***
Палящее солнце июля стояло в зените над песчаной равниной, на которой в ровную шеренгу выстроились солдаты. По загорелой коже тёк ручьями пот. На спинах у всех были большие рюкзаки. От козырьков на лица падала тень. Необходимое оформление бумаг, последнее построение, громкие речи и огонь в глазах солдат пролетели, как одинокий сокол в синем небе над головой, после чего на город упала тёмная ночь. Чонгук знал, что никто из членов семьи не будет ждать его с букетами и счастливыми улыбками после демобилизации, как его сослуживцев. Первую ночь на свободе он провёл в гостинице, а на утро по армейской привычке встал в самую рань, когда ещё солнца не видать из-за горизонта, начал просматривать варианты квартир для съёма. Дело это нехитрое, но и не быстрое. Скопленных за долгие годы жизни в семье Чон денег хватит на некоторое время, пока Чонгук не найдёт себе работу.***
В комнате было душно, лучи солнца припекали с раннего утра оголённую спину, плечи и поясницу, по которой обильно стекал пот. Бицепсы перекатывались в ритмике, расслабляясь и вновь напрягаясь под кожей от каждого силового движения. В ладонях жгло от саднящей боли, как огонь разжигая нервы. Утренние тренировки отбирали немало сил и времени, но тело всегда должно оставаться в идеальной форме, которую Чонгук приобрёл за время службы в армии. Дисциплина — единственный путь к успеху. Утренняя рутина подошла к концу в аккурат к десяти часам. Дальше — быстрые сборы на работу и выматывающий до белой смерти день на стройке. Ещё один год уходит в забвение в цикле: тренировка — работа — тренировка — сон. Как и предполагал Чонгук, семья его искать не будет. Даже Чарлиз после замужества, переехав в дом мужа, не стал ему писать, звонить. Налаживать контакты Чон начал только сейчас, найдя работу в строительной компании. Первые полгода было сложно привыкнуть к новому месту, но руководитель никогда не был не доволен работой сформированных им же бригад. У Чонгука не было как таковой альтернативы: деньги стали первой целью, второй — крепкое тело, способное вынести любую нагрузку, которая простому человеку кажется сверхнормативной, третьей — новая жизнь. В свободное время альфа проводил в стрелковом клубе, укрепляя свои знания и навыки после армии.***
Чонгук стоял на балконе своей съёмной квартиры, бледнело на горизонте раннее утро. Напротив него открывалась дикая, пустынная, бетонная равнина, над которой нависали сверху деревья, и сама равнина была едва освещена лучами восходящего солнца. Чонгук курил, задумчиво смотря на город, что был подёрнут утренней синеватой дымкой, плывя перед взором в едком сером одноцвете с сильным запахом. Высотные здания отбрасывали длинные синие тени, закрывая ими равнину. Он знал очень хорошо теперь, что его цель всё ближе. Выпустив после сильной затяжки смог, он избавился от фильтра и зашёл в спальню. На кровати спала девушка: ни лица, ни имени он не знал её — она ничем не привлекла, не возбуждала фантазию. Но это удобно: не зацикливаться на внешнем, потому что мозг не входит в состояние реверберации, когда мысли бегают по замкнутым цепям. Она уйдёт, как и те другие, что были до. На кухне холодный рассвет стёкла оконные красил в цвет белого откровения, фрагментами ложась на стол, стул и часть стены. Кухня находилась в противоположной стороне квартиры, окнами выходя на окна соседнего дома. Кружка. Кофе. Чонгук уселся на высокий стул, со вкусом расположившись напротив утренней картины в соседнем окне: чёрные зрачки вытянулись в миндалевидную форму, загоревшись. Розовый халатик на стройном теле, загорелая кожа и золотистые кудрявые пряди на плечах. Чонгук смотрел на него, и на лице было странное новое выражение. Ничего особенного, неприлично особенного он не думал, лишь наблюдал. К омеге подошёл обнажённый альфа, короткий поцелуй, счастливые улыбки — вот оно счастье, но не его. Кофе, сигареты не стирали боль, только аромат его волос. Чонгук попался в ретроспективу своих же чувств: и только сейчас начал замечать их, пристально наблюдая из тени.🩸
Раннее утро в кафе начиналось всегда одинаково, и этот серый день осени ничем не отличался от ряда других. За французскими окнами, занавешенными пожелтевшими от времени тряпками, улица тонула в дождевой воде. Внутри, в атмосфере не вычурной роскоши и бедно-аристократического шарма, звучали тихие разговоры и звон чайной посуды, воссоздавая иллюзию времени, замедленного ради наслаждения каждым мгновением. Всего лишь иллюзия хорошей жизни в гнилом социуме. Вытатуированные пальцы опустили на маленький круглый столик вторую чашку с недопитым горьковатым кофе. Колокольчик звякнул над дверью. Из-под полей небольшой кожаной шляпы сверкали по временам белыми огоньками глаза — взгляд хладного мирского воззрения. Расплатившись по чеку высокий господин вышел на улицу. Дождь лил с самого утра, смешиваясь с городской пылью. Маленький огонёк вспыхнул в руках, погаснув, и следом от сигареты начал подниматься дым, развеваясь по ветру. Запрокинув голову к тёмному грозовому небу, мужчина увидел за облаками звёзды, чуть восточнее разливающуюся пылающую зарю, красную, оранжевую, и улыбнулся. По мокрой мостовой шли люди, бегали дети и лаяли собаки, злые, осипшие. Точно, как люди. Путь предстоял неблизкий. За новым поворотом ветер сделался сильным, порывисто вздымая тяжёлый кожаный плащ высокого господина. По дороге кружились намокшие опавшие листья. Чем дальше мужчина удалялся от центра города, тем пустыннее становился пейзаж. Взгляд взыскательно смотрел по сторонам, пробегая мимо голых чёрных деревьев, одиноких домов. Людей в этой местности не было. Быть не должно. На горизонте спустя некоторое время показался низкий каменный заборчик, местами пошедший трещинами, местами обрушенный, а прямо за ним — могилы, невысокие, чёрные, покосившиеся. Рядом со входом поставили некогда монумент, на котором было выбито «Восточное кладбище». В некоторых местах плыл бледный туман, затушёвывая имена, даты, портреты на могилах. Мокрые вороны сидели на голых ветвях усохших деревьев, разинув носы. Далече стоял и полнил округу пропадавший звон колоколов. Белая молния сверкнула в небе и следом покатился раскатистый гром, все люди на кладбище вздрогнули. Подойдя к одной из могил, мужчина опустился на одно колено. В его глазах было столько же боли, сколько воды в раскинувшимися чёрном небе над головой. Взгляд сосредоточено глядел, задерживаясь на белом лице, смотрящим на него в ответ умными стеклянными глазами с памятника пред могилой. Рукой мужчина потянулся к внутреннему карману своего пальто, аккуратно достав из него одну алую розу. Мягким движением ладони коснулся камня и встал, уходя в сторону полуразрушенной, заброшенной церкви, почерневшей от времени, дождей и одиночества. Сухие половицы мерно поскрипывали под ногами, деревянная лестница, ведущая на чердак, стонала громко и протяжно. Обойдя массивный чугунный колокол, мужчина скрылся в тени стены, откуда вышел с винтовкой, и лёг на пол, отложив свою шляпу в сторону. По лицу текла дождевая вода. Примостив приклад к плечу и опустив голову следом на него же, он начал выравнивать прицел. В оптике было пусто. Водя от могилы к могиле дуло винтовки, он несколько часов рассматривал каждого покойного: стариков всё ещё было больше, чем молодых. И на одного вскоре непременно должно ещё стать больше. К трём часам дня дождь прекратился, и на мокрой траве засеребрились капли в лучах явившегося холодного белого солнца. Лёгкое предвкушение покалывало в кончиках пальцев. Указательный палец несильно иногда надавливал на спусковой крючок, пока в один момент не нажал на него до конца: одиночный выстрел всколыхнул окрестности, и тишина зазвенела, лишь на одно мгновение вначале свистом пули, затем птицами, сорвавшимися с ветвей, и женским криком. Таким дерзким, чистым, не хотевшим ничего соображать. Люди начали разбегаться в разные стороны, оставляя у могилы лежать рухнувшего замертво человека: красное пятно разлилось на белой рубашке в области сердца большим мазком, будто распустившийся мак. В хрупкой прозрачности стеклянных глаз заблестели хрустальные слёзы. Всё до смертельного ужаса казалось таким смелым, гротескным. Идеал в чистом виде в мире грешных праведников и праведных грешников. Прицел вновь зацепился за силуэт, одиноко стоявший над человеком с пулей в сердце, не дрожа, не плача. Кладбище накрыло хаосом, в котором спокойно мог существовать лишь один — волнистые длинные волосы его рябью волновались на ветру, которые мужчине с винтовкой внезапно захотелось намотать на свой кулак и притянуть за них к себе. Желание отразилось во Вселенной тотчас: человек обернулся, найдя взглядом красных глаз дуло винтовки, и болезненно улыбнулся, вдруг ощутив себя частью чего-то грандиозного. Стрелок осторожно наклонился к оптическому прицелу, затаив горячее дыхание: его улыбку он разбивал столько раз в своей жизни, что сейчас она разбила его. Тонкие губы в объективе бледно шевельнулись, сложившись в трубочку.«Я тебя вижу.»
Тёмная трещина пролегла между ними, и из разлома высунулся двуглавый бог, который смотрел на трагический изъян, как на нечто привычное. Ничего нового он не увидел: тот же мотив, о котором писал Шекспир, от чего погиб Пушкин, и которым был убит несчастный Дориан Грей рукой своего же творца. Тусклое однообразие, не поражающее уже воображение. И никому, кажется, вовсе не было жаль. Брызги духов растворились в закате на фоне чёрных могил.***
Нужные слова путались с быстро сменяющими друг друга мыслями, смыслами, которые Чарлиз внезапно осознал, но окончательно растерял со смертью отца. Чёрная полупрозрачная ткань дорогой блузки стягивалась на плечах, местами ощущаясь от трения о кожу сухим жжением. Чарлиз стоял у ростового зеркала, смотря сквозь своё отражение. Идеальный макияж, выбившийся чёрный локон, стеклянные глаза, как у живого мертвеца. Худые бледные пальцы были украшены тонкими кольцами из белого золота, пухлые губы — тёмно-красной помадой. Удушливый мускус, раскрывавшийся цветком нежного пиона, шлейфом стелился позади него. Вид человека с глубоким безразличием к самому себе. В отражении из мрака явилась рука, лёгшая на плечо. Чарлиз вздрогнул, оторвав взгляд от красной помады: глаза Сокджина блестели, будто два чёрных бриллианта. Сами же глаза омеги смотрели с холодной тоской. — Нам пора выдвигаться. В полдень на кладбище светило чёрное солнце. Присутствующих было вовсе не счесть, но никто из них не плакал — ни единого живого движения в лицах. В скорби не было никакого смысла, потому что она была бы грязной фальшью идеализированного кем-то прежде мира, что в своей сути стало неминуемо новым витком прегрешения против морали. Всё минуло быстро, гости прибыли в поместье семьи Чон, которое после полугода должны будут унаследовать первые родственники — Чонгук и Чарлиз. Омега встал у перил второго этажа, откуда открывался вид на гостей: многие омеги и женщины были вульгарно разодеты, раздеты, на голых плечах лежали жемчуга, которыми они сверкали в зеркалах, проходя мимо них. Сам же зал в поместье раскинулся перед гостями, словно галерея прошлого, наполненная некогда атмосферой роскоши и величия. Чарлиз был уверен, что это останется в прошлом теперь навсегда. Высокие потолки были украшены резными росписями, кристальная люстра в самом эпицентре, словно звёздный водопад, рассыпающий свет. Люди со старомодной элегантностью расположились в уютных креслах и на мягких диванах, окружённые роскошными коврами и дамами. Тихие разговоры вместо музыки, счастливые улыбки вместо слёз. Так они просидели до глубокой ночи, бесстрастно передавая друг другу всякие сплетни, перемывая бесчисленные кости историй. Некоторых людей, о ком они так бессовестно трепались своими острыми языками, они вовсе не знали, но с какой же мудростью они толковали обо всём. Так великолепен был этот зал в поместье, словно картина мастера, воспетая временем и восхвалённая сердцами тех, кто в нём наслаждался сегодняшним моментом, обрамлённым роскошью и изысканностью. Вместо чёрной скорби и жалостливых слёз, которые ни мистер Чон, ни мисс Чон не заслужили вовсе. Чарлиз в своём разуме представил, как на его поминках люди тоже будут веселиться, смеяться, и от этого ему сделалось плохо — он искренно поверил в это будущее. Едва омега собрался уходить, дверь с протяжным лязгом отворилась, отбросив стреловидную полосу света. Он вошёл, словно тень, вырвавшаяся из ночного кошмара, и зал немедленно наполнился холодным, липким ощущением тревоги. Люди, которые ещё мгновение назад оживлённо болтали и даже смеялись, затихли, замерев в своих позах, как восковые фигуры. Он приближался медленно, будто бы не шёл, а скользил по полу, его лакированные туфли не издавали ни звука на мраморных плитах, будто бы он не касался земли. Чёрные волосы были уложены назад, открывая высокий лоб, кроваво-красным огнём сверкали ледяные глаза. Люди наблюдали за ним, как кролики за коброй, зная, что любое неосторожное движение может привлечь его внимание. Лёгкая улыбка скользнула по его тонким губам, но в ней не было ничего тёплого. Он остановился в центре зала, и его взгляд медленно обвёл всех собравшихся, задерживаясь на каждом лице чуть дольше, чем нужно, заставляя людей нервно ёрзать и предаваться сильным волнениям. — Прошу меня простить. Немного задержался. Шёпот покатился мерно по залу волнами, среди мелких возгласов можно было услышать то имя, что на сердце было вышито у Чарлиз железными нитями — Чонгук сиял, как самая чёрная звезда во Вселенной, которая в одно мгновение оказалась на грани фантастического коллапса. Чонгук улыбнулся. Он знал, что Чарлиз смотрел сейчас на него в лихорадочном безумии, которое глодало его разум с момента кончины отца. Сокджин же тенью скользил по пятам, как вор, что боялся быть пойманным. Но его запах стоял фантомом позади супруга. Оскалив зубы, он молча наблюдал, оглядывая стройный стан своего мужа, не видя вовсе, как подрагивает нижняя губа Чарлиз, как его пальцы царапают мрамор перила. Омега был подобен смертельно ослабевшей птице, что сложила свои крылья, и это вызывало лишь отвращение. Чонгук ещё раз осмотрелся по сторонам, замечая, как нервозны стали люди в его присутствии. Но взгляд зацепился прицелом за того, кто стоял на втором этаже: губы растянулись в жуткой улыбке, не проронив ни звука, но сложившись трубочкой на последнем слове: «Я тебя вижу.» Чарлиз охватило тихое оцепенение, почти лишившее его возможности осознавать своё новое, только что установившееся положение. Ошибка заключалась в том, что он не обдумал той случайности, когда они вновь встретятся и что никакого раскаяния он не увидит во взгляде брата. Напротив, он будет смотреть открыто. Из семьи Чон должен выжить только один. Чонгук с рождения был сильнее. Чарлиз ушёл, оставив лишь шлейф своих духов, в котором нотками играли запахи: его родной, до молекул знакомый Чонгуку, страх и солёный, терпкий, как слёзы. Ослепительный блеск этой картины заключался в том, что Чарлиз убегал, Чонгук шёл за ним по пятам. Сокджин, стоя в стороне, просто наблюдал, не мешая. При взгляде Чону в глаза, он невольно отступил, чёрная радость блеснула в его зрачках, будто они виделись не впервые после стольких лет, которые Чарлиз вычеркнул в один миг, едва увидев брата. Будто зомби, все смотрели вслед Чонгуку, оцепенело наблюдая за ним и друг за другом. Но на деле все были очень далеки от того, чтобы понимать всё происходящее. И всё равно продолжали шептаться с деликатной тупостью. Чонгуку этого весьма не хватало, как он теперь сам понял, завернув в левое крыло дома. За чёрной дверью, ведущей в ванную комнату, скрывался Чарлиз. Весь дом стал пропитан запахом гнили, от которого Чона тошнило, не понимая, как же брат так долго смог то выносить, но понял, что омега вовсе не имел воли к сопротивлению с самого рождения, и потому ничего сделать не мог. Он верил лишь в ложь и смерть. Изрядная пошлятина. Постучав в дверь, Чонгук вовсе не был настроен на то, чтобы ждать чьего-то одобрения. Его глаза весело заблестели, и он невольно задумался о том, что всё же нет ничего идеального в этот мире, но всегда есть идеальный момент для нового витка событий в жизни каждого. Войдя в тёмное помещение, он замер, увидев сгорбившегося над раковиной Чарлиз, бледного, уставшего до самых костей, измотанного явно этим браком. Чонгук естественно не знал всего хода вещей, которые привели его к такому положению дел, но он знал, что Чарлиз не сам выбрал всё то, что теперь его окружало и что было в его душе и на сердце. Несколько дней до дня похорон омега провёл в одиночестве, не понимая, что внутри него — светлое, прохладное, с некоторыми судорогами экстатического счастья. И он был счастлив в эти дни, счастлив потому, что понимал где-то на периферии своего сознания, что стал частично свободен. В чёрной комнате Чарлиз стоял как изящное, холодное приведение, застывшее у зеркала над раковиной, что была словно оазис в тёмной пустыне, выточенная из мрамора глубокого, почти космического чёрного цвета, с едва заметными прожилками, похожими на трещины во льду. — Просто уйди. Несколько секунд Чонгук просто стоял будто под гипнозом красных глаз брата, смотрящего на него своим уставшим взглядом через отражение. — Нам есть о чём поговорить. — Не хочу, — голосом его был таким уставшим, болезненно тихим, что то, как он мог вообще существовать, стало новой загадкой. — Когда-то, когда ты приходил ко мне в университет, я просил тебя о том же. — Чонгук. Чарлиз испытал чувство дежавю. В прошлые дни это чувство посещало его ни раз, но оно возникло из пустоты и в ней же исчезало, а сейчас оно росло, трансформировалось, подпитываясь ядом ненависти. — Я вернулся, потому что готов. — К чему? — спросил Чарлиз, с едким остервенением вновь взглянув на брата через зеркало. Чонгук задумчиво помолчал, несколько обдумывая свой ответ, словно что-то тревожно припоминая. Он не знал, что сказать, просто наблюдал, казалось, очарованный своей выходкой. Ещё никогда его старания не встречали с такой злостью столько людей, что словно шимпанзе мастурбировавших при мыслях о нём, и это тешило эго, как ничто иное. Так сильно Чонгук ждал этого момента, всё обдумывая, какой же реакции он будет в итоге удостоен. И только милый младший брат его расстроил. У него был настолько ужасный вид, что невольно Чонгук поддался искушению и позволил себе куда больше, чем обычный разговор. Встав позади Чарлиз, он коснулся его сначала незаметно, проверяя на реальность происходящего, потом с силой прижав к раковине собой. Горячее дыхание опалило шею и мочку уха, которой Чонгук коснулся губами. — Я всё изменю. Дом и бизнес отца ведь теперь принадлежать будут мне, а твоей долей завладеет твой драгоценный супруг, который даже тебя трахнуть нормально не может, чтобы ты и думать не мог об изменах. Его тон задел куда сильнее, чем то, что он произнёс. Честность всегда была украшением всякого джентельмена, но лишь изредка служила в правильных целях. Чонгук выкладывал все карты на стол, по одной, туз припрятав в рукаве. Его интересы были просты. Тихий настойчивый голос в голове Чарлиз твердил, что это невыносимо. Это доводило несколько лет Чарлиз до безумия, подобно фуриям, и смирение было единственным выходом. — Ты слаб, Чонгук. Сокджин не даст тебе спокойно управлять даже частью того, что осталось после отца. — Что с клиникой матери? — Выкупил Сокджин. Целиком. Все деньги у меня, — и больше никакого доступа к клинике, материалам и специалистам. Новый хозяин — новые правила. — Сокджин завладел всеми акциями? — Не знаю. — Не лги мне. — Я не знаю! — всё это казалось каким-то клиническим бредом сумасшедшего: но Чонгук почти уверен, что не будь оно иначе, Сокджин бы непременно завладел компанией их матери, теперь на очереди стояла компания отца. Выгодный мотив для убийства, и никто не подумал на самого Чонгука. Вернее, их двоих стоит подозревать в первую очередь, и в самую последнюю — Чарлиз. Несомненно, его природная истерия сыграла свою роль. И всё же сделать точную ставку будет сложно: Сокджин заплатил каждому из следователей с лихвой. Все без исключения любят деньги. Любовь — в целом вещь очень жестокая и ужасная, но неподвластная смерти. — Я ничего не знаю. — В этом и заключается ужас: муж тебя ни во что не ставит совершенно. — А разве в нашей семье было не иначе? М? — Брак наших родителей держался на дипломатии и уважении к деньгам, отец, хоть и не любил маму, но всегда был её опорой. А Сокджин? — Не старайся настроить меня против моего супруга. — Я тебя расстрою, но ты никогда не будешь ему нужен, как человек, как красивый аксессуар к его дорогим часам — да, но лишь до тех пор, пока у тебя есть милое личико и стройное тело. Чарлиз двинул бёдрами назад в протест, но с болезненной остротой понял, что и эта попытка ничем не увенчалась. Чонгук держал его крепко, теперь уже рукой надавливая на живот, плотнее прижимая к себе. Холодная раковина неприятно саднила, давя на косточки таза. Гордость ума рано или поздно одолела бы всякую глупость, какой была полна голова Чарлиз. Он видел, что брат изменился, и убедить его в своей правде было невозможно. Невыносимо было и осознание того, о чём вечно говорила мать. Но он не мог с ней согласиться, с намерениями брата. Чарлиз часто думал, вспоминая всю свою жизнь, но в грубых чертах, в которых не было ничего трогательного — никому не было жаль его, даже самого себя он не жалел, потому что жалость есть прегрешение против духа воли. — Отпусти, — стиснув до иступленной боли челюсть, Чарлиз зарычал, вперевшись руками в раковину до побелевших костяшек. — Благодаря вашим с отцом стараниям, я стал одним из вас, — в памяти роковой рельефностью прояснился, как из тумана, день похорон матери, белый потолок и чувство адской боли, ломающей кости. Чонгук выпил чай, в который отец подмешал кровь покойной супруги, а часами ранее Чонгук отнёс матери бокал с подмешанным в алкоголь ядом. В трансформации ликана есть важная деталь: в момент убийства для полного перерождения в монстра требуется испить кровь своей жертвы. Каким путём она попадёт в организм убийцы — для тёмной магии не имело никогда никакого значения. Лишь результат. — Ты был упрям. Было что-то страшно-увлекательное в том, что Чонгук обратился в ликана против своей воли, и армия стала тем вспомогательным элементом, который помогал в трудные моменты контролировать свой гнев, свою злость, своё эго. Ничто иное не могло бы помочь в преодолении самого себя — Чонгук научился контролю, проживая два года в строгой дисциплине среди людей, равных по званию, но слабее его по силе. — Ты ведь понимаешь, что причастен к смерти матери, на чьих похоронах ты плакал? Тебе стало её жаль лишь после смерти. — Зато тебе не жаль никого, Чонгук! Ты — эгоист! — Но я — не убийца, — заключил он с важным видом. — Утешай себя этим. — На что ты обижен? — за окном не раз послышались глухие удары раскатистого грома где-то вдали. И следом же бой часов из залы. И на миг они оба замерли, как и все присутствующие, в ожидании часа своего востребования. Только покинуть мрачный маскарад никто не решался теперь: из окон лил лунный свет, скрашивая мрак — никто и не заметил, как багряный вечер перетёк в ночь. Несчастье Чарлиз было многогранно — он страдал, потому что был уверен, что в его положении ему доступны лишь смирение и страдание. И он хорошо играл свою роль, потому что Сокджин жалел его, прислуга смотрела с сочувствием, друзья говорили, как им его тяжело понять и поддержать. Всем было именно жаль омегу, что в сущности значило, что им не было никакого дела до него вовсе. А Чонгук этим наслаждался: он знал, что Чарлиз рано или поздно не выдержит и сломается, и рядом кроме него не будет человека, который бы стал его вторым хребтом. — Ты серьёзно, Чонгук? На что я обижен?! — он поднял голову и взглянул на брата. — Потому что наша семья разрушена? Потому что я замужем за нелюбимым человеком?! Потому что ты нас предал?! — Тише, Чарли, — охрипшим голосом елейно говорит Чонгук, рукой поглаживая поясницу омеги, но в голове Чарлиз голос брата звучит, как тонкая издёвка, раздражая ещё сильнее. — Ты всегда можешь уйти от Сокджина, это твой дом, у тебя есть деньги. — И что? Сокджин — ликан, чистокровный, он сильнее меня. — Ты ему не нужен, — второй рукой Чонгук коснулся его уха, заправив длинную смоляную прядь, отчего у омеги побежали мурашки, ощущаясь фантомно на периферии. В спектральных лучах своей ненависти Чарлиз плавился и таял, утекая сквозь пальцы Чонгука, с каждым годом всё меньше напоминая здорового человека. В зеркалах он плыл бледной тенью своей семьи, о которой вскоре будут пускать злые слухи, чернить честь ушедших из жизни мистера и миссис Чон, насмехаться. Чонгук понимал, что к такому роду вещей Чарлиз отнюдь не готов, и он всё ещё таит надежду на то, что Сокджин его защитит, в чём Чонгук был не уверен. Вернее, уверен в том, что Сокджин и пальцем не дёрнет ради супруга, молча продолжая наблюдать, как он будет разлагаться, морально, физически, весь целиком. Любой упадок — прекрасно, завораживающе и долго. Долго Чарлиз не проживёт. Чонгук вернулся лишь потому, что родной брат ему бесконечно дорог, потому что они как две капельки воды. — Зачем ты вернулся, Гу…? — Я всегда буду переживать за тебя. Всё это ещё можно исправить. — Родителей не вернуть. Прошлое не вернуть. Не исправить. — И не нужно. В прошлом всё идеально. Своё прошлое Чонгук действительно считает идеальным, без всякой грубой идеализации. В отличие от Чарлиз, которого глодало острое чувство неполноценности. Омега нервно кусал губы, пока Чонгук, стоя у отрытого окна ванны, курил, наблюдая, как пьяные клячи плелись со своими мужьями и детьми к такси, машинам, возвращались домой. Ночной ветерок ерошил чёрные волосы, очередной вечер в поместье семьи Чон уходил на дно прошлого вместе с «Титаником». — Если хочешь уйти отдыхать, иди, — Чонгук сказал это, не оборачиваясь. И остался один. В хронологическом порядке вспомнил всё, что его тревожило, и разозлился, туша сигарету в пепельнице. Как бы там ни было, именно этого и опасался Чонгук — находить новое, ранее незаметное для ума. Вспомнил даже то, о чём не думал во время службы осознанно. И решил для себя, что выходные будет проводить в съёмной квартире, наблюдая. Хоть в съёмном жилье не было уже вовсе никакого смысла. Мысли забежали в тёмный угол, Чонгук опустил вторую сигарету в пепельницу, лёгкая сутулость выдавала усталость от прошедшего дня.