Загляни в мои глаза

Чайлд открывает глаза. Панталоне замечает это сразу, он ни на мгновение не сводил взгляда с его лица — и все равно едва не вздрагивает. Чайлд просыпается как-то тихо и очень странно — его дыхание не меняется, и он все ещё не двигается, и его пальцы все ещё такие слабые в руках Панталоне, — он только открывает глаза и почему-то сразу же смотрит на него. Будто до этого даже сквозь прикрытые веки видел его. Не имеет значения; Панталоне смотрит в его глаза — почти черные сейчас почему-то, — хотя говорил себе, что вряд ли скоро это сможет сделать. Но — вот он здесь, на кровати Чайлда, пялится на него, и держит его за руки, и ждет — сам не знает, чего. В голове пусто, все, что Панталоне хотел ему высказать, будто исчезло, стоило только заглянуть в его глаза. На мгновение кажется, будто Чайлд вовсе не собирается ничего говорить — потускневший, уставший, заледеневший будто, весь такой внезапно хрупкий и почти-почти мертвый, — но он вдруг выдыхает громко. Приоткрывает серые обкусанные губы, облизывает их — надо бы дать ему воды, но Панталоне боится даже на секунду его отпустить, — и: — Ее величество, — и хрипит так, будто он неделями не разговаривал, — была здесь? Панталоне почти хочет его ударить. Панталоне бы и правда его ударил, если бы не держал его сейчас за руки — а он, вообще-то, отпускать их все ещё не собирается. — И это первое, что ты говоришь мне после стольких месяцев, — шипит вместо этого и к его лицу наклоняется, — просто поразительно. Поразительно и обидно — сначала Чайлд разносит зал Царицы, а не его кабинет, потом неделю валяется с лихорадкой в объятиях Царицы, а не его, а теперь — первым делом спрашивает про нее, а не про Панталоне. В груди царапает что-то темное и неприятное. Не в ревности дело, вовсе не в ней — о, Панталоне в Чайлде не сомневается, сейчас точно нет, и даже если он любит Царицу — а он любит — это любовь другая. С другими причинами и другими проявлениями. Тут скорее…ох, Чайлд же верен настолько, что порой это пугает почти до мурашек — но Панталоне не собирается лгать, будто это его отталкивает — наоборот. Чайлд видит людей — видит, кому он соглашается служить, видит и сам решает, кто достоин его преданности; только таких людей так мало, что даже думать об этом глупо — но Панталоне совсем, вот совсем не хочет делить его верность с кем-то еще. Он верен семье — Панталоне это принимает. Он верен своей наставнице, Бездне, службе, Фатуи, их Цели и Долгу — он верен Царице. И Панталоне знает, почему — он смог собрать по кусочкам и обрывкам их разговоров мотивы и страсти Чайлда, его желания и стремления, — но это все равно его. Раздражает. Злит. Выводит на неприятные, неприемлемые, недопустимые для него эмоции. Чайлд молчит — то ли думает, что ответить, то ли вот-вот готовится снова уснуть. Панталоне чуть крепче сжимает его пальцы — ну уж нет, никакого сна, Чайлд и так неделю без сознания провалялся, он хочет, ему нужно, просто необходимо наконец с ним поговорить, если ему придется снова ждать… Но Чайлд, к счастью, отвечает ему: — Прости, — он выдыхает тихо, поворачивая голову, чтобы глянуть на их руки — и слабо сжимает его пальцы, — холодно. Я подумал, она была здесь. — Она была, — Панталоне едва держится, чтобы не закатить глаза — успевает отвлечься на ладонь Чайлда, которую тут же поднимает, чтобы прижаться к ней губами, — неделю не пускала к тебе никого. Даже меня. Чайлд улыбается — криво и как-то странно, не своей привычно теплой улыбкой, только уголки губ поднимает, обнажая зубы. Лицо неподвижно, глаза будто тусклее обычного — Панталоне хочет надеяться, что это просто усталость. — Скучал по мне? Глупый вопрос. Очень глупый — Панталоне смеется, не скрываясь — сам слышит, как истерично звучит. Неприятно. Но это всегда происходит, когда Чайлд рядом — его чувств становится внезапно слишком много для него одного, — так что ничего удивительного. А ещё он имеет право выплеснуть свою тоску и страх на этого бесстыжего — после стольких месяцев уж точно. — Я не видел тебя, — он выдыхает, двигается ближе, жмется рукой к его щеке — рассматривает его лицо жадно и внимательно, — так долго. А потом ты пропал, и я даже не знал, жив ты или нет. И ты ещё смеешь такое спрашивать? Постыдился бы хоть — Панталоне кривит губы. Лицо Чайлда все ещё словно застывшее — ни морщинок на лбу, ни поджатых губ, ни прищуренных глаз — ничего. Безразличие и холод. Вот, что делает неделя рядом с Царицей. — Я не виноват, — неожиданно мягко отзывается он — и его голос вот вообще, совершенно не сходится с выражением его лица, — что так вышло. Правда. — Тогда расскажи мне, что там случилось, — Панталоне ненавидит то, как отчаянно он сейчас звучит, отчаянно и глупо, ни следа его вечной холодной насмешки, — почему ты не вернулся домой? Ты же сбежал, ты же мог вернуться, Арлекин была там, она должна была тебя… — У Арлекин была своя миссия, — неожиданно резко обрывает его Чайлд, — и ты знаешь это. Меня не нужно было, — и он кривится в отвращении — первая эмоция, которую Панталоне смог увидеть на его застывшем лице, — спасать. Может быть, Чайлд и прав — но Панталоне не хочет даже слушать это. Они не спасли Синьору — не успели, не думали даже, что так обернется, не пытались, не сделали ничего, чтобы вернуть ее живой и здоровой, и пусть Панталоне принял ее смерть — ох, она заставила в очередной раз задуматься о том, что их всех рано или поздно ждёт то же самое. Кого-то рано — Чайлда, например. Они не спасли Синьору, и не спасут Чайлда. Они похоронили Синьору, и они похоронят Чайлда. От Синьоры остался лишь пепел, от Чайлда останется лишь разорванная плоть. Панталоне жмурит глаза. Панталоне выдыхает судорожно. Панталоне кусает губы, и язык, и щеку изнутри — эти мысли преследовали его последние несколько месяцев, и даже возвращение Чайлда не смогло их прогнать. Чайлд вернулся — но вернулся другим: раненым, потускневшим, будто бы и правда мертвым, и — и Панталоне думает только о том, вернется ли его Чайлд. Его Чайлд — такой же безумный, яростно прячущий даже от него свои секреты и мысли, но — живой. Сейчас перед ним бездушный клинок, отчаянно ищущий руку своей госпожи. Чайлд часто говорил — он оружие Царицы, готовое скорее запятнать кровью себя, чем позволить ей этим заниматься, он очистит путь для нее ради Долга и Цели — и, что ж. Панталоне никогда не нравились разговоры об этом. — Ты столько раз убеждал меня, что не умрёшь, — медленно начинает Панталоне, вскидывая на Чайлда взгляд — злой и отчаянный, на грани чего-то неприятного и болезненного, — что всегда будешь возвращаться ко мне, — он впивается пальцами в его руку, давит на разбитые костяшки и синяки — Чайлд даже не вздрагивает, даже не отдергивает руку, будто позволяя ему выместить на себе разочарование и боль, — и я верил тебе. Правда ведь верил — Чайлд упрямый до невозможного, и он всегда, всегда держал слово; и раз он пообещал — значит, Панталоне должен был поверить ему. У Чайлда, в конце концов, в этой жизни еще остались дела. И семья. — Но что я вижу сейчас? Ты месяцами пропадал неизвестно где, а когда ты наконец вернулся, первое, что я от тебя слышу, — Панталоне делает паузу — облизывает сухие губы и сглатывает ком в горле, — была ли здесь Царица. — Ее величество Царица, — исправляет его тут же Чайлд — это само срывается с его губ каждый раз, когда по его мнению Панталоне позволяет себе слишком много. Панталоне кажется, что сейчас он позволяет себе недостаточно. Он уважает Царицу. Он согласился служить ей и ее Цели, он сам спрятался за маской и новым именем, титулом, которые были даны Царицей — вот настоящее благословение, — но это, конечно, вообще никак не сравнится с Чайлдом. С его верой и преданностью, которые вечно приводят его непонятно куда — Панталоне боится. Он помнит, он сам видел, что Синьора пылала чем-то очень похожим, почти такой же сильной верностью — и они все знают, что с ней случилось. Ох, сколько раз ещё Чайлд заставит его вспомнить о ней? Синьора от таких мыслей и сравнений наверняка в гробу переворачивается. — Прости, — извиняется он снова и вдруг сам — сам! — тянется слабой рукой к его пальцам, чтобы накрыть их осторожно. И, что ж, Панталоне давно знает, как он слаб перед Чайлдом — он двигается ближе. Сползает внезапно с кровати на пол, падает на колени, не отпуская его рук — и роняет голову на его плечо. Пахнет бинтами. И мазью. И будто бы снегом. Чайлд должен пахнуть по-другому — мылом Панталоне, дорогим до безобразия, чесночными пампушками и теплом — домом. Слезы жгут глаза — Панталоне упрямо жмурится, чтобы не рассыпаться, не разреветься прямо здесь и сейчас — на плече у Чайлда, не успевшего толком проснуться, все ещё такого слабого и уставшего. — Я переживал за тебя, я же думал, что ты уже не вернёшься, — голос дрожит позорно — он чувствует, как Чайлд второй рукой зарывается в его волосы, и это едва не лишает его всех тех отчаянный безумных слов, которые он собирается сейчас сказать, — раньше я всегда знал, где ты, даже в тюрьме можно было присматривать за тобой, но потом? Ты просто исчез. И тебя не было слишком долго, ты никогда не уходил вот так, не предупредив, ты не писал мне, не отвечал на письма семьи, ты… Он плачет. Он так глупо, так нелепо и жалко плачет — слезы обжигают щеки, и он сам уже едва разбирает, что он там несёт, и он задыхается почти, когда Чайлд перебирает его волосы и коротко прижимается губами к макушке. — Ты знаешь, кому пришлось бы заниматься твоими похоронами? Мне. — Чайлд молчит, только слушает — позволяет Панталоне высказаться и выплакаться наконец, впервые за последние несколько месяцев, — Мне пришлось бы выделить деньги, заказать гроб, отправить твоей семье похоронку, — он выдыхает и вскидывает вдруг голову, впиваясь заплаканными глазами в его лицо, — я бы познакомился с твоей матерью только на твоих похоронах. Панталоне не хочет об этом ни думать, ни говорить — каждое «бы» и «если» бьют по нему слишком сильно. Если бы Чайлд и правда не вернулся, Панталоне в самом деле должен был бы…ох, нет. Даже представлять больно. Чайлд не отводит взгляда, поднимает руки и обхватывает его лицо — холодно. Обычно его ладони горячие — Панталоне так сильно по этому скучает. — Я жив. Тебе не нужно никого хоронить, Панталоне, — он наконец-то произносит его имя — так нежно и тепло, что Панталоне вздрагивает, дышит шумно, смотрит на него жадно и с надеждой, — я здесь, я вернулся, как и обещал. Я всегда держу слово, ты знаешь. Панталоне кивает спешно, соглашаясь, жмется к его ладоням щекой — очки сползли так, что уже неудобно, и Чайлд сам снимает их с него. — Тебе не нужно меня хоронить. — Сейчас не нужно, — срывается с губ хриплое, — а потом? Вдруг ты снова исчезнешь, но уже не вернёшься? — Когда-нибудь так и будет, — произносит Чайлд слишком мягко для таких жестоких слов, — но не скоро. Тебе не нужно думать об этом, я не собираюсь умирать сейчас. Чайлду не нужно говорить что-то еще, Панталоне и так его понимает — он не собирается умирать, пока у него есть Цель и Долг, пока у него есть семья, пока он, ха, не покорит этот мир и не разрушит троны богов своими же руками. Ну. Один трон он уже разрушил — Панталоне видел, что осталось от зала Царицы, — тц, маленький вредитель, вот показать бы ему, сколько денег уйдет на восстановление… Панталоне покажет — или, нет. Панталоне посадит его самого с бумажками разбираться, пусть считает, раз ему на больничном сидеть ещё долго — не зря же он этому балбесу дела в банках доверял. Хочется верить, что не зря. — Конечно ты не собираешься, — медленно произносит Панталоне, прижимая пальцы к глазам, стирает спешно слезы — а те все равно продолжают течь, не дают даже толком на Чайлда взглянуть, — потому что тебя отсюда ещё долго не выпустят. Не пустит Панталоне, не пустит Пульчинелла, не пустит даже Капитано — он наверняка уже отправил этому неугомонному письмо из Натлана, как только узнал, что он вернулся, и Панталоне почти с предвкушением ждет, когда оно придёт, уж это должно успокоить Чайлда хотя бы ненадолго. А ещё есть его подчинённые — и даже Панталоне не стал бы недооценивать эту толпу до ужаса верных ему псин, — и есть Царица, которая слишком уж своим клинком дорожит. Чайлд морщится недовольно — и Панталоне тут же впивается в него взглядом, ловит жадно каждую морщинку на лбу, смотрит, как кривятся его губы и как щурятся посветлевшие глаза — оживает будто бы. На сердце все ещё неспокойно, все ещё страшно и больно — но легче. Немного. — Почему? Это все, — и он дергает слабо плечом, — быстро заживет. Я же смогу снова взять задание, когда… — Единственное задание, которое тебя ждет в ближайшие полгода, — едва не шипит Панталоне, хватает его за руку, — это бумажки. Будешь восстанавливать зал Царицы. Сначала будет разбираться с бумагами, а потом, как поправится, начнет помогать рабочим — одной бумажной волокитой его, конечно, все равно не удержать, так что потом можно будет занять его, хм, физическим трудом. Чайлду такое все равно нравится. — Хорошо. …ну нет, так не пойдет — Панталоне хмурится. Невыносимый. — Даже не думай, что сможешь сбежать к Капитано в Натлан. Царица тебе уши надерёт. Чайлд дует губы — оживает, думается снова. Его Чайлд почти-почти вернулся — Панталоне вздыхает и снова опускает голову ему на плечо. — Я не готов отпустить тебя, — признается он тихо — чувствует, как Чайлд осторожно гладит его по щеке, убирая слезы с кожи, — останься дома. Я прошу тебя. Дома — не важно даже, где, в каком именно «доме»: дома со своей семьёй, во Дворце рядом с Царицей, в его покоях рядом с Панталоне — пусть он просто. Останется. Чайлд тянется, обнимает его неловко за плечи — больно, наверное. И все равно успокоить пытается. — Я же сказал, хорошо. Я останусь, — и голову поворачивает, смазанно целуя его в висок. Он останется. Он пообещал. Он никуда не уйдет, пока Панталоне не будет готов его отпустить. Панталоне кивает — снова позволяет себе поверить.