Рейс Москва — Владивосток

      — Ну, и где же этот курьер? Во дворах потерялся, как мы, что ли?        Мы заказали ужин в ресторане грузинской кухни, и он нетерпеливо барабанил пальцами по валику кресла, в котором имел счастье снова развалиться: на этот раз уже с концами, потому что с активностями на сегодня было покончено.        Я ещё не успел проголодаться, но его предложение заказать что-нибудь виделось разумным. Всё-таки нас ждала целая бутылка джина, и можно было предположить, что купленных в качестве закуски кальмаровых чипсов нам не хватит, если, конечно, мы не преследовали цель быстро напиться.        Он безотрывно следил за передвижением курьера на карте в приложении ресторана, словно это как-то могло ускорить доставку, а я тем временем достал бокалы и организовал на прикроватном столике импровизированную барную стойку.        — Тебе сильно разбавлять?       Он оторвался от телефона.        — А себе сколько газировки планируешь наливать?       Я без лишних слов плеснул на дно бокала немного тоника и доверху налил джина.        — Что ж, здоровья погибшим. Давай мне так же.        — Может, попробуешь сначала?        — Давай.        Он поднялся в кресле, и я протянул ему бокал. Сделав глоток, он поморщился, но всё равно кивнул. В этот момент во входную дверь постучали. Он сунул мне бокал, чуть не расплескав его содержимое, и метнулся в коридор.        Через минуту он уже копошился в пакетах, вытаскивая из них лотки с хинкали. Оголодавший кот во плоти.        — За столом есть будем, как приличные люди, или ты не против помусорить на кровати? — уточнил он.       — Помусорим.       Я был тем ещё чистоплюем и обычно не ел за пределами кухни, но ужин за кухонным столом добавил бы формальности нашему времяпрепровождению, а мне хотелось расслабиться, что, впрочем, не остановило меня от того, чтобы принести с кухни тарелки и дополнительные салфетки.        Он разложил хинкали по тарелкам и уселся на пол. Я остался на кровати и собирался было начать нашу трапезу, поднеся ко рту ароматный и горячий свёрток теста, но он спросил:       — Ты не сядешь рядом со мной?        Я опустил хинкали назад на тарелку и встретился взглядом с его пытливыми серыми глазами, смотревшими на меня снизу вверх. Отчаянное сопротивление всколыхнулось во мне, и я был не в состоянии побороть его. Выдержать прямой зрительный контакт оказалось для меня невыносимым.        Я совершил ошибку — одну из многих, что мне предстояло совершить в этот вечер.        — Нет. На полу холодно.        Несколько долгих секунд он продолжал смотреть на меня, будто пытаясь изменить моё решение силой мысли. Я думал, он скажет что-нибудь ещё, подстебнёт за страх отморозить задницу или же сам поднимется ко мне, но он тоже не сдвинулся с места и уткнулся в тарелку, всё же перестав затягивать меня в свои серые омуты.         После этого вместо хинкали моя рука сама собой потянулась к бокалу. Нужно было как-то разбавить обстановку, и я наклонился к нему.        — Как насчёт выпить за то, чтобы быть такими же счастливыми и не парящимися, как скаты, которых каждый день кормят до отвала с рук?        Он молча чокнулся со мной и только пригубил. Я же залпом осушил половину бокала, и по моим конечностям тут же растеклось покалывающее тепло.        Болезненно это признавать, но я во многом люблю алкоголь как раз за лёгкость в напряжённых мышцах и невесомость мыслей, служащую приятным дополнением к ослабевающему телу. Парадоксально, но, чтобы расслабляться без градуса, нужно прилагать усилия, а в последнее время сил на это у меня катастрофически не хватало. Выпивка всегда виделась мне чересчур примитивным способом отдохнуть, однако я, судя по всему, деградировал и научился игнорировать удручающий факт того, что не мог найти иные способы приглушать докучающий внутренний монолог.        Что если не те самые навязчивые гудящие мысли заставили меня отказаться от того, чтобы сесть ближе к нему? Их стоило заткнуть и утопить.        Я осушил бокал, так и не притронувшись к еде, и стал наливать второй. От умиротворения, плескавшегося где-то на дне сознания, меня отделяла непроницаемая толща сомнений, и чтобы опуститься на такую глубину, мне для начала требовалось нырнуть на дно бутылки.        Он больше не смотрел на меня и, прикончив свою порцию хинкали, начал с кем-то переписываться. Мне это не понравилось.        — Костя ответил на твоё вчерашнее сообщение про прогулы пар? — предположил я, стараясь не выдать поднимающуюся во мне ревность.        — Почему тебя это интересует?        — Просто так. Да и, кстати, ты разве не собирался мне ничего о нём рассказать? Была вроде какая-то история, которой ты не успел поделиться, когда вы ездили недавно на олимпиаду в Хабаровск.        — Там и рассказывать-то особо нечего. Я просто познакомился с одним его бывшим и наслушался про него всякого разного. Тебе и так известно, что он мудак, поэтому в подробности вдаваться не буду. И нет, я не с ним переписываюсь. На работе у коллег сегодня была тяжёлая смена, вот читаю, сколько пациентов отъехало в реанимацию, а сколько — в морг.        Каким же дураком я был. Эту мысль мне пришлось запить вторым бокалом.        — Правда, что врачи обладают магическим мышлением несмотря на то, что работают в научно доказательной сфере медицины? У вас в отделении, например, есть какие-нибудь приметы и ритуалы, в которые вы верите? — сменил тему я.       Вопрос его озадачил, и он наконец поднял на меня голову.        — Я об этом всерьёз раньше не задумывался, но да, пожалуй, так и есть. Врачи очень суеверны. Если на пол во время операции падает какой-либо инструмент, то на него нужно наступить ногой, иначе быть беде. Когда ты приносишь с собой на смену еду, то непременно будешь в такой запаре, что не успеешь поесть. Медперсоналу лучше не садиться на пустые койки, в противном случае очень скоро на это место поступит тяжелобольной. На дежурстве также нельзя ложиться спать в носках — обязательно потревожат. В то же время, если снимешь на ночь униформу, то хорошего тоже ждать не стоит. Так что мы спим в спецодежде и без носков. Ну, и самое проверенное — если состояние кого-то из больных резко ухудшается, то это будет не один такой критический случай за смену, и придётся знатно побегать.        Всё сказанное звучало для меня дико, но я не взялся вступать в полемику, поскольку мало представлял, во что бы уверовал сам, если бы изо дня в день имел дело со смертью. Полагаю, каждому из нас необходимо во что-то верить, чтобы не свихнуться.        Я выпил третий бокал и после него перестал вести счёт. Голова потяжелела, и я откинулся на кровать, утопая в мягкой поверхности пледа.        Я прикрыл глаза — как показалось, всего на мгновение, а когда открыл их, увидел его лежащим рядом и по-прежнему пристально смотревшим на меня. Его лицо было очень близко к моему, и на моих губах почти растянулась улыбка. От неё меня удержал очередной вопрос.        — Как ты?       — В смысле?       — Я спрашиваю, как у тебя дела. Что именно тебе неясно в этом вопросе?       — Ну, мы много ходили, а ещё я прилично выпил. Устал, наверное?        — Это ты у меня спрашиваешь, устал ты или нет? И вообще не включай дурака, мне уже этого за день хватило. Ты же понимаешь, что я имею в виду не конкретно сегодня, а говорю в общем. Ты в последние месяцы пропал. Только отвечаешь на мои сообщения, и всё, сам при этом ничего о себе не рассказываешь. Как работа? Как учёба? Что у тебя происходит? Я ничего о тебе не знаю.        Неужели я накануне не обманывался и он заметил, что со мной творится что-то не то? Ему в самом деле было важно, чтобы я открылся? И разве не этого я ждал? Разве не надеялся на то, что он почувствует случившиеся со мной перемены? Разве не для того отправился во Владивосток, чтобы быть понятым и принятым?       Я облизнул сухие губы, собираясь заговорить.        Самое время. Давай. Когда, если не сейчас? Поделись тем, что у тебя на душе. Подпусти его к себе. Позволь помочь. Не отталкивай.        «ИДИОТ!» — истошный вопль разорвался снопом искр в затылке, и я зажмурился.        Сквозь пелену я слышал его ровный голос, доносящийся откуда-то снизу.        — «…ни слова о спокойствии. Одна из самых главных примет медработников — никогда не получать пожеланий спокойной ночи, доброго утра, хорошего дежурства и удачной смены. По мнению врачей, после такой фразы на работе следует ждать всяческих осложнений. Сами медики такими пожеланиями не обмениваются, а если пациенты по незнанию желают спокойной смены, сразу начинают нервничать»… Это, кстати, тоже верно! Замечал такое за более опытными медбратами.        Почему он всё ещё говорил о врачебных приметах? Ещё и принялся читать о них в интернете.        — Вот эта тоже годная. «Ещё одной плохой приметой у врачей считается обмен дежурствами. Большинство врачей уверены, что чужая смена окажется намного сложнее, чем все предыдущие».        В действительности его не заботило моё состояние. Он в принципе не обращал внимание на то, слушаю я его или нет. Я мог заснуть, и он даже бы этого не заметил.        В груди заныло, и я потянулся за очередным бокалом, чтобы заглушить предательское чувство разочарования. Смочив горло, я прервал его декламацию о суевериях.        — Скажи, вот ты изучаешь медицину и работаешь со смертельно больными людьми. У тебя не сложилось впечатление, что человек слишком хрупок, а его тело и психика совершенно ненадёжны? Даже тебя взять. Тебе двадцать два года, но если ты как можно скорее не пролечишься у стоматолога, то из-за кариеса лишишься нескольких зубов. Не абсурд ли это? А ведь наши обезьяноподобные предки каким-то образом существовали и без зубных щёток, и без стоматологов. Быть человеком как будто бы очень непрактично.       — Нет, тут ты не прав. Организм человека достаточно живучий, просто за счёт медицины мы стали жить дольше, чем нам положено, поэтому у тебя складывается впечатление о ненадёжности. В какие-нибудь Средние века я в свои двадцать два года считался бы человеком среднего возраста, и было бы вполне нормально, если бы у меня к этому возрасту сгнила большая часть зубов. А в тридцать я и вовсе бы умер. С биологической точки зрения нам и правда отведён более короткий срок, но это не говорит о нашей слабости или неспособности адаптироваться.        — Понятно.       Мне нечего было ответить, и я сделал ещё один глоток. Биология биологией, но в этот вечер я представлял собой обезьяну со сломанным механизмом адаптации и отказывался приспосабливаться.       «И что с того, что тебе померещилось и ты выдал желаемое за действительное? Это ещё вовсе не говорит о том, что он к тебе равнодушен. Ты поторопился с выводами, вот и всё», — успокаивал себя я.        Тревожные мысли, из-за алкоголя начавшие песком оседать на дне сознания, снова закружились в голове, а между тем джина в бутылке становилось всё меньше.        В конце концов так ли значимо было, что он испытывал ко мне? Быть может, мне стоило сконцентрироваться на своих собственных чувствах? Они мне были не более понятны, чем его отношение ко мне.        Я перевернулся на живот и подполз к краю кровати. Он всё так же сидел на полу и усмехнулся моему копошению.        — Напился?        — А ты всё никак один бокал не допьёшь? — парировал я, теперь уже его вынуждая поёжиться от зрительного контакта.        — Признаю, отстаю.        Он отхлебнул из бокала, но явно не собирался пить так же остервенело, как я. Наверное, я бы многое отдал за то, чтобы он тоже захмелел и мне не пришлось на утро одному краснеть за свои действия, но, судя по всему, удача в этот день была на стороне трезвенников.        — Что ты делаешь?        Я склонился к его губам. Голова кружилась, и я рисковал свалиться на пол. Равновесие я удерживал только благодаря тому, что к кровати меня придавливал груз невысказанных переживаний, которыми мне не с кем было поделиться. Они разъедали меня изнутри и рвались наружу, норовя выбраться на свободу любым возможным способом — если не через слова, то через необдуманные жесты.        Мои пальцы опустились на его подбородок, и я задрал его голову вверх.        Смотри на меня.        Думай обо мне.        Чувствуй меня.        Хотя бы сейчас. Хотя бы ненадолго.        Я ждал какого-нибудь отклика. Он мог оттолкнуть меня или податься вперёд, сократив последнее расстояние между нами, но он не сделал ни того, ни другого. Застыв, он, не моргая, смотрел на меня. Его взгляд ничего не выражал, однако в бездонной мгле его глаз что-то шевельнулось.        В висках запульсировало, и я увидел Его. Из омутов меня разглядывало самое страшное из существующих в мире чудовищ. Имя ему было Безразличие, и оно было моим внутренним демоном, но никак не его.        Моя рука безвольно опустилась. И всё же я невероятно устал.        — Ты в порядке?        Я не ответил и переполз на подушку. Во мне не было ничего, кроме усталости.