Теория первой любви

      С этого момента жить становится внезапно проще. Разговор является некой отправной точкой в формировании их взаимоотношений, поэтому они продолжают выходить практически каждый рабочий день на прогулку, прикрываясь вечерними патрулями, ходить по забегаловкам и встречаться, как минимум, раз в неделю — на совместных миссиях.       Это разжигает в душе давно позабытое чувство уверенности, и Сатору прикладывает все усилия, чтобы ничего не менялось — то есть, не делает ничего, оставаясь самим собой. Он подолгу учится заниматься домашними делами, чтобы не отягощать однокурсников и часто спрашивает, почему нужно мыть посуду определенной стороной губки, почему нужно мыть ложки осторожнее, чтобы не стереть собственное отражение в зеркальной поверхности, почему нужно замачивать кастрюлю после некоторых продуктов. Он всегда выходит измотанным, мокрым, с потрепанными волосами и блеском в глазах, с изрезанными ножом пальцами и треснувшими оболочками ногтей, болезненно трясущимися от прикосновения холодной воды к коже.       С одной стороны, чувствует удовлетворение от того, что приобретает новые знания, но с другой — смотрит на Сугуру через призму восприятия и замечает удивительную безукоризненность. Очевидно, ему самому приходится готовить, мыть посуду, стирать себе вещи, вычищать всю квартиру, ухаживать за рыбками, переживать в одиночестве день за днем, но он не выглядит от этого измотанным, наоборот, наполненным жизнью. Ему нравится груз ответственности, невольно возложенный на него.       Сатору не нравится. Он ощутил, что означает ответственность с первого дня своего рождения — ответственность не за себя и не за своих родителей, а ответственность за целую Японию, за весь мир, разложенный на его ладонях. Шесть глаз — не возможность, а вынужденность, невольная обязанность наблюдать за всем, что происходит вокруг и по площади планеты, и то, что он видит, ему не нравится: он искренне старается делать вид, что не отягощен событиями, происходящими постоянно, прячется за инфантильностью, пронизавшей его характер. Он видит бесконечность вакуума, наполненного блестящими звездами, уродливую оболочку космического мира, пространственность их мышления, но не говорит ничего — немыслимо мечтает, чтобы Сугуру рассказал ему сам. Как только услышит, как только заметит, как только поймет, что не один чувствует все это.       Он боится, что никто не выдержит подобного знания, потому что это что-то величавое, склоняющееся больше к самому божеству, великой мудрости, не к простому народу, поэтому предпочитает замалчивать ценность имеющих вселенскую значительность проблем.       Сугуру проявляет к нему интерес осторожно, подбираясь к запятнанному сердцу неторопливо и с индивидуальным подходом. С неочевидной очевидностью, настолько завуалированной, что приходится всерьез задумываться о том, происходит ли это наяву или является результатом выдавания желаемого за действительное. Он оказывается по-настоящему вовлечен в развитие близких дружеских взаимоотношений, являющихся фундаментом для формирования чего-то более интимного, умудряется находить свободную минуту для общения в самый занятой момент, проявляет желание уберечь его от излишнего напряжения, давно изжившего свою актуальность, а еще становится впечатляюще тактильным. Для Сатору закинуть руку на плечо, потрепать по щеке, провести ногтями по предплечью, помочь помассировать спину, прижаться щекой к плечу — нормально, но Сугуру никогда не был достаточно терпимым к прикосновениям, чтобы инициировать это со своей стороны. Сперва это выглядит несколько неловко, но он становится более уверенным в своих действиях, когда замечает, что этому не придают особое значение.       Он тычет ему пальцем в бок, чтобы привлечь внимание, притягивает ладонь к чувствительной мочке для демонстрации того, как затруднительно проходит заживление туннелей, занимается бездумным перебором всевозможных тем для пустой болтовни, приглашает на ужин к себе домой, перед этим вооружившись вермишелью с овощами, шутит про поедание одной лапши двумя людьми с разных сторон, как в «Леди и Бродяга», а после, как ни в чем не бывало, провожает его вплоть до колледжа. И даже один раз целует — мимолетно вжимается холодными губами в щеку — на прощание.       Сатору, конечно, не может это игнорировать и поэтому охотно принимает знаки внимания, искренне наслаждаясь ухаживаниями. У взрослых людей все относительно просто: открыто говоришь о своей страсти и с вероятностью восемьдесят из ста процентов получаешь взаимность.       Он, конечно, в первую очередь, делится этим с Секо.       — Ого, — безэмоционально отвечает она.       — Ага.       — Мм…       — Ага.       — Было бы славно, если бы перестал говорить мне под руку во время операции, — лениво бормочет Секо, продолжая совершать пальцами невероятные манипуляции со скальпелем, но до сих пор не пытается отогнать его от операционного стола.       — А еще он пригласил меня в ресторан на соседней улице, — довольно говорит Сатору.       — Хяку-хи? — спрашивает она и ведет внутренней стороной лезвия по тонкой коже лежащего человека, игнорируя выступившую по длине пореза кровь, норовящую соскользнуть вниз по шее.       — Ага. А откуда ты знаешь?       — Ну, — она рассеянно моргает и откладывает одни инструменты, чтобы использовать другие, — Сугуру уже однажды упоминал это заведение. Там у него была личная встреча с Юки.       — Юки? — спрашивает Сатору.       — Я сама не очень хорошо знакома с ней, поскольку она не является членом магического колледжа. Знаю только то, что у нее особый уровень.       — Что?!       — Ага. Как-то так, — невесело улыбается Секо.       — Хочешь сказать, если я захочу с ней сразиться, она сможет мне противостоять? — хмурится он, складывая руки на груди.       — Не знаю, правда. Вряд ли. Она и не заинтересована в сражении с тобой, только в Сугуру.       — Что?!       Секо усмехается и поправляет окровавленными перчатками медицинскую шапку, выглядя в свете лампы еще более жутко, чем до этого.       — Многие считают, что у них с Сугуру был служебный роман, — уточняет она.       — Что!?       —…       — Ты тоже?       — Что? — переспрашивает Секо.       — Ты тоже так считаешь? — спрашивает Сатору, неверяще таращась на нее.       — Не знаю. Возможно. Мне, если честно, все равно. Но это не такое уж и редкое явление, поэтому, может, так все и было, но, в любом случает, сейчас эти отношения изжили себя, — с нерешительной улыбкой говорит она, — знаешь, как бывает — страсть уходит, остается уважение.       — Ого, — Сатору растерянно отзывается и, не зная, что еще сказать, замолкает.       Внезапно весь его мир переворачивается с головы до ног и все предшествующие нынешнему положению дел события приобретают неожиданный сакральный смысл.       Сначала он, конечно, пытается отвести от себя любые подозрения и предрассудки, потому что Сугуру ни за что не стал бы ему привирать или скрывать что-то, но вся его жизнь невольно начинает закручиваться вокруг этой информации, потому что она мелькает везде — на телевидении, в журналах, в разговорах всех проходящих мимо людей, даже фотку ее Сатору замечает в одном из кабинетов колледжа. Что-то в нем понимает, насколько абсурдны мысли об этом, но он невольно начинает думать, что кто-то делает это специально — постоянно выводит его на негативные и крайне странные эмоции.       После становится намного труднее спокойно реагировать на проявления внимания со стороны Сугуру, потому что каждое действие кажется ему издевательским и напоминающим о том, что, на минуточку, он является всего лишь способом позабыть некогда существующий трепет к этой женщине. Он убеждает себя в том, что ему никогда и не нужна была эта унизительная терапия с едва не возникшими отношениями, поэтому с тщательно скрытым отвращением отодвигает от себя ладонь Сугуру, отказывается от встречи в ресторане, конечно же, он это делает, а после начинает ссылаться на очень занятые дни, чтобы избежать нежелательных встреч. Он раздражен, безусловно, он еще как зол на то, что сам едва не разбивает телефон, когда находит статью с ее фотографией, потому что он красивее, умнее, харизматичнее, надежнее, благороднее, объективно лучше во всем, он, блять, Годжо Сатору, а Сугуру все равно выбирает не его, а обычный чехол для члена.       Он спрашивает у Нанами об этом, и когда слышит многозначительное «пассия Гето», у него, кажется, начинают сыпаться звезды из глаз. В отражении его лицо выглядит исхудавшим, но, в целом, чем-то похожим на тень Юки, если изменить форму прически, затемнить глаза, сделать ресницы больше и темнее. Сатору ненавидит цвет своих глаз, форму бровей, присутствие четкой линии подбородка, тонкость губ, угнетенный собственными причинами, он не может спать и с каждым днем чувствует себя все менее живым. Его лучший день превращается в нормальный, хороший — в отвратительный, худший — в ад, пробивающий все донья терпимости, он угасает, как ирисы, но без возможности расцвести снова, потому что произошедшее лезвием вклинивается ему промеж ребер.       Он смотрит на лицо Сугуру, но не слышит ничего, кроме звенящей тишины, сопровождающей его так долго.       — Ты был влюблен в кого-нибудь? — спрашивает Сатору, когда они вдвоем лежат, развалившись на кровати и разбросав свои конечности куда не попадя. Он представляет, как Сугуру на этой самой кровати просит спрятать свое одиночество в ее влагалище, и становится по-настоящему дурно.       Гето молчит и спустя несколько секунд ему становится очевидно, что это молчание — не отстраненное, оно робкое и наполненное смущением.       — Был, — не заикнувшись, говорит он.       — Юки? — едва шевеля оторопелыми губами, произносит Сатору.       Сугуру молчит и, к сожалению, в темноте не застать выражение, застывшее на его лице, но он может почувствовать размеренное дыхание, раздающееся в мертвой тишине, прежде чем он резко присаживается.       — Кто? — замогильным голосом спрашивает Сугуру.       — Что?       — О ком ты говоришь, чувак?       — Твоя бывшая девушка, чувак, — выплевывает Сатору, поднимаясь тоже, но только чтобы немного отодвинуться к краю постели.       В комнате повисает напряженная тишина, не сопровождаемая даже шумом автомобилей и стрекотом кузнечиков, потому что в этот момент покорно замолкает все. Сугуру о чем-то размышляет, вперившись взглядом в свои переплетенные нервно пальцы и во мраке его лицо выглядело бы даже жутко, если бы не так противно.       — Это неправда. У меня никогда не было отношений, — с трудом разлепив губы, бормочет он.       — Ты врешь.       — Я буквально все свое время посвящаю тому, чтобы тебе было хорошо со мной, — порывисто говорит Сугуру. — Какая, к черту, Юки?       — Ты просто хочешь увидеть ее во мне, — бараном упирается Сатору, — оттуда весь твой альтруизм.       — Что? — ошеломленно перебирает губами он.       —…       — Что за пиздец, Сатору? Я пытаюсь увидеть ее в тебе? Ты понимаешь, что ты вообще говоришь? — на одном дыхании выдает Гето. — Эта больная сука разбила мне лицо в нашу единственную встречу, и я с ней больше никогда не виделся. Я понятия не имею о том, что она из себя представляет.       — Ты сказал, что… — начинает Сатору, но его перебивают.       — Был влюблен? — уточняет он, — конечно, был. С кем я, по-твоему провел весь подростковый возраст и продолжаю быть сейчас? Как я мог не влюбиться?       Он замечает дрожащую слабость в глазах напротив, а потому придвигается ближе и осторожно кладет руку на затылок Сатору, чтобы притянуть и стиснуть в крепких объятиях. Он не сопротивляется, только выдыхает и прижимается ближе, обхватывая руками сильную шею.       — Тогда почему ты мне ничего не сказал? — с досадой спрашивает он.       — Я буквально посчитал это максимально незначительным происшествием, Сатору, и никому не сказал. Это совершенно неважно.       Он согласно кивает и наконец успокаивает болезненно истощенное дыхание, становясь намного более мягкотелым.       С течением времени, по мере того, как сменяются месяца и сезоны, он соглашается с внутренним мнением о том, что ему так сильно нравится Сугуру, что невозможно говорить об этом вслух без задержки дыхания, без бесконечного запинания из-за мыслей, летящих вперед здравой головы. Он любит расчесывать его волосы до шелковистого состояния, заботливо очищать расческу от остатков черных волос, вжиматься носом в красивую ложбинку промеж шеи и вести вниз, обводя контур сильных плеч и линии напрягающихся лопаток, целовать очаровательные ямочки на бедрах, проявляющиеся от большого смущения, и широкие косточки коленей, выпирающие через кожу. Он любит вылизывать сросшиеся рубцы и шрамы на внутренней стороне бедра, исцелять их частыми поцелуями, вести пальцами по чувствительным ногам, прижимать и греть охладевшие ступни в районе икр, сжимающих его так крепко, дышать горячим воздухом в шею и прикасаться теплыми пальцами к мышцам на руках. Он любит засыпать и просыпаться рядом, еще больше — приходить из дома рано утром, чтобы позаботиться о сонном изнеженном Сугуру, издающим такие трогательные звуки, похожие больше на жалобное мяуканье кота, чем на человеческую речь, любит поглаживать настойчивыми движениями его голову и перебирать волосы осторожными движениями. Он любит каждую часть его тела — лицо, шею, плечи, предплечья, запястья, линию ребер, выступающие позвонки, бедра, ступни; любит все его привычки и каждую черту характера, с которыми знаком ближе, чем с собой, любит наблюдать за тем, как сильно он заботится о рыбках и как старательно запоминает придуманные им клички.       Он любит.