с усами и бородкой. – Здравствуйте-здравствуйте, привет-привет, – сказал он, пожал всем руки, но тут же отвернулся и закричал на двух своих сыновей. – Э, чего творите?! Трогать пора, олени не пойманы, ничего не собрано, вон Яры уже оленей запрягли, а вы что! Мальчишки были почти ровесники, двенадцати и четырнадцати лет, и они громко хохотали, нарочно промахиваясь арканами мимо оленьих голов. Отец оставил гостей и ушёл к ним, без конца ругаясь. Мимо прошла девушка в красиво расшитой шубе – ягушке – высоко держа голову и демонстративно занимаясь чем-то полезным. Это была старшая дочь Харюти, Я́лька, немногим старше Варук. Она была самой верной помощницей своей матери. Мара посматривала на неё и видела знакомое ей с детства стремление «угодить назло»: Ялька разбирала чумы вместе с матерью, и на её лице не было ни капли удовольствия от процесса. Мать семейства, А́куне, была такой же полненькой, как отец, и такой же недовольной жизнью, как дочь. Ей всё время приходилось отвлекаться от работы, чтобы проверить, как там младенец, её младшенький сынок, и как средняя дочка, девятилетняя девочка, присматривает ещё за одной дочерью шести лет, которая бегала по стойбищу, отвлекая всех от своих дел. А кроме них был ещё Едэй, на год младше своей старшей сестры Яльки, беспечный молодой человек, к которому у отца тоже были претензии. Едэй всё делал не спеша, и было трудно понять, ленился ли он или хотел сделать всё по совести, но над ним подтрунивали то Харюти, то Ялька. – Даже я могу сделать лучше! – заявляла Ялька. – Едэй, от тебя уже три оленя убежали, ты чего хлопаешь глазами? – смеялся Харюти. – Я не хлопаю, – задумчиво отвечал Едэй, подбирая верёвку. – Я их просто закрыл. Чтобы сочинить маленькую молитву. К аркану. Чтобы он лучше бросался. Хотите, научу? – Она тебе не особо помогла, – Ялька склонила голову набок, глядя на его верёвку, валяющуюся на земле. – Я её ещё не произнёс. – Ну? – Я не люблю такое отношение, – Едэй вдруг отвернулся от них с отцом. – Я всё равно тебе не скажу. Я никому не рассказываю тайные знания. Некоторые их не достойны. – Я тебе сейчас дам, недостойный! – Можно я лучше маме буду помогать? – Едэй сдался, его молитва не сработала. – Иди, – отмахнулся Харюти. – Вышей что-нибудь или чево ты там обычно делаешь, – фыркнул он, впрочем, беззлобно. Мара хмыкнула. Какой загадочный молодой человек. Чумы были разобраны меньше, чем за пару часов, и к рассвету вереница саней и оленей тронулась в путь. Стадо, путешествовавшее с семьями Яр и Хэно, было огромным, и Мара потрясённо присвистнула, когда нарта тронулась и поднялась на первый холм. С холма открывался вид на тундру и висевшее над ней небо, розово-синее, в котором, как муха в киселе, плавало красное восходящее солнце, делая снежные поля оранжевыми. Гостей посадили по одному на нарту каждого из членов семьи. Маре повезло оказаться в голове колонны с угрюмой Варук – такой же немногословной, как рядовой Бережных, – Глеб отправился с бабушкой Нене, Алла поехала с Ирико, Бережных с Кокой. Салейко на её собственной нарте замыкала и следила за самыми слабыми оленями вместе с Едэем и Ялькой. Остальные Хэно ехали в середине: родители на ходу о чём-то перекрикивались, а младшие дети то и дело затевали драки прямо на нартах. – Кажется, мне не пришлось ещё представиться, я Мара Григорьевна, – примирительно начала Мара, когда пятнадцать минут к ряду Варук не издала ни звука, правя оленями. – М-м, – последовал ответ. – Ага, – согласилась Мара. – Ты не в восторге от нас, да? Не осуждаю, я сама от себя не в восторге. Что уж говорить об этих бестактных умниках. – Плохо говорю по-русски, – спустя несколько секунд заторможенно сказала Варук. Несколько раз она оглядывалась назад, чтобы проверить, не отстали ли остальные. Мара без стеснения всматривалась в лицо Варук. Девушка, наверное, была её ровесницей или чуть младше, но не проявляла никакого интереса к окружающему миру. Её лицо было застывшим, безо всяких эмоций, глаза смотрели по сторонам без особого понимания, что происходит вокруг, а руки совершали движения только благодаря давней привычке. – У тебя что-то случилось? – не выдержала Мара. – Знаешь, мне кажется, я в чём-то перед тобой виновата. А ведь это не так. – Не так. – О, смотри-ка, это Едэй там хлопнулся в снег? Варук посмотрела назад, увидела, что Едэй действительно валялся в снегу – маленькая серая фигурка на склоне соседнего холма, – а Салейко и Кока, смеясь, что-то ему кричали. Губы Варук изогнулись в самом тоскливом смешке, который Маре приходилось видеть. Она хотела бы ей посочувствовать, но чужая непонятная тоска напомнила ей о своей тоске, вполне понятной и близкой. В тысячный раз собственные надежды больно царапнули душу. Прошли месяцы. Они с Гузель не написали друг другу ни одного письма, не отправили ни одной открытки, не созвонились, не передали привет через знакомых. Она надеялась, она так надеялась, а теперь то, что осталось от надежды, лишь напоминало, какой она была глупой. Похоже, она навсегда потеряла своего самого дорогого человека. Варук свистнула убежавшему слишком далеко старому псу и отдала ему команду на родном языке. Мара вздрогнула. Пёс послушно поравнялся с нартой. Он бежал, высунув язык, и любовно глядел на свою хозяйку. Стадо двигалось на восток, пока навстречу им не выползла туча, закрывшая собой всё небо. За ночь они переждали вьюгу, о которой ещё в городе их предупреждал Ирико. Алла до полуночи расспрашивала бабушку Нене обо всём и ни о чём – бабушка оказалась самой словоохотливой в семье Яр, и говорить с ней можно было бесконечно. – Наша семья не самая богатая, – рассказывала она. – Но одна из самых старых из всех хасава. Мой покойный муж, Айта его звали, был старейшиной двадцать лет, а до того старейшиной была его бабка. Теперь Ирико один из старейшин. Уже пятнадцать лет! – Бабушка Нене сама могла когда-то стать Есяконе, железной женщиной, – с гордостью сказала Салейко. – Есяконе решает много важных вопросов, и её слушают все старейшины. Бабушка Нене очень умная, но она не хвастается. – Так они тебе и поверили, – бабушка рассмеялась. – Где там в мои годы сохранить острый ум? – Есяконе выбирают? – спросил Глеб. – Да, я читала, она похожа на… что ж, не на вождя, скорее, на премьер-министра. В меньших масштабах. И какое бы у неё ни было имя, она берёт себе имя Есяконе и остаётся ею до тех пор, пока ей доверяют, иногда до самой смерти, – пояснила Алла. – Мы сможем с ней познакомиться? – она обратилась к бабушке Нене. – Если Ирико устроит вам такое знакомство. А, Ирико? – Я-то устрою, но захочет ли Есяконе, – он пожал плечами. – Сколько вам лет, бабушка Нене? – спросила Алла. Она весь вечер не только спрашивала, но и одновременно делала конспект ответов на свои вопросы в толстой тетради, подложив под неё книжку. Алла писала какой-то особенной скорописью, и едва ли в её записях можно было разобрать хоть слово. – Будет семьдесят три. Ирико, вон, почти пятьдесят, я его уже в двадцать лет родила! И он ведь не первый был. При мысли о родах Мару обычно начинала трясти нервная горячка. Она шокированно отпила отвратительного чая из жестяной кружки. Она даже не думала делать какие-то записи, чтобы выглядеть правдоподобно, как настоящий этнограф, и тетрадка, которую ей дала Алла, валялась забытой на чемодане у входа в чум. – Кока, а вам сколько лет? – Будет тридцать один. Мара снова шокированно, с громким хлюпом отпила чаю. Кока вовсе не выглядел на тридцать. Какой магией юности он пользуется? – Мы ровесники, – добавила Салейко. – Мне тоже исполнилось тридцать. Мара сделала слишком большой глоток чая и обожгла язык. До чего же они хороши для тридцатилетних! Особенно она. – Но у вас нет детей? Кажется, на севере принято иметь как можно больше детей, – не удержалась Мара. – Вон, как у Хэно. Чтобы даже имена у всех запомнить было невозможно. В этот раз никто не смотрел на неё как на врага народа за непрошенный комментарий. Только Кока скуксился, а Салейко улыбалась уже не так весело. У Мары вдруг проснулась совесть. Господи, она не должна была омрачать это прекрасное лицо. Нельзя расстраивать красивых женщин, мало она уже навредила одной только Гузель! – Всё правильно, так принято, – сказала Салейко. – Но духи не всегда согласны с твоими желаниями. – Ничего, мы бы не выдержали резать оленей чаще, чем сейчас, прокормиться было бы тяжело, – изрекла бабушка Нене. – И Хэно помогают. Хэно нам всё-таки не чужие, – пробормотал Кока. – Может это и к лучшему, – добавил Ирико так, что казалось, он загнётся от тоски без внуков. Все замолчали. Алла усиленно записывала ответы в тетрадь, Глеб смотрел, как тлеют угли в очаге, Мара прислушивалась к ощущениям обожжённого языка, Бережных чинно пил чай, разомлев в тепле. Снаружи на стойбище опустилась тьма, где-то ревел олень и лаял пёс. – Пойду проверю собак и найду Варук, – Ирико вздохнул и ушёл. Салейко положила голову на плечо Коки, и он сконфуженно обнял её одной рукой, очень стесняясь показывать свои чувства в присутствии чужих людей. Салейко прикрыла глаза. Бабушка Нене зашивала чьи-то штаны – судя по тому, что они были небольшими, они могли принадлежать только Варук. – Расскажите про шаманов? Пожалуйста? – спросил Глеб во всеобщей тишине. – Мы наслышаны, но не… навидены. Алла оживилась, подняв голову от тетради, и жадным до историй взглядом посмотрела на бабушку Нене. – Что про них рассказать? Одного на праздниках как раз увидите. Если что болит, вылечит. Может, ваше будущее расскажет. Но, чтобы жить хорошо, знать будущее не надо. – А можно будет его тоже опросить? – у Аллы в глазах горел азарт. – Про его жизнь, про семью, про практики? – У этого шамана нет семьи, – сказала Салейко, не открывая глаз. – Как это? Он выживает в тундре совсем один? У них у всех нет семьи? – Не у всех. Бывает, шаману приходится отдать что-то, самое дорогое, что у него есть, чтобы получить возможность помогать другим, – мрачно изрекла бабушка Нене. – У меня в роду была одна шаманка, двоюродная бабка со стороны отца. Не помню, чтобы она жила с кем-то, кроме своих оленей. До неё ещё кто-то был, со стороны… деда Акуне. Но там был очень далёкий родственник, да и он к нам отношения не имеет. Трагическое самопожертвование ради всеобщего блага. Какая тоска. Мара насмешливо вскинула брови. Глеб и Алла поймали её взгляд и одинаково насупились, приказывая ей держать рот на замке. Рядовой Бережных, к удивлению Мары, слушал с увлечением, подавшись вперёд, обхватив своими большими руками чашку, чтобы лучше согреться. – У каждого шамана свой путь. Обычно, когда человек уже взрослый – иногда, когда у него или у неё уже есть дети, – приходят духи. Сначала – во сне, затем – наяву. Человек ведь сам не выбирает. Выбирают его, и не оставляют, пока не согласится. Иначе убивают его или его ребёнка. – Духи, похоже, не церемонятся, – Мара хмыкнула. – Конечно, – поддержал Кока. – Никто не хочет пойти на такие испытания добровольно. – Какие испытания? – Защищать свой род ну и… всех, кому понадобится помощь. Исцелить, помочь советом, послушать, что говорят духи. Тяжёлая работа. – Кто-нибудь учит его этому? – спросила Алла, продолжая неистово черкать карандашом. – Духи его и учат. Никто больше не знает всех премудростей той стороны. – В каких духов вы верите? – У нас их так много, что всех не пересчитать. Мы помним духов наших предков, они переходят на ту сторону и… – тут бабушка Нене над чем-то задумалась. – Они становятся одним из лиц тысячеликого духа. Тысяча лиц, но суть одно. – Суть чего? – Жизнь. Которую здесь питает кровь, а там питает ветер, который нельзя увидеть и нельзя почувствовать. Вернулся Ирико, Варук плелась позади него, натянув на голову капюшон. За ней следовал только один пёс – старичок Нюдяко, который просунул голову в чум, а затем, едва не получив по носу от Ирико, убрался восвояси. – Пора собираться спать, – сказал Ирико. – Я покажу вам маленький чум, там натоплено, – Салейко нехотя встала и с улыбкой проводила их туда, где им предстояло спать. Армейские спальные мешки не сильно согревали, и Салейко с Кокой принесли шкур, чтобы гости могли закутаться ночью. О том, чтобы умыться и почистить зубы, не было и речи. Мара аккуратно расплела на ночь изящную и непрактичную причёску, ради которой она портила роскошные волосы дорогой электрической плойкой. Чёрные волны уже выглядели плачевно, а на утро были ни на что не похожи, и Мара потратила полчаса, чтобы заплести дракончики. Следуя своему обычному утреннему ритуалу, она достала помаду с зеркальцем, которые хранила во внутреннем кармане, чтобы они оставались в тепле, накрасила губы и подрумянила щёки. Алла посмеивалась, наблюдая за её тщетными попытками оставаться красивой посреди тундры. – Брось это, ты и без этого прекрасно выглядишь на моём фоне, – сказала она. – Может быть, ещё надушишься? Но кто тебя здесь будет нюхать, кроме оленей? Мара, не отрывая от неё обиженного взгляда, достала из-за пазухи маленький флакончик духов, заткнутый пробочкой, надушила одно запястье, потёрла его о другое и приложила их к шее. – Я никогда не пойму, зачем ты это делаешь, – Алла с улыбкой покачала головой. – Кого тут соблазнять? Глеба? Тимофея Гаврилыча? Едэя? – Для себя. Я забочусь о себе для себя. После завтрака чумы со всеми пожитками вновь погрузились на нарты. Олений караван пошёл на северо-запад, где каждый март собирались все кланы народа хасава, чтобы устроить традиционное празднество перед тем, как снег станет неторопливо подтаивать и стада начнут свой ежегодный путь к холодному океану. – Маршрут долгий, и затрагивает несколько важных для нас точек. Мы проедем чуть южнее скважин, и нам нужно во что бы то ни стало взглянуть на последствия «аномальных» холодов своими глазами, – напомнил Глеб той ночью, вытащив карту мест добычи. При свете единственной свечи посреди жилища из оленьих шкур она выглядела гораздо загадочнее, чем при свете электрических ламп в кабинете начальника милиции, и невольно напоминала о пиратах и сундуках с сокровищами. – Точно. Мы же должны обвинить в чём-то этих замечательных людей, чтобы в наркомате были довольны, – Алла зевнула, заканчивая ежедневную запись в путевом дневнике. – Не думаю, что все так уж безвинны, – сказала Мара. – Эта семья – не все хасава. Люди бывают разные. – На праздниках присмотримся к ним получше, – Глеб свернул карту. – Алла Францевна, ты всё? Алла закрыла тетрадь, оставив между страниц карандаш, и закуталась в шкуры и спальник по самую макушку. Глеб погасил керосиновую лампу.

*

Мара уже какое-то время тревожно думала о том, как хасава принимают ванну. Может, красавица Салейко была красавицей и с чистыми, и с грязными волосами, но Мара без ванны или душа превращалась в уродливое чешущееся существо, истово ненавидящее себя и своё тело. Шёл пятый день, и Мара уже думала, как подойти с этим вопросом к бабушке Нене, когда стала свидетельницей исторического события. У болтливой, но застенчивой Аллы нервы сдали ещё раньше, чем у Мары. – А чем вы таким заняты, если не секрет? – Алла с вежливой улыбкой обратилась к Едэю и Яльке Хэно, которые старательно набирали снег в вёдра совками. – Снег? Для питья, – пояснила Ялька. – Сейчас растопим, часа через три как раз растает. Почти как из-под крана в городе. Так же… быстро, – она рассмеялась. – Ты что за снег такой берёшь? Ты не видишь, что он грязный?! – немедленно прикрикнула она на Едэя. – Грязный снег интереснее чистого, – последовал очередной философский ответ её брата. – Чем, Христа ради?! Ялька говорила по-русски едва ли не лучше Коки и Салейко и даже добавила «Христа ради», не будучи христианкой. Алла старательно слушала, запоминала и анализировала всё, что видела и слышала. Через пять дней непрерывных записей Хэно и Яры стали относиться к ней с подозрением. Если у неё нет злых намерений, зачем она записывает их каждый шаг? Поэтому Алла решила сделать перерыв и писать только основные события и факты по вечерам, когда никто не видел, как старательно она заносит в тетрадочку всё, что узнаёт о хасава. – Когда выбираешь из него соринки, – Едэй продолжал набирать не очень хороший, по мнению Яльки, снег. – А вы не собираетесь использовать воду для чего-то другого? – застенчиво спросила Алла. Ялька и Едэй одновременно бросили на неё непонимающие взгляды. Они одинаково хмурили брови и кривили губы. Алла, наверное, покраснела бы, если бы её щёки и без того не были красными от холода. Мара предпочитала наблюдать за этой сценой издалека и развлекаться. Алла большая девочка, сама справится. – Это для чего? – спросила Ялька. – Для готовки? Для мытья посуды? Для… питья? Её ведро уже было наполнено снегом до краёв. Едэй неподалёку, зачерпнув в совок снега, вдруг начал рыться в нём, словно потерял в снегу драгоценное обручальное кольцо. Ялька вздохнула, и в её вздохе было всё: отстань от меня, странная женщина; ты меня заколебал, глупый брат; ты недостаточно чистый, идиотский снег; мне должны бы платить за все мои страдания в этой семье, но я не получаю ни копейки! – Нет, для чего-то другого. – Мне было бы проще, если бы вы мне подсказали, Алла Францевна, – Ялька не собиралась помогать ей. – Словами через рот. – Словами через рот не так просто, как кажется. Может, я напишу? Ты умеешь читать? – Я в школе училась семь лет! На одни пятёрки, между прочим, – фыркнула Ялька. – Я думаю, наши гости с большой земли хотят помыться, – вставил Едэй. Алла скривилась. – Да, вроде того. Я просто хотела узнать, возможно ли это посреди тундры… И не будет ли это проблематично? Одно ведро снега тает очень долго, а чтобы его вскипятить, нужны лишние дрова… – Ваша стыдливость похвальна, Алла Францевна, – Ялька улыбнулась. – Можно было просто попросить. – Если вы не будете мыться слишком часто, – начал Едэй, – то дров уйдёт не так много. – Раз в неделю – это часто? Едэй и Ялька снова одновременно смотрели на неё своими похожими глазами и похожими лицами. – Это не невозможно, – осторожно ответила Ялька. – Я спрошу у родителей и у Яров. Когда на следующий день Ялька и Салейко общими усилиями раздобыли для них по ведру горячей воды на каждую, Мара смотрела на Аллу как на волшебницу, наколдовавшую оазис с пальмами посреди пустыни. Парней выгнали на поле смотреть оленей с Ирико и Кокой – Бережных неистово покраснел, услышав причину, – и устроили в малом чуме походную баню. Салейко и Ялька разобрали часть пола, открыв холодную землю, Варук притащила три ненужные доски, которые было не жалко промочить, и положила их так, чтобы на них можно было стоять и поливаться водой из ковшика. Рядом поставили вёдра, а чум с утра протопили как следует, чтобы не мёрзнуть. – Я буду благодарна тебе по гроб жизни, – сказала Мара. – Я больше никогда не буду жаловаться на бани в поморских деревнях, – вместо благодарности Алла нервно рассмеялась. – Любая баня даст фору этой. – Лучше, чем ничего, – поправила Ялька. – Как просили. – А вы… редко моетесь? – Ну… перед праздником помыться, конечно, не помешает, – сказала Салейко с улыбкой. – Когда есть дрова и время, тогда и моемся, – недовольно сказала Варук. – За стадом нужно следить, а не за чистотой. – Я заставляю её мыться как можно чаще. Ей очень не хватало старшей сестры вроде меня, – с такой же очаровательной улыбкой пояснила Салейко. – Вам показать, как всё это… делать? Воду нужно расходовать экономно. И будет хорошо, если ещё немного останется. – Не помешает, – Алла с готовностью кивнула. – Я вам дам мыло… – сказала Салейко, доставая ломоть хозяйственного мыла, по текстуре и цвету сильно смахивавший на большой сухарь. Алла и Мара, не сговариваясь, сказали в унисон: – У нас есть своё! – Серьёзно? – Салейко задумчиво покосилась на них. – Вы взяли своё мыло? – Да, мы же не знали, будет ли оно здесь, – вежливо улыбнулась Алла. – Я без своего мыла никуда не хожу, – заявила Мара. – Моё мыло, мои микробы. Маре дико хотелось мыться после недели в пути, но она чувствовала себя в ловушке, потому что взгляд сам собой прилипал то к чьей-то груди, то к чьим-то бёдрам, то к чьим-то ягодицам, то ещё к чему-нибудь, чего ей не следовало видеть. Ей смертельно хотелось выключить свой мозг, выдернуть его из розетки, как шнур от электрической плойки, чтобы он перестал нагреваться. А к лицу привязать фотографию Гузель, чтобы она закрыла ей глаза. Публичные бани и те были не так страшны – в них было куда больше страшных заплывших старух и куда меньше симпатичных девушек с гладкой кожей, длинными волосами и сияющими молодостью телами. Под конец, когда она уже вымылась – дважды едва не опрокинув своё ведро от смущения, – оделась и сушила волосы старым мокрым полотенцем, Мара убедила себя, что, даже знай Гузель об этом любопытном обстоятельстве её путешествия, ей бы уже было всё равно. Мара на её месте была бы куда больше напугана тем, что случилось на их первом задании, чем тем, что Мара всё же не отвела глаза от красавицы Салейко. Справедливости ради, даже Алла безуспешно пыталась не пялиться на то, как вода скользила по её большой упругой груди, маленькому округлому животу, красивым полным бёдрам и длинным ногам. – Да ладно тебе, не завидуй, – в конце концов сказала Алла Маре. – У тебя тоже красивая фигура. Ты-то точно не похожа на прямоугольник, а очень даже наоборот, – она указала на себя. Мара завидовала не столько Салейко, сколько её мужу. И эти глупые мысли, не подкреплённые ничем, кроме искреннего восхищения, так или иначе приводили её к тоске по Гузель и самобичеванию. Ну почему, почему она не отвернулась?! Стыд и позор! – И волосы у тебя очень красивые, – Алла поникла и через силу улыбнулась; она тоже уже сушила свои волосы. – Нельзя так себя унижать, – Мара нахмурилась. Она может быть последней злюкой, но она не будет поощрять самоуничижение людей. Даже тех, которые её бесят. – Это правда. Все всегда меня жалеют. Родители. Подруги. Однокурсники. Хотя я объективно так себе. Волосы у меня как пакля и веснушки ещё эти, и вдобавок нет даже намёка на талию. – У тебя уникальные волосы, я такие ещё ни разу не видела, – возмутилась Мара. – Фигура у тебя другого типа, но вполне аппетитная, как у греческой богини, и тебя как будто поцеловало солнце. Не вижу причин, по которым ты «так себе». Красота не бывает одинаковой. Она разная. Поверь, это говорит девушка, которая любит девушек. Алла усмехнулась и немного повеселела. Мара не удержалась и добавила: – Вот ты можешь выйти из дома прямо так, с такой причёской. Она кудрявая и пышная. А мне надо завиваться, потому что у меня прямые волосы. Мне нужна пудра, чтобы кожа не блестела и румяна, чтобы при этом не быть бледной поганкой, а у тебя кожа идеальная и есть здоровый румянец. Ты красивая. Вон как Бережных зачарованно на тебя пялился, когда впервые увидел. Алла посмотрела на неё с надеждой и уважением. – О нет, не смотри так. Неужели ты это всё не замечаешь? – Спасибо. – Невелика задача сказать необычной девушке, что она необычная. Мара отвернулась, чтобы не казалось, что она, упаси господь, прониклась к Алле дружеской симпатией. Алла ничего не сказала, но явно всё поняла. Маре захотелось стукнуть себя по голове. Сближаться с болтливыми заучками не входило в её планы. И всё же ей было приятно, что Алла не чувствовала себя «так себе». Только потому, что это объективно было полнейшей чепухой! – Воды мужчинам оставили? – спросила Салейко. – А бабушке?.. – спросила Алла. – У бабушки спину прихватило, она сегодня больше ничего делать не будет, – пояснила Салейко. – А моя мать занята и не хочет сидеть в нашей компании, – добавила Ялька. Варук, вытирая своё худое тело, заглянула в последнее ведро. – Не-а, – она слабо улыбнулась. – Мужчинам не оставили. Будут умываться языком. Как кошки. Все смеялись, а Мара думала, почему Варук такая худая. Было ли тому виной её странное состояние? Её меланхолия? Она не ела от тоски? Она была привередой? Она слишком много времени проводила в поле? Но разве от активности не должны появляться мышцы? Сама Мара, едва поступила в академию, стала крепче и сильнее, а ведь их каждое утро гоняли на пробежки и зарядки в любое время года и в любую погоду. А какими изматывающими были лыжные тренировки! И всё ей нипочём, она не стала худой, она осталась сильной, и её мышцы никуда не делись. Варук ненароком поймала её взгляд. Мара надеялась, что она увидела в её глазах то самое беспокойство за её здоровье. Трудно было понять, что она видела. Варук умела держать непроницаемое лицо. Она натянула свою тунику и хлопковые штаны, затем ещё одни штаны и свою бессменную малицу, села к остальным и стала слушать Яльку и Аллу, но больше не шутила, словно одна шутка выпила из неё все силы. Через семь дней пути по бесконечным белым просторам за очередным холмом показалось крупное стойбище с десятками непохожих друг на друга чумов, напоминавших конусы муравейников в лесу. За ними виднелось скопление деревянных домов. Всюду из труб поднимался дым. На полях, окружавших стойбище, шевелились многочисленные неповоротливые стада оленей. Вдали виднелось озеро, засыпанное снегом, но расчищенное в паре мест, где темнели проруби. – Здесь будет день солнца и оленя? Ваш большой праздник? – спросила Мара у Варук, скорбно опустившей плечи. Этот глупый вопрос не нуждался в ответе. Варук тряхнула поводья, и олени стали спускаться в долину. Наступала короткая оттепель перед последними весенними морозами. Снег был рыхлый и сырой, и нарта ехала не так быстро, как хотелось бы. Таким же рыхлым и сырым было небо, с которого время от времени падали снежинки вперемешку с редкими каплями – теми снежинками, которые растаяли по пути к земле. Рыхлым и сырым был и воздух. Но Ирико и бабушка Нене в один голос твердили: тепло обманчиво и скоро уйдёт. Вот тогда гости из столицы увидят настоящую весну. Ту, которая гораздо больше походит на февраль на большой земле, чем на середину марта.

*

Вдовец Ирико вошёл в скромный чум на окраине большого стойбища. Чум был полон старейшин, сидевших вокруг буржуйки. Не меньше тридцати человек набилось в это маленькое пространство – мужчин и женщин, седых и не совсем седых, с морщинами и почти без них, в разных одеждах от курток и шапок из шкур до длинных шуб со сложными вышивками. Напротив входа во главе собрания сидела Есяконе Салиндер, женщина сорока лет с широкими бусами из монет на груди, которые она носила поверх ягушки, вышитой множеством узоров. Её голову венчала повязка с такими же железными монетами и с нитями цветного бисера. Волосы со слабой проседью были забраны в тонкую косу. – Смотрите-ка, Яры приехали! – Доброго дня, Ирико! – Как дочь, Ирико? Вернулась? – Вернулась два года назад. Кажется. Ирико кивнул старейшинам и Есяконе, разговоры утихли, и ему дали слово. – Они прислали к нам четверых шпионов, – начал он. – Всю дорогу мы развлекали их историями о духах и нашей семье. Пока они ничем не дали понять, чего хочет Федерация. – Есть доказательства, кроме подозрений? – спросил кто-то из старейшин. – Верно! Верно! – вторили женские и мужские голоса. – В чём их можно обвинить? Ирико медленно кивал, подтверждая, что вопрос задан справедливый. – Их всего четверо, они молоды. Они не скрывают, что один из них – гебист. В путешествие их снаряжали, очевидно, из запасов армии. Они используют одинаковые армейские рюкзаки, спальные мешки, носят армейские шинели без знаков отличия. Какой у армии может быть интерес в истории и описании нашего народа? – Справедливо. – Ничего им не надо, кроме того, чтобы извести нас! – Мы не нарушаем их дрянные законы! – Нужно следить за ними. Семью Яр нельзя отпускать каслать одну в этом году. – Нельзя! – Какие семьи согласны поехать с нами? – с готовностью спросил Ирико. Со стороны, где сидели старейшины хасава, поднял руку Пэда Айваседо, дед Салейко. – Айваседо пойдут с вами. – Сегой пойдут с вами, – руку подняла пожилая женщина. – Мой племянник ни за что бы не оставил в беде свою подругу Варук Яр. Старейшина Сегой и Ирико обменялись благодарными взглядами. – У неё будет большое приданое, – с улыбкой сказал ей Ирико. Всем было известно, что Варук была давным-давно помолвлена с Нанако, единственным мальчишкой в семье Сегой, с которым она стала неразлучна на воле. – Я делаю это не ради оленей, – строго заметила старейшина Сегой. – А ради моих будущих родственников. И, если всё срастётся, когда Нанако вернётся, то и ради моих будущих внуков. – Что скажете о нашем решении, Есяконе? Есяконе покачала головой, железные монетки у неё на голове звякнули о железные монетки ожерелья. – Три семьи вместе справятся, больше – привлекут внимание. И я сама встречусь с этими шпионами, – не без насмешки сказала она. – Хочу понять, так ли они опасны. А пока будьте осторожны, говоря о ваших детях, если эти люди придут к вам ужинать. Некоторые вещи должны всегда оставаться в тайне. – Своих детей мы не выдадим! – Нет, никогда! – Если нужно, – добавил один из старейшин, – мы больше не будем отпускать их на волю, чтобы защитить. – Они не смогут оставаться в семьях, не устраивая хаос! – возмутился кто-то в ответ. – Зато они будут живы! – Пока это решение только помешает нам, – возразила Есяконе. – Но я понимаю вас, и, если настанет такая нужда, мы вернём всех детей вместе с северным стадом, чтобы переждать несколько лет этой безумной власти. Старейшины согласились, что это жестокое, но мудрое решение. Ирико хмуро думал о том, как кардинально изменилась его единственная дочь, вернувшись с воли домой. Весёлый ребёнок превратился в пустую куклу, мечтающую лишь о возможности уехать назад. Какое счастье, что взросление необратимо! Может быть, ей и не стоило никуда уезжать? Связь с духами, перед которой уязвимы все без исключения дети племён, воистину не дар, а проклятие. Он сам уже мало помнил ту жизнь на воле, и был уверен, что она приносит детям лишь страдания, когда её приходится оставить позади, – страдания были всем, что он запомнил.

*

Снежная охотница Когда были заново возведены два чума, бабушка Нене собралась повидать родственников и подруг. Она повязала на голову красивый платок и уже хотела идти, когда они с Варук столкнулись на улице. Варук уронила дрова, которые несла в чум и с тоской посмотрела себе под ноги. Сил собирать их совсем не было. Бабушка сразу же ловко подобрала несколько тюлек и протянула ей. Варук кивнула, забирая дрова. – Может, тебе сходить к шаману, Варук? – осторожно спросила бабушка, взяв её за плечи и вглядевшись в её застывшее печальное лицо. – Дед Кыт приехал, да и Серавати, говорят, тоже где-то здесь. Варук пожала плечами. – Может. – У тебя что-то болит? Голова? Рука, нога, спина, живот? Я только приготовила там супчик, ты такая бледная… – Не хочется. Спасибо. – Как это не хочется? Ты почти не завтракала? Варук снова пожала плечами. Руки уже начинали подрагивать от кучи тюлек. Бабушка Нене покачала головой. – Ты меня пугаешь. – Всё нормально. Бабушка Нене недовольно нахмурилась. Варук захотелось застонать в голос. Вместо красивого выходного платка бабушка надела обычный, старый и засаленный, а вместо похода к родственникам и подругам повезла внучку к шаману. Весной шаман держался недалеко от места празднеств, чтобы его могли легко найти те, кто нуждался в его помощи. У шамана не было семьи, а было лишь маленькое стадо в тридцать оленьих голов, и кое-какая одежда, которую он шил себе сам. Варук нехотя вошла в его чум, фыркнула от вони, стоявшей там, и послушно легла туда, куда ей сказали лечь. Вонь была такой сильной, что заставляла шевелиться волоски в носу. Она была острой, пряной и совершенно отвратительной. Так частенько воняли взрослые мужчины, которым минуло сорок лет, в этом возрасте они все вдруг начинали одинаково вонять. Может быть, вонял их рот, может быть, их грязные плеши или подмышки, а может, это был пот? Варук мысленно пообещала себе насильно загонять Нанако мыться, если когда-нибудь от него начнёт так же вонять. Даже от отца иногда несло этим странным запашком. Но шаман вывел свою вонь на новый уровень – он, должно быть, вообще не видел смысла в водных процедурах, и сознательно создавал вокруг себя ореол смерти при помощи убийственного запаха. Должно быть, летом мошкара, подлетев к нему, дохла и падала на землю, как снег в метель. Звали его дед Кыт, он был высоким и худым стариком, не слишком привлекательной наружности, однако он хорошо делал своё дело, и старался не пропадать из виду, чтобы всякий мог прийти к нему за помощью. За терпение и внимание ко всем страдальцам ему прощали его ужасный запах. Дед Кыт водрузил себе на голову самую приличную вещь, которая была в его хозяйстве – маску с куском чёрной ткани, закрывавшую его лицо, и с длинными бусами, которые свисали до талии. Сзади у него торчала макушка с такими же длинными седыми засаленными волосами. Он попросил бабушку Нене выйти. Затем дед Кыт сел около головы Варук, отпил из чашки некую жидкость, на взгляд Варук, походившую на обычный чай, и стал чего-то ждать, положив костлявые руки на поджатые колени. Наконец он так немелодично запел своим низким голосом, что Варук сморщилась, не открывая глаз, – во время ритуала нельзя было смотреть шаману в глаза. Он пел долго, и Варук успела задремать, а когда дед Кыт сказал, что закончил, и вошла бабушка Нене, он растерялся. – Не знаю, Нене, я ничего не знаю, – грустно сообщил он. – Может, она скоро начнёт мерячить. Приводите, если что-то поменяется. Или посылайте за мной, если станет совсем плохо. – И в чём причина, не понятно? – с тоской спросила бабушка Нене. – Как давно ты вернулась домой, Варук? – вместо того, чтобы ответить, спросил дед Кыт. – Давно, – ответила она. – Всего два года назад, когда ей исполнился двадцать один, – возразила бабушка Нене. – Быть может, ты, как и все мы когда-то, тоскуешь по связи? Это пройдёт, ты всё забудешь, не убивайся. Жизнь на этом не закончится, она станет только лучше. – И Нанако тоже скоро вернётся, – утешала бабушка Нене, зная, как сильно её внучка была привязана к нему. Но Варук лишь угрюмо смотрела на деда Кыта. В её глазах сверкнула ярость, которую она прятала так глубоко, что вовсе забыла о ней. Шаман, если и увидел эту ярость, то ничем не дал об этом понять. Варук знала, что ничего не пройдёт, знала, что жизнь уже никогда не будет такой прекрасной, какой она была в юности, и слишком хорошо понимала, что тоже однажды забудет обо всём, как забывал каждый взрослый хасава. – А у вас нет тудако? Дед Кыт покачал головой. – Они тебе не помогут. – После них мне становится спокойнее, – Варук старалась говорить так, чтобы скрыть свою отчаянную нужду в тудако. – Дайте всего пару шляпок. – Их едят раз в год, – сурово напомнил дед Кыт. – А лучше – раз в жизнь! – Тебе завтра пасти оленей! – возмутилась бабушка Нене. Но не протестовала. Это была главная лазейка Варук: никто никогда не ругал детей за съеденный в лесу тудако, потому что некоторых они приводили в мир духов, в мир по ту сторону. За общение с духами нельзя было ругать. – К утру голова прочистится, – Варук пожала плечами, глядя на деда Кыта жадными глазами. – Они больше мучают, чем успокаивают. Дайте мне помучиться. Я люблю боль. Потом будете злорадствовать. Я вам разрешаю. Поразмыслив, он медленно встал и вытащил из кучи мешков и тюков три заветные красные шляпки в белую крапинку. Варук, не удержавшись, протянула к ним руку ещё до того, как дед Кыт снова сел перед ней. Он опасливо посмотрел сначала на бабушку Нене, затем на Варук. – Присмотрите за ней, когда она их съест. Бабушка Нене кивнула. Варук выхватила тудако, замотала в свой платок и спрятала за пазухой. – И урок тебе, девочка, – глаза деда Кыта под кустистыми бровями стали серьёзными, как никогда, – ни один шаман не радуется боли других. Мы чувствуем её как свою. Варук съела все тудако разом, едва бабушка легла спать. Затем лежала в темноте с открытыми глазами, пока перед взором не поплыли белые пушинки, похожие на зонтики одуванчиков. Она оглянулась, и в слабом свете очага увидела, что повсюду в воздухе, на шкурах и на предметах двигаются тонкие нити. Всё шевелилось, словно чум ожил, и под шкурами вновь заиграли мышцы когда-то убитых оленей. Она всматривалась в мир вокруг, а мир отвечал ей бесконечным движением. Всё вокруг было живым, всё вокруг дышало и имело свою цель. Варук так хотелось тоже иметь цель и двигаться вместе с другими пушинками и ниточками в одном направлении. Она снова оглянулась. Ниточки сложились в лицо. С потолка в полутьме на неё смотрел Нанако. Варук зажмурилась. Его лицо осталось. В темноте за веками оно расцветало безумными красками и расплывалось. Они могли столько всего сделать вместе. Они могли провести столько времени вместе. У Варук дрогнула рука. Ей безумно захотелось обнять его, дотронуться до его лица, положить ладонь на плечо, на грудь. Вспомнить, что он живой человек, а не плод её воображения. Что на воле они из друзей превратились в напарников по преступлению и во что-то, о чём Варук не смела и мечтать. Она открыла глаза, а шкуры вокруг налились мускулами, мясом, которое когда-то было съедено. Живые олени сошли со сводов чума и стали кружить по нему, на их боках гулял оранжевый свет углей в буржуйке. На одном из оленей ехал лохматый парень, крепко держащийся за рога. У него была серая малица с тонкими красными узорами на воротнике и смешная бородка. Совсем как у Нанако. Варук не спала всю ночь. Тудако заставили её вспомнить каждый день, проведённый с ним, и вспомнить каждый оттенок горя, в котором тонуло её сердце. Кока поднял её ранним утром, и, пока они собирались и сонно доедали вчерашний ужин в качестве завтрака, Ирико вдруг громко прокашлялся. –Это не шутки, Варук. – Что такое? – Варук сощурилась, посмотрев на отца. Он достал из-за пазухи некий предмет, который тихо цокал в его руке. Разжал кулак и протянул его дочери, чтобы она увидела. – Ты не можешь себя контролировать. Варук вздрогнула. В руке отца лежали мамины коралловые бусы. Те, что она выменяла на тудако и несколько дней тревожно-сладостного забытья. – Откуда они у тебя? – спросила она. – Пэко вернула. Я отдал ей за них два тюка шкур. Она могла и не вернуть. Ты могла бы ещё к лесной ведьме пойти. Могла бы найти и кого похуже, чтобы заключать сделки! С тысячеликим духом, не иначе! – Могла бы, – согласилась Варук. – Но она же вернула их. – А могла не вернуть! – зло повторил Ирико, сжав бусы в кулаке. – Я не позволю тебе разбрасываться вещами, которые остались от твоей матери. Ты не имеешь права так относиться к ней! Ты не имеешь права так относиться к её памяти! – он перешёл на крик, но тут же понизил голос, опасаясь, что его услышат в соседнем чуме. Варук ничего не говорила. На глаза не наворачивались слёзы. Тудако делали своё дело. – Я пытался тебя понять. Я всегда пытаюсь! Хотя видят духи, я ничего не понимаю! Но это… Это самое отвратительное, что ты сделала. Варук подумала о песне ветра в своих жилах и в жилах Нанако. Ей казалось, если она потянется к нему разумом, то сможет почувствовать то, что чувствует он, и забыть, что она стала слабой и безвольной. Да, когда ветер пел в её жилах год назад, она творила вещи похуже, чем продажа маминого ожерелья. Но отцу об этом знать не обязательно. – Что ты смотришь на меня как слепая! Ты хоть понимаешь, что я говорю? Или тебе больше нет дела до родной матери?! – не выдержал Ирико. У него в глазах стояли слёзы, а голос дрожал. Он говорил о маме так, как Варук думала о ветре в своих жилах. Варук бездумно пялилась перед собой и думала, как мама когда-то заменила отцу то, что он потерял, повзрослев. Мог ли Нанако так же заполнить пустоту у неё внутри? Она сильно сомневалась в этом. – Мне есть дело. Прости. – Я не слышу раскаяния в твоём голосе! Повисла гнетущая тишина. Кока и бабушка Нене переглянулись. Салейко заплетала свои волосы в косы и нечаянно уронила ленту, которую держала в зубах. – Варук, ты продала мамино ожерелье? – тихо спросил Кока. Варук не стала отвечать на его вопрос. – Да, защищай её теперь. Она родную семью готова продать! Нашу память! Кока поник. Бабушка Нене разочарованно молчала. Салейко проворно доплетала последнюю косу, стараясь смотреть в сторону. – Я пытался тебя понять, – повторил Ирико. – Папа, не надо. Она не в себе. Это всё… бесполезно. – До каких же пор она будет не в себе?! Всему же должен быть предел! Он посмотрел на Коку – Кока вздрогнул, увидев у него на глазах слёзы. Ирико махнул рукой и вышел на улицу, надев бусы себе на шею. Теперь он никогда с ними не расстанется. Варук села завтракать. Кока вышел за отцом. Варук осторожно выглянула наружу в крошечную щёлочку. Они оба были к ней спиной, и она могла подслушивать, сидя у порога и не обращая внимания на бабушку и Салейко – итак все давно знают, что она «не в себе». Хуже быть не может. – Варук? – тихонько спросила бабушка. Варук тряхнула головой. Бабушка покачала головой и стала убирать со стола. Салейко с сомнением следила за Варук. Ирико долго сидел на нарте, оставленной у входа, и наблюдал за Ну́худом и Лёхоке, мальчишками Хэно, которые подрались безо всякой видимой причины. Варук в её щёлку уж точно было не разглядеть, из-за чего. Кока наблюдал за тем, как Ирико наблюдал за ними. Вышел отец Нухуда и Лёхоке, увидел сыновей, копошащихся в снегу, и позвал жену и старшую дочь посмотреть на этот цирк. – Ну вы и идиёты, честное слово, – смеялся Харюти. – С вами, идиётами, ведь жить веселее, – усмехнулась его жена Акуне. – Это ты меня так идиётом назвала?! – Харюти расхохотался. – Ирико, а ты чего сидишь? – вдруг крикнул он. – Оленя любимого хочет зарезать. Он головной в упряжках, жалко, – вместо отца ответил Кока. – Дайте человеку подумать, не мешайте. – Слышали, обормоты? – крикнула Акуне сыновьям. – Тут люди думать пытаются! – Да он первый начал! – А чё я-то? – А чё, я что ли?! – Да не я это! – Ну и не я. – Дурак. – Сам дурак, дурак! Кока сел рядом с отцом, нервно пригладил и без того гладкие волосы и сцепил руки в замок. Собирался с мыслями. Оно и понятно. О маме тяжело говорить. За те шесть лет, что её не было с ними, даже её имя превратилось в запретное слово, которое, казалось, могло навлечь на семью новое проклятье. Они не говорили о ней. Сначала искали её, затем плакали, затем молчали. Но не говорили ни слова. – Будет, пап. Будет, – Кока наконец решился и похлопал его по спине. – Варук тоже скучает по ней. Просто прячет это. Как ты. Варук поджала губы, представляя, что навостряет треугольные уши, точь-в-точь уши песца. Ирико утёр слёзы, готовые скатиться по щекам, встал с нарты и снова сел. Кажется, он старался сесть так, чтобы отвернуться от Хэно, ругавшихся на своих средних детей, чтобы никто не смотрел на него в минуту слабости. Больно было видеть его таким. – Её время пришло слишком рано. Она должна была остаться там с Нанако. Он хорошо влиял на неё. И… – Не оправдывай её. – Я буду оправдывать. И ты будешь. И бабушка будет. Ирико покачал головой. – Ведь даже Маранга не знала, что с ней делать. А куда мне одному? Кока вздрогнул. Варук опустила голову. Догадывались ли они, что она подслушивает? Имя мамы сделалось непривычным, но от этого не перестало быть красивым, самым любимым именем Варук, хотя от его звука и щемило сердце. Кока помнил маму слишком хорошо, гораздо лучше, чем она, может, даже вплоть до того дня, когда мама собиралась в свой последний путь. Она хотела насобирать морошки – так она и ушла, вместе с ягодой, в честь которой её назвали. Она родилась в тундре, когда её мать заблудилась, но нашла дорогу в стойбище, собирая эти ягоды. Маранга пришла в этот мир на просторах тундры, и ушла из него, исчезнув в тундре без следа. «Маранга, – повторила Варук про себя, словно хотела заново приучить себя произносить её имя, которое, казалось, было обречено потеряться в неумолимом течении времени. – Маранга. Где теперь лежат твои косточки, мама?» – Здравствуйте! У нас тут к вам щекотливая просьба… – заговорил голос Глеба. Послышались хрустящие снежные шаги. Варук встрепенулась. Бабушка и Салейко давно отвлеклись на свои дела и не обращали внимания на её заскоки. – Да? – хрипло и вымученно ответил отец. Последовала пауза. Наглые чужаки явно почувствовали себя неуютно. – Скажите, не мог бы кто-то из ваших детей помочь нам побеседовать с разными семьями хасава? – Беседуйте с теми, кто говорит по-русски. – Их немного. – Да. – Может, вы, Николай, захотите нам помочь? – Я занят. Когда не буду занят, помогу, – буркнул Кока. – Здорово. Спасибо. Варук пришла в голову самая ужасная из её идей. Отвратительная, просто отвратительная идея. Хуже не придумаешь. Но этот план мог сработать, и, справедливости ради, в нём в кое-то веки не фигурировали стрельба и мёртвые люди, а это уже большой шаг вперёд.