«…»
И вот наступил период относительного спокойствия, ознаменованный началом тура. Мир, казалось, замедлил свое вращение, чтобы вместить весь тот колорит и напряжение, которое принес этот новый этап. Хенджин отправился в путешествие, отмеченное непрерывной чередой выступлений, перелетов и встреч. Жизнь Хенджина в туре была непростой. Его дни заполнились бесконечными репетициями, интервью, взаимодействием с папарацци и, конечно, встречами с фанатами. Фотографии, автографы, улыбки на камеру — все это стало его реальностью, обыденностью, из которой не было выхода. Он чувствовал, как каждый новый день извлекал из него силы, помалу, но неизбежно. В то время как Хенджин боролся со своим утомлением, Минхо оставался островком сосредоточенности и энергии. Он шутил и смеялся с коллегами, уделяя пристальное внимание своим обязанностям. Несмотря на все вызовы турне, его серьезность и жизнерадостность не знали границ, и это привносило в дни Хенджина нечто необъяснимое. Одним из таких моментов был ежедневный ритуал, который Хенджин начал замечать. На его столе, независимо от страны или города, всегда ждала чашка чая. Разные ароматы — мятный, ромашковый, черный и зеленый — каждый раз новые, словно таинственные приглашения к моменту покоя. Это маленькое напоминание о доме, о заботе, о том, что кто-то думает о его благополучии, было приятным. Но Хенджин все же не мог понять, почему вкусы чая постоянно менялись. Пока однажды Хаен, аккуратно поправляя его укладку, не задала неожиданный вопрос: — У вас вздутие? — удивленно спросила стилистка, и в ее глазах мелькнуло искреннее любопытство. — Что, прости? — Хенджин, очевидно, не был рад вопросу. — Ой, простите, — пресеклась девушка. — С чего ты это взяла? — решил уточнить Хенджин, чуть двигая чашку к себе и всматриваясь в прозрачное стекло. — Вчера просто... вчера был с имбирем, а сегодня с мятой, поэтому... — С имбирем от тошноты? — спокойно спросил Хенджин, продолжая держать чашку за ручку и глядеть на мирно плавающие листья мяты. — Да, меня Минхо научил. Чаще всего он вам с ромашкой делает, и с мелиссой, от... ну, от бессонницы и стресса, — нервно поправляя волосы. — А сегодня... простите, что спросила. О таком, наверное, не говорят. — По мне видно, что у меня несварение? — проходясь пальцем по стеклу. — Нет, что вы... По вам и не скажешь, — неловко посмеялась стилистка. — У вас все как всегда идеально. Вы — идеальный. — А вот ему видно... — тихо заключил Хенджин. Погружение Хенджина в Минхо происходило плавно, но неотвратимо. Он начал глубже понимать его, постепенно тонул в его личности. Его восприятие Минхо радикально трансформировалось: из сомнительного и предвзятого, взгляд Хенджина становился все более плавающим, врастающим, расслабленным и доверительным. Рядом с Минхо Хенджин находил умиротворение; он больше не возражал против его решений и почти не разговаривал, лишь осторожно дышал рядом, боясь ненароком его спугнуть. Минхо, как и прежде, продолжал создавать для Хенджина образы, делать прически и макияж, в то время как Хенджин едва сдерживался, чтобы не заснуть. Он стремился не упустить ни одного драгоценного мгновения рядом с человеком, который доводил его до мурашек своими прикосновениями и чье избегание прямого взгляда в глаза наполняло его трепетом. Что это? Страх смущения, свидетельство его концентрации или способ Минхо уйти от акцента на своих проблемах с глазами? Хенджин никогда не подумал бы, что Минхо может быть застенчивым — он скорее походил на пофигиста-трудоголика, чем на нежную особу, обремененную комплексами. Минхо казался человеком, полностью принимающим себя и окружающих, но не подпускающим к себе никого с откровенной искренностью. Однако забота, которую он проявлял к Хенджину, была удивительно неподдельной, словно исходила из самой глубины его души. От всей его прожженной прокуренной души. Сколько их было? Сколько таких же, как Хенджин, встретилось на пути Минхо? Скольких он прошел? Их предрассудки, предвзятость, никому не нужное мнение. Неправильное мнение. В корне ошибочное. Сколько же боли он пережил? Сколько испытаний им было преодолено, чтобы стоять здесь, сейчас? Перед человеком, ничем не лучше предыдущих. Который также его поносил. Наступал ему на руки, брезговал, обжигал — словами и буквально. Иногда Хенджин принимает свои поступки, но в такие моменты, как сейчас, когда Минхо мягко проводит пальцем по его щеке, тщательно подбирая оттенки, и оказывается всего в нескольких сантиметрах от его губ; когда его глаза — один зеленоватый, другой карий — чуть подрагивают по горизонтальной линии, когда он внимательно прищуривается для лучшего фокуса и недолго поджимает губы в сосредоточении, Хенджин испытывает неудержимое желание заботиться о нем. Он хочет аккуратно поправить его волосы, что слегка касаются ресниц, падая на глаза, — убрать их со лба, сжать его ладонь и исчезнуть. «Прости меня, Ли Минхо.» Хенджину хочется слушать его голос и смех даже с того света. Минхо обычно врывается на работу с утра пораньше и приветствует всех. Менеджер или кто-то из коллег всегда задает ему один и тот же вопрос: — Минхо, фраза дня? И Минхо выдает либо свое, либо чужое изречение — цитату, мысль, вывод. А Хенджин весь оставшийся день над ними размышляет. Водя пальцами по губам, размышляет. Вглядывается в скрытый смысл. Как правило, Минхо отдает предпочтение латинским выражениям, сразу же предлагая их перевод. Иногда выбор падает и на более непринужденные фразы. Или смешные. Но каждый раз они трогают. Хенджин всеми силами сдерживает себя, чтобы не начать их записывать. Его голос, на диктофон. Самая сильная манипуляция — это когда нет манипуляции. Вы прямо говорите, чего хотите, что вам нужно. Этому обучают профессиональных переговорщиков. Такой типаж называется «Хороший парень» — люди харизматичные, спокойные и общительные. Чаще всего они находятся в центре внимания, но получают бешеное удовольствие от одиночества. Хенджин бы причислил Минхо к ним, как минимум потому, что такие люди одной фразой могут возвысить человека или полностью его поломать. Чувствуя себя вторым вариантом, Хенджин удивляется лишь тому, как Минхо удается его ломать, когда уже сломал. Это продолжается снова и снова, изо дня в день. Но Хенджин, как обычно, задает уйму вопросов про себя, а Минхо отвечает только кивком. Нужно опасаться трех типов людей: 1. Хладнокровных; 2. Низких с поломанными ушами; 3. Тех, кто оглядывается по сторонам. Хенджин вычеркивает все три пункта и пишет одно единственное имя одного единственного человека. А потом все же включает диктофон на телефоне: «Amor tussisque non celantur» — влетает в устройство весело, и оно тоже ломается, в принципе, как и ребра. Потому что позже, когда Минхо кашляет, Хенджину приходится отвернуться, чтобы спрятать глаза. Что ж, его "решения" всегда были туповатыми. «А-ацефалия, Я-логика» — одна из фраз. «Те, кто сегодня играет с огнем, некогда долго дрожали под моросящим дождем.» «Будешь предан — будешь предан.» «Lac gallinaceum.» Каждый раз он говорит что-то, что восхищает. Заставляет думать, гадать, переживать. За него. За себя переживать уже бесполезно. Бум. Или БОМ — Бомонд, Омерта, Маскот. Хенджин, будучи выходцем из бомонда, вправду мог бы связать Минхо, ныне общепризнанного маскота коллектива, омертой — и не только — по рукам и ногам. Однако для реализации этого коварного замысла требовалось сначала научиться говорить правильными словами, и, желательно, через рот, в то время как в арсенале имелся лишь язык без костей. В целом, идея общения с Минхо вслух казалась ему дурацкой, учитывая, что теперь, благодаря фансайнам и фанмитингам, внешне Хенджин напоминал скорее катою, чем трансвестита, а внутренне был хуже колосса на глиняных ногах, дополнительно оснащенного нестабильным психоэмоциональным состоянием. Сейчас выстраивать речь с четким посылом и верной интонацией представлялось рискованной концепцией, возможно, лучшим выходом было бы переждать, пока все устаканится. И все же, попытаться стоило. Однако в тот день, когда Хенджин уже приготовился заговорить и приоткрыл рот, даже сформулировав качественную, нелицеприятную мысль — ему пряжкой чужого ремня вышибло челюсть. Потому что Минхо, внезапно, накажи меня бог, сменил настрой с мягкого на агрессивный; из горячего шоколада превратился в холодный, горький, подаваемый в подарочной упаковке в комплекте с дорогим шампанским. И Хенджин действительно заподозрил заговор, не понимая, как теперь перестать сомневаться практически во всем. Минхо, со своим непосредственным стилем и независимым подходом к облику, не вписывался ни в один офис, конференц-зал или холл агентства — даже в его чертову дверь. Но во время тура что-то пошло не так: он начал соответствовать образу Хенджина. Хенджин хотел бы сказать, что их луки теперь выглядели парными, но нет. Минхо, безжалостно разменяв небрежный софт на ярый хорни, очевидно, стал выглядеть куда сексуальнее, а еще ему было дико не комфортно. И Хенджин бы искренне сходил подрочить на него еще разок, даже позвал бы его посмотреть, если бы не чувство тревоги. Минхо, явно ощущая себя не в своей тарелке, превосходно маскировал свой дискомфорт, по-прежнему действуя профессионально и не выдавая его ни мускулом лица. Очень хорошо скрывал, но как же больно было от этой меры. Вдобавок — очки. Помимо маски, Минхо принялся носить очки. Что за бред? Солнцезащитные очки. Везде. М-м, Хенджину было тяжело дышать. Потому что Минхо делал это, чтобы не портить его имидж. Сука. Хотелось раздробить их коленными чашечками и запихать в жопу директору, но перед этим вернуться в прошлое и прописать себе пизды. Схватить за волосы и биться лицом об угол того самого стола, в который недовольно упирался руками в первый день их встречи. «Прости.» В аэропорту Минхо таскал эти проклятые атрибуты на лице, но в самолете снимал, и Хенджин был рад это знать, да только возможности в тот момент у него на Минхо смотреть не было. Разные классы — он в бизнесе, Минхо в экономе. В один из таких дней, смотря в окно и дергая шторку из стороны в сторону, Хенджин не выдержал, — рванул в эконом-класс. Рейс был не из самых загруженных, и впереди их ждало еще семь часов полета. Минхо, уловив приближение, едва успел поджать ноги, чтобы по нему не прошлись. Хенджин протиснулся и сел у окна, отодвинул шторку, взглянул на облака и забыл отговорку, с которой пришел. Находясь рядом, он успокоился, и казалось, что проблемы вроде бы испарились, а значит — слова не нужны. Но Минхо продолжал ждать. — Расписание, — только и кинул Хенджин. Соврал он, в очередной раз соврал сам себе — язык у него все-таки костный, рядом с Минхо каменеет. Как повезло, что его гример отвечал почти за все аспекты его жизни. Хенджин перманентно сглатывал, потому что все еще было страшно. Жутко от своих же чувств и непредсказуемости чужой реакции на собственные критичные, парадоксальные и необдуманные действия. Минхо уткнулся в планшет, открыл таблицу, пролистал пальцем до нужной даты: — На завтра у вас одна фотосессия в 14:20 и ужин в 16:00 с представителем... — А сегодня? — оборвал его Хенджин. Минхо смотрел недоуменно, но решил ответить: — Перелет. От собственной глупости Хенджин опустил глаза вниз. — Вас еще что-то интересует? — осторожно спросил Минхо, взглядом проверяя его состояние. А у Хенджина сейчас холодный пот пойдет. Он и так почему-то пальто не снял, на всякий случай, чтобы не простудиться, но в данную секунду в грудине настолько жарко, что бадлон на нем прямо в сердцевине вот-вот начнет плавиться. — Здесь просторнее, — выпалил он, принимаясь трясти ногой. — Чем в бизнес-классе? — спокойно уточнил Минхо. — Да, — Хенджин поднял глаза. — Останусь здесь, — прозвучало вердиктом. Минхо, смотря на него, потихоньку кивнул, а Хенджин его, чуткого такого, внимательного, кроткого и бархатного, понимающего и честного, прижал бы к себе. Обнял бы и разрыдался. За него. За Минхо. Потому что постоянно казалось, что разница между ним и Иисусом — только в возрасте. А потом снова наступило спокойствие, такое летнее, укромное и безмятежное, настолько волнительное и детское, словно тотчас пробьет гроза в разгар знойного солнца. Будто им пора прятаться под величественным дубом вместе с бабочками, ожидая затишья бури, которая случится вовсе и не с ними. Минхо мирно включил сериал, который ранее поставил на паузу, и принялся излагать сюжетную линию, погружая его в детали произошедших событий; на словах разворачивал картину всех предыдущих семи сезонов. А Хенджин, ловя взглядом шевеление его губ и периферийно замечая подрагивание разноцветных глаз, рассматривал его острый профиль, который хотелось измерить пальцами. Он медленно и как-то нежно засыпал под тихий голос, периодически сомневающийся в правильной последовательности пересказываемых событий, из-за чего на миг перетекал в хрупкий шепоток. Хенджин обязательно пожалеет, что не включил диктофон, но сейчас делать это ему было слишком сложно. Руки оцепенели, онемели и сдались. Как здравый смысл, язык и сердце. Хенджин проснулся от резкого звука колесиков. Как только он пошевелился, тут же замер, затаив дыхание — обнаружил себя на чужом плече, лицом в сантиметре от шеи. «Активация амигдалы, инстинктивная тревога.» Первые секунды после осознания Хенджин вслушивался в плавный, будоражащий полуголос, который шелковисто разливался по салону и пробирал до мурашек. Он собственной кожей чувствовал те самые тонкие, почти незаметные кивки. «Реакция организма: всплеск адреналина.» Минхо разговаривал со стюардессой, принимая еду. Аккуратно поставив поднос на столик и стараясь не совершать лишних движений, он в знак благодарности снова кивнул девушке, а затем слегка обернулся к Хенджину: — Вы будете есть? — спросил он едва слышно. Хенджин потерялся в вопросе. Как Минхо понял, что он проснулся? Из-за грохота колесиков или постороннего шума? Потому что его дыхание сбилось и стало более частым? Может быть, подскочивший пульс был слышен на весь самолет? Или Минхо ощутил, как Хенджин невольно скользил по его шее мягким прикосновением ресниц, осторожно перемещая взгляд? «Высокий уровень кортизола, стрессовая реакция.» В какой именно момент Минхо все понял? — Нет, спасибо, — раздался соседний голос, голос слева. Минхо обратился не к нему? Рядом летел кто-то еще? Он просто отошел, когда Хенджин пришел? «Падение уровня кортизола, всплеск допамина: облегчение.» Какое... облегчение? «Снижение уровня серотонина, чувство разочарования.» И снова эта горечь: словно маньяк, страждущий быть пойманным, он не мог точно определить свои мотивы. Как реагировать; как себя контролировать? Чего он хочет — оставить Минхо в неведении или же сдаться в израненные руки исповеди? Хенджин прекрасно знал, как устроен мозг — как молекулы нейротрансмиттеров вызывают вихрь эмоций, как нервные импульсы переплетаются в сложный узор ощущений. Он осознавал, что так называемые чувства — это лишь биохимические процессы, поддающиеся измерению и анализу. Однако, несмотря на всю его научную осведомленность, он не мог не признать: рядом с Минхо, впервые в жизни, его голова болела меньше, чем сердце. На мгновение, едва заметно даже для самого себя, Хенджин задумался о сущности такого понятия, как душа. О реальности ее существования. Это непрошеное размышление возникло, потому что нечто в его глубинах не просто тянулось к Минхо, но и чудовищно зудело, а порой даже выло по нему. Бред. Но бред слишком живой и настоящий. Когда Минхо аккуратно откусывает кусочек свежего яблока и медленно жует, не издавая ни звука, начинается страшное — Хенджин это чувствует. Его ведет. Опять. И неотвратимо. Наблюдая за тем, как Минхо бережно управляет каждым движением своих челюстей, стараясь не шуметь, Хенджин задается вопросом — почему? Заслуживает ли он такого отношения со своими скрытыми мыслями и тайными желаниями? Как это возможно? Почему Минхо, явно уставший, голодный и сонный, слабо массируя ноющую спину, все еще заботится о нем, охраняет его покой и делает это с механической точностью, словно святой? «Castis omnia casta» — вдруг вспомнилось, и ответы тут же нашлись. Хотя бы на один вопрос. «Интересно, если я сделаю так, я по-прежнему продолжу казаться ему чистым?» — Хенджин, внутренне озверев, скользнул носом по чужой шее и уже приоткрыл рот, собираясь обратной стороной губ вобрать желанную кожу, впитывая ее аромат — на борту уже стемнело, никто ничего не заметит, даже если сильно захочет этого. Однако Хенджин непредсказуемо остановился за миг до касания. Ему, почему-то, стало больно. Невыносимо дико больно. Нельзя так поступать. С Минхо — тем более. Минхо в целом для его похотливых мыслей и действий — табу. Минхо — светлячок, Хенджин не должен быть рассветом, своей яростью жадно поглощающим таинственное и холодное свечение столь хрупкого явления, только чтобы доказать себе или кому-то что-то. «Прости», — прошептал он тихо. Минхо перестал жевать и осторожно придвинулся к Хенджину, чтобы тому было удобнее. Последнее, чего хотел Хенджин, — так это чтобы самолет приземлялся.«…»
Однако вместо этого самолет не взлетал. Их полет неожиданно прервался, когда разразилась буря, вынудившая рейс SU1052 выполнить аварийную посадку в ближайшем аэропорту. Серое небо открыло свои шлюзы, обрушив на землю стену воды, а молнии освещали небосвод, словно рваные занавеси из синего пламени. Запланированная пересадка, предполагавшаяся как кратковременная, обернулась бесконечным ожиданием. Мягкий и безразличный голос девушки из динамиков аэропорта разнесся по залу, прерывая многоголосье суеты: «Уважаемые пассажиры рейса SU1052, мы вынуждены сообщить о задержке вашего вылета на неопределенный срок из-за сложных метеорологических условий. Приносим свои извинения за доставленные неудобства. Пожалуйста, оставайтесь в пределах зоны ожидания и следите за обновлениями на информационных табло. Ваше терпение и понимание в этот сложный период крайне ценятся». Эхо нового объявления о задержке слилось с гулом оживленного терминала — детскими криками, недовольным бормотанием усталых взрослых и звуками чемоданов, катящихся по местами сбитой плитке. Аэропорт наполнился напряжением неизвестности, а время будто бы замерло, наслаждаясь неизбежным. Среди всего этого разочарования и разрозненного настроения толпы, Минхо стал для Хенджина отдушиной — якорем в шторме неопределенности. Его стабильность не только успокаивала Хенджина, но и наполняла его ощущением безопасности. Казалось, все по-прежнему шло по плану, и они не отставали от графика, хотя уже несколько часов находились в предвкушении, и каждая минута тянулась мучительно долго. Лифт закрыл свои двери и начал плавное восхождение по переполненным этажам. В кабине наступила относительная тишина, нарушаемая лишь тихими переговорами попутчиков и отдаленным жужжанием города, проникающим через стекла здания. Хенджин размышлял о том, как странно воспринимаются звуки и голоса в такие моменты — они приобретали необычный, почти ирреальный оттенок. Изредка его мысли прерывало шуршание курток и дождевиков, когда кто-то новый входил или выходил из лифта, каждый раз принося с собой волну сырого, промозглого воздуха и затхлое ощущение отсрочки. Все вокруг казалось размытым и иллюзорным, словно реальность на мгновение потеряла свои очертания, оставив после себя лишь мягкий ореол осязаемости, к которому они могли прикоснуться, но не овладеть им полностью. Ночь выдалась особенно густой и загадочной, позволяя мыслям Хенджина тягуче перетекать из точеной формы в иную, свободную и сумбурную, не стесняясь берегов. Он скрестил руки на груди и облокотился поясницей на прохладную металлическую планку, ограждающую зеркало в задней части лифта. В его глазах копотливо тлел отблеск теплого света ламп, отражая озорное мерцание на потолке кабины, а в груди пульсировала неожиданная радость. — Мы уже проверили три этажа, Минхо. Везде одно и то же — ни одной свободной комнаты. Зачем нам следующий? — его голос звучал удивительно вальяжно, словно он играл с собственными словами, перекатывая их на языке как сладкие конфеты, охотно угощая Минхо, не ожидая взамен ничего, кроме внимания. Минхо, сосредоточенно уткнувшись в свой телефон, выглядел отстраненным, не улавливая ни настроения текущего момента, ни сдвига чужой крепости. Его пальцы быстро смахивали страницы в поисках нужной информации, изучая карту аэропорта и переключаясь между приложениями, тщетно ища выход из нескончаемого лабиринта неудач. Грустно, но он не отвлекался на привычную драму Хенджина. — Сунгмин сообщил, что гостиница переполнена, но я хотел удостовериться лично. Я предложил вам остаться в зоне ожидания или пойти в Duty-Free, но вы продолжаете напоминать мне то, что я уже знаю, — монотонно отметил он, не поднимая глаз. Хенджин уловил в его невозмутимом тоне слабый намек на укор. Это было приятно. Хенджин прокатил глазами, улыбаясь в веселой усмешке. «Все же так очевидно, боже.» — Представляешь, я бы умер от скуки, одиночества и тревоги среди толпы. Они все такие нервные, взволнованные, в отличие от тебя. Их беспокойство раздражает. Там дурная энергетика. Злые духи, и... — смех Хенджина рассеялся по стенам лифта, звуча ярко и чисто, как звон разбитого сердца и хрусталя. Минхо лишь слегка поерзал, продолжая сканировать экран. Хенджин же медленно скользнул спиной и затылком по зеркалу, отслеживая отсутствие реакции, что одновременно разочаровывало и зачаровывало его. Этой ночью его собственная уязвимость казалась эфемерной, призрачной, почти смертельной и засасывающей, как галлюциногенный туман и пение сирены. Она подначивала, влекла за собой, и ему хотелось играть с этим чувством, выставлять его на показ перед Минхо, спрашивая тихим, почти нежным голосом: «Угадай, в какой руке?». «Бей, не ошибешься.» Этот предобморочный полусон грозил освобождением от какого-то нагрудного бремени. Хенджин желал быть безоружным и беззащитным. Необходимость дать слабину съедала его заживо. Словно он сам был тем безудержным, мелькающим сизым пламенем, что танцует на грани ветра и дождя за окнами аэропорта, направленным прямо на себя. Усталость и близость оскверняли его рассудок, выпарывали разум и обесчещивали сознание. Хенджин позволил себе таять, хмелеть, млеть и, в конце концов, раствориться в этой непредсказуемости и непредопределенности, в этом замкнутом пространстве, в неожиданной мере, в которую их вогнало непредвиденное приземление. Без страха, без оглядки, в полной безотчетности и с неслыханной смелостью. Минхо внезапно оживился и с облегчением сообщил: — Нам выделили пару мест в VIP-зоне. Там спокойнее, и к тому же обещают ланч. Все уже зарезервировано вашим менеджером. — Пара — это для меня и тебя? — Хенджин медленно приподнял одну бровь, играя с интонацией. На лице Минхо мелькнуло легкое недоумение, что вызвало у Хенджина искреннюю улыбку. Он отвернулся, продолжая с сарказмом: — Я бы предпочел избежать общества Сунгмина в комнате отдыха. Он обязательно будет пичкать меня едой и удушит пледом, пытаясь скрыть мою личность. Как будто это поможет, — Хенджин вытянул шею, добавив драматизма в голос. — Лучше скажи, где ожидать посадки будешь ты? Минхо на мгновение задумался об очевидности ответа, всматриваясь в стену, прежде чем его озвучить: — Я, вероятно, останусь с остальными, где-то неподалеку. — Ну, если «неподалеку» означает на коленях у Сунгмина, тогда я рассмотрю ваше с ним предложение, — Хенджин снова ухмыльнулся, подчеркивая двусмысленность своих слов. Выражение лица Минхо разгладилось, потеряв всякую логику, и Хенджин не обернулся, почувствовав его замешательство мурашками на собственной коже. Пока лифт продолжал останавливаться на каждом этаже, становясь все более переполненным, Хенджин глубоко вздохнул и отчаянно добавил: — Если тебя не устраивает такая перспектива, можешь занять мое место. Он откинул голову назад с непроизвольным стоном, рассеянно глядя в потолок. Затем повернулся к Минхо, стянул с его макушки солнцезащитные очки, нацепил их на себя и снова уставился на свет: — Можешь сесть на мое место или прямо на меня. Не думаю, что тебе будет разница. Но у меня, по крайней мере, появится причина там находиться. Той луной Хенджин стремился быть открытым, хотя и не по своей воле. Его тело само благоволило к откровениям. Все события скатывались в фрагментированный пазл, формируя картины без участия сознания. Было чертовски явно, что Хенджин чересчур одурманен тем, что происходило вокруг, и слишком слаб перед тем, что накипело внутри — у него попросту не осталось сил на сопротивление. Поэтому он дал трещину, начал лезть на стену и завывать, расщепляясь на части, отказываясь от контроля над своими действиями, позволяя моменту течь подавленным ритмом. Он раскроил и вывернул наизнанку свои доселе скрытые чувства, разрешая времени и месту манипулировать собой, обрамляя его улыбку тонким швом несбыточности, постепенно превращаясь в нечто невообразимо лоскутное и пугающее. Перед Минхо и самим собой он обнажился, громко раскалываясь, как порфир, указывая пальцем, где и из-за кого болит. Честность. Хенджин был искренен как никогда, разойдясь палитрой расплескавшихся красок для всех, у кого были глаза. Для тех, кто хотел видеть. — Вы устали, — Минхо оторвал от него заинтересованный взгляд бегающих глаз и перевел его в телефон. — Я попробую найти вам комнату. — Нам, — поправил его Хенджин, голос его дрожал, сквозящий смехом и сокрушением. Сама идея крушения такого масштаба казалась невыразимой, но его истинная структура оказалась проворной, слизкой и зыбкой — она фонила гнилью в сердце и отдавала свинцовой судорогой в висках. — Сомневаюсь, что ночью мои услуги необходимы, — продолжил Минхо, его тон был сухим и небрежным. — Зависит от того, о каких услугах речь, — улыбнулся Хенджин, швы у уголков его рта медленно расползались. — Есть предложения? — Минхо, ощущение, игнорировал намеки. Хенджин почти рассмеялся, но смех застрял в горле. «Если бы ты только знал.» От этой мысли он обсасывал вкус горького абсурда. — Не конкретные, — тихо произнес Хенджин, касаясь зеркала щекой и аккуратно пробираясь по прядям волос Минхо в отражении. Затем выдохнул, устало отводя взгляд, не выдерживая невнимания. Он двинулся, растягивая напряженные мышцы в попытке облегчить внутреннее страдание, и вновь уставился на маленького ребенка, спящего с лбом, упертым в холодную стену лифта. Чего же он сейчас хотел?.. — Но троп с одной кроватью меня всегда привлекал. Хенджин совершил проступок, который казался ему невозможным. Он умертвил в себе инстинкт самосохранения, не позволив боли исказить свое лицо. Минхо, наконец, отвлекся от телефона, и Хенджин, хотя и кратко, но уловил изменение в его выражении. Это длилось всего мгновение, затем Минхо снова погрузился в свои дела. — Haters to lovers, — задумчиво проговорил он, метко попадая в точку. — Довольно заезжено. Я предпочитаю истории о «друзьях детства». Хенджин задумался. Насколько, интересно, Минхо был близок к пониманию происходящего? Казалось, он все осознает. Но в то же время возникало ощущение, что смысл и перспектива диалога были ему абсолютно безразличны. Он не улавливал сути, поскольку обсуждение не касалось работы — единственной сферы, где Минхо с энтузиазмом включал мозг. И все же, несмотря на все риски, Хенджина манила эта игра. В данный момент даже он не относился к ней серьезно, скорее, с обреченностью. Вероятно, он просто сошел с ума. — Тогда давай подружимся, — улыбка в очередной раз поползла на лицо. Что это с ним? Зачем он продолжает бросать камни в пропасть, пытаясь измерить ее глубину, если не собирается прыгать? А если и собирается — то это следует делать без прелюдий, предисловий и коннотаций. Наверное, он просто знает, что внизу никто не ждет, чтобы поймать его. Но даже с умерщвленным инстинктом самосохранения, он не может заставить себя сделать этот шаг вперед, отринув все. Потому что все еще надеется на руки, протянутые из темноты. Надежда. Ее убить намного сложнее. — O diem praeclarum! — театрально улыбнулся Минхо, вдруг переключившись на латынь. Хенджин удивленно приподнял бровь: — Что это значит? Почему ты вообще разговариваешь на мертвом языке? — А какой язык лучше подходит для мертвых? — мягко вздохнул Минхо, отводя взгляд. — Не думал, что вы нуждаетесь в друзьях. — Это правда. И так же, как ты не нуждаешься в друзьях, мне нужна твоя компания, — его взгляд упал на мальчика, вымученно спящего в углу лифта, — просто необходима, — закончил он тихо и с известной грустью. Минхо проследовал за его взглядом, и что-то внутри него сдвинулось. Он помолчал минуту, затем медленно кивнул: — Я не альтруист, Хенджин-си. — Да? Складывается противоположное впечатление. — Поэтому это и называют впечатлением. Оно редко совпадает с действительностью. — Так что же на самом деле происходит? — настаивал Хенджин, ухватившись за ниточку. Минхо, встретив его взгляд, на мгновение задумался: — Вы мне не нравитесь. — Не удивительно, — мрачно кивнул Хенджин. — Но, тем не менее... я считаю, что вы хороший человек. — Объясни подробнее. — Вы можете быть грубым и неотесанным, но эгоистичным вас не назовешь. Таково мое мнение. Хенджин ухмыльнулся и потянулся, оглядывая кабину: — Откуда такие выводы? Я гораздо больший эгоист, чем можно было бы предположить. — Приведите пример. — Я хочу тебя приручить, — неожиданно прямо сказал он. Минхо искренне засмеялся: — Вы испытываете меня, потому что не можете понять. Но желаете совсем другого. — Другого? Минхо указал на мальчика, который по-прежнему мирно сопел лицом в стену. Теплый свет согревающе касался его спины, придавая сцене умиротворенный оттенок. — Думаю, перспектива быть прирученным вас прельщает больше, — произнес он тихо, не отводя взгляда от ребенка. Хенджин, смущенный, слегка нахмурился: — Хочешь сказать, я ищу хозяина? Минхо повернулся к Хенджину, его лицо озарилось легкой усмешкой: — Я ничего не хочу сказать. Но если бы и хотел, то словосочетание «надежная опора» подошло бы лучше. Знаете, чем отличаются грозы от гроз на дне реки? Под водой неизвестно, куда ударит молния. Невозможность распознать и всплыть заставляет человека теряться и, очевидно, бояться. Но если его будет направлять кто-то с поверхности, он, вероятно, будет чувствовать себя более защищенным. Это сделает его испытания легче переносимыми. Но сложно найти того проводника, так как его самого может убить молния, пока он будет помогать вам отыскать путь. Хенджин задумчиво посмотрел на Минхо, размышляя над его словами: — Кем в этой концепции ты видишь меня? Молнией, человеком, заточенным под водой? — Вас там нет, — Минхо медленно перевел взгляд на Хенджина, его глаза оставались спокойными и уверенными. — Ваша гроза прошла. Но вы все еще ищете способ ее пережить. — Ты знаешь этот способ? — Я пользуюсь одним из них: смирением с неизбежным. — Звучит довольно одиноко. — И безопасно. Я не настолько рисковый, как вы думаете. Хенджин усмехнулся, пытаясь скрыть внутреннюю тревогу: — Ты знаешь, что я о тебе думаю? — Предполагаю, вы видите во мне фигуру, — Минхо снова посмотрел на мальчика, его голос звучал мягче, — более чем способную пережить молнию. — И?.. — И поняв это, вы пытаетесь сделать вид, что не были одной из них. Потому что, на самом деле, знаете, как это больно. Вы не эгоист. Потому что, — он вновь указал на мальчика, кивая в его сторону, — вам жаль, что приняли ребенка за угрозу и не смогли стать ему опорой. Всю жизнь ища противоположного, вы оказались в тупике: найдя, наконец, стену, вы захотели превратить ее в мальчика и сами стать стеной. Это свидетельствует о вашей эмпатии, ведь по-настоящему эмпатичные люди не могут быть эгоистами. Следовательно, вы — хороший человек. Ваше стремление к идеалу сводится к желанию быть любимым. Но понаблюдав за мной, вы захотели научиться любить. Сердце Хенджина замерло. Он посмотрел на Минхо, ища в его глазах подтверждение своих мыслей. — Что это значит? — спросил он тихим, едва слышным голосом. Минхо медленно перевел взгляд на Хенджина, его лицо оставалось непроницаемым: — Любить — значит принимать. Принимать вещи такими, какие они есть. Вначале моя невозмутимость вызывала у вас смущение, затем она начала вас удивлять, и вы захотели разобраться в ее причине. Подсознательно вы ее обнаружили — она заключается в принятии. Во мне вы видите человека, свободного от груза прошлого, поэтому и стали внимательно следить за мной, надеясь перенять мое умение прощать. Сейчас вам тяжело из-за осознания моего миролюбия и вашего собственного снобизма, а также общественной предвзятости, направленной на меня, и вы жаждете подарить мне то самое принятие. Вы только начинаете осваиваться в нем, поэтому стараетесь держать свой пример поближе. Это и есть ваше желание приручить. Хенджин вдруг улыбнулся, его глаза слегка светились: — Чтобы оберегать? Минхо ответил улыбкой: — Чтобы иметь возможность меня отпустить. — А если я не хочу… отпускать? — тон Хенджина стал более настойчивым. Смешок Минхо разрезал напряжение: — Значит, еще не всему научились. — А если не захочу? Если потом захочу… большего? — Это будет значить, что вы искали большего. Но все, что я могу вам дать, я уже перечислил. — Значит, позже обратимся к тому, что могу дать я. Что бы хотел получить ты? Минхо вздохнул, его взгляд стал задумчивым: — Яблоко, — смехом. — Разбей себе колени и сорви мне яблоко, Хван Хенджин. Резкий звук, похожий на громкий удар, заставил его вздрогнуть. Молния? Хенджин открыл глаза, голова гудела. Он выпрямился и зажмурился от боли в шее. — Проснулись? — знакомый мягкий голос донесся до него. Минхо смотрел на него с улыбкой. — Как раз вовремя. Скоро, должно быть, наш вылет. Новых задержек пока нет. Он что, заснул? Прямо в лифте? Когда? Хенджин усомнился: все это время он спал? Был ли диалог с Минхо наяву? Что это вообще было? Они не говорили? Хенджин огляделся, повернув голову, и увидел в зеркале лифта собственное отражение. В том углу, где, как ему показалось, спал мальчик, он увидел только себя. А стеной, по всей видимости, ему представлялось плечо Минхо. Он снова это делал? Пренебрегал своими желаниями из-за него? Минхо всегда был так предан своей работе? Со всеми? Ужасно бесило. А как же собственное здоровье? Есть же какие-то... должны же быть какие-то...«…»
— Почему гример? — первым делом спросил Хенджин, найдя Минхо в экономе. Минхо снова сидел у прохода. Хенджин одернул полы пальто и аккуратно ступил вперед, пробираясь между сиденьями. — Ну так, — Минхо поставил фильм на паузу. — Пришлось. — Что значит «пришлось»? Минхо усмехнулся. — Это когда выбора не остается. Хенджин задумался. — У тебя были другие цели? — он вопросительно посмотрел на него. Минхо снова улыбнулся, на этот раз с оттенком грусти. — Отличались. «М-м, семь лет был трейни», — ворвалась оброненная фраза в сознание, выбравшись из закромов. Тем днем он был слишком шокирован и возбужден, чтобы осознать. — Ты же не хотел стать... — нахмурился Хенджин. Минхо обернулся к нему, хмыкнул. Хмыкнул так, что сердце разбилось. Так, будто обвинил Хенджина в неполноценности, осудил и обругал его, параллельно с этим обращая всю свою невысказанную реакцию к себе, высмеивая себя. — Почему? — болезненно спросил Хенджин. — Почему хотел? Да так, мечта, очередная и глупая. — Почему не стал? — исправился Хенджин, дополняя мысль. Минхо посмотрел на него и вновь улыбнулся, заново обругал, но на этот раз в основном себя. Не ответил. Видимо, решил, что Хенджин над ним издевается. И что сказать? Как показать, что не хотел задеть, просто считаешь его... Самым прекрасным. И достойным всего. — Отдохни, — Хенджин положил голову Минхо к себе на плечо. — Ты еле держишься. Минхо нахмурился, попытался подняться. — Пожалуйста, — прошептал Хенджин, вплетаясь фортепианными пальцами в его волосы. Минхо, возможно, воспользовался своим излюбленным способом переживать грозы — смирился. Но, по крайней мере, перестал пытаться встать. Теперь правильно? Теперь им станет легче?