Действующие лица:
Чжуаньсюй — владыка Северного предела, наследник небесного престола. Жушоу (Гай) — дух металла, троюродный брат Чжуаньсюя, сын и помощник Шаохао. Гаосинь — брат Чжуаньсюя, воспитанник и помощник небесного императора. Сянван — подчинённый Хуан-ди, помощник Жушоу. Баоцзян — дух гор Куньлунь, подчинённый Жушоу. Яюй — дух гор Куньлунь, друг Баоцзяна. Чун (Гоуман) — сын Шаохао, помощник Восточного владыки, правитель Острова птиц. Юйцян — внук Хуан-ди, помощник владыки Северного предела. Чигоу — тайвэй, военный советник Хуан-ди, командующий армией Центра. Фэн-хоу — советник Хуан-ди. Хань-Ба — старшая дочь Хуан-ди, дух засухи. Ханьлю — внук Хуан-ди, отец Чжуаньсюя. Чию — правнук Янь-ди, владыка Юга, друг Ханьлю. Чанъи — отец Ханьлю, сын Хуан-ди. Хэ-бо — дух рек, союзник Чию и Ханьлю. Куафу — великан, помощник Чию. Чимэй — советник Ханьлю. Шэнь Хуэй — помощник Ханьлю. Цзинвэй (Нюй-ва) — младшая дочь Янь-ди. Цан Цзе — придворный историограф Хуан-ди. Сюань-нюй — помощница Цан Цзе. Гань Цзян — бессмертный кузнец с острова Юаньцзяо. Мо Се — жена Гань Цзяна.***
Теперь они только и делали, что отступали. Жушоу был вынужден тащиться в арьергарде. Такую войну он ненавидел, а ведь несколькими днями раньше, едва прибыв в лагерь, он признался Гаосиню, что война ему нравится, поскольку даёт возможность быть рядом с другом. Гаосинь тогда ничего не ответил, только улыбнулся невесело. И вот теперь Жушоу понимал, отчего улыбка друга была такой странной. Гаосинь был впереди с императором. Жушоу — позади. Прикрывал отступление. Ему приказали не вступать в сражения. Только если враг будет сильно напирать, можно отбиваться, стараясь, однако, отступать как можно скорее. У командующих был план. Нужно было тянуть время, необходимо было выманить тигра с горы. Жушоу это не нравилось. Ему не нравились уловки, недомолвки, ускользание, лукавство. Когда, расставаясь с Гаосинем, он прямо спросил его о происходящем, тот лишь вздохнул и признался, что даже то немногое, что знает, он не имеет права открыть. — Думаешь, я могу попасть в плен и всё выдать? — раздражённо бросил Жушоу. — Не я боюсь, — с горечью ответил Гаосинь. Они ушли из лагеря и сидели на берегу реки. Ветер колыхал тростник и теребил, морщил речную гладь. У воды пахло травой, мокрым песком, горячей пылью и водяными цветами — слабый и сладковатый аромат. Иногда ветер приносил запах дыма, печальный и тревожный, и от этого беспокойство Жушоу разрасталось. Гаосинь молчал, бросая камушки в воду, а Жушоу хотелось его поцеловать. Но они были совсем близко от лагеря: недалеко раздавались голоса, треск кустов — Гаосинь бы ему не позволил. Обычно не позволял. — На самом деле, всё это ерунда. Не имеет значения. Я должен выполнять приказы и ничего не спрашивать. Просто это злит и кажется неправильным, но со всем можно смириться. Даже с тем, что я теперь тебя долго не увижу. — Это ещё ничего: какие-то дней десять. Вот когда война закончится, ты будешь жить в Западном пределе, а я останусь в столице, тогда… — Гаосинь бросил в воду очередной камень и посмотрел на Жушоу. — Как ты можешь говорить о том, что будет так нескоро? — засмеялся Жушоу и не выдержал, притянул Гаосиня, поцеловал… Теперь можно было вспоминать об этом иногда, но утешения тут было мало, особенно по вечерам. Жушоу вышел из шатра и побрёл по лагерю. Воины, сидевшие у костров, вскакивали, приветствуя его, стоило ему подойти ближе, все непринуждённые разговоры смолкали. Это было скучно. Здесь ему не с кем даже поговорить, разве что с Сянваном. Но Сянвана из-за его легкомыслия и непредсказуемости Жушоу не переносил: с ним даже в вэйци нормально играть невозможно. Он ходил, не думая, постоянно отменял ходы, иногда возвращался на несколько ходов назад, переставлял камни… Жушоу это действовало на нервы. Даже сейчас, едва Жушоу вспомнил их последнюю игру, его передёрнуло. Ничего хорошего в лагере не нашлось: пора возвращаться и ложиться спать. Завтра рано выходить: авангард Ханьлю наступает на пятки, пытаясь навязать битву, а приказ не вступать в бой связывает Жушоу руки. И как тут уснёшь? — Да! И господин чжунъу цзянцзюнь взял и повесил меня на плечо, вот так, как полотенце! — молодой звонкий голос растворился в хохоте. — Не верите? Можете его спросить, — смех опять захлестнул говорящего. — А господин гуйдэ цзянцзюнь и говорит: «Он нам очень нужен. Без него мы не сможем разрушить печать!» Но это ещё что! Сам владыка Северного предела сказал господину чжунъу цзянцзюню: «Береги его, как яркую жемчужину в ладони», — возгласы удивления перешли в хохот. Жушоу чуть не плюнул, махнул рукой и пошёл к себе. — Ну ты и заливаешь, малыш Бао! — протянул кто-то. — Чтобы трое великих командующих носились с тобой, будто ты стоишь нескольких городов! Не может быть! Баоцзян сам рассмеялся в ответ: — Ага! Невозможно поверить. Я сам до сих пор не верю. Но печать-то была разрушена. И там был мой меч. Вон, хоть брата Яюя спросите: он видел. Яюй сидел в стороне, с тоской наблюдая, как Баоцзян купается во всеобщем внимании, и никакие подтрунивания и даже едкие шутки ничуть его не задевают: он хохотал вместе со всеми и нёс околесицу про яркую жемчужину в ладони и про всё прочее. Яюю каждая насмешка над Баоцзяном казалась пощёчиной. Ему было стыдно, горько и больно из-за того, что Баоцзян бестолковый болтун. Но к этой боли всегда примешивались сладость и восхищение тем, что он — такой. Яюю хотелось забрать друга из толпы чужих, чтобы свою дурацкую нелепицу о снятии печати он рассказывал только ему, чтобы никто не смел смеяться над Баоцзяном, чтобы никто не смел даже пытаться обидеть его. Но Баоцзян никогда не обижался на насмешки, будто ему нравилось казаться смешным, и Яюй страдал от избранной другом роли шута. Рядом с Баоцзяном Яюю всегда было больно, только вот без него в душу Яюя приходила непроглядная ночь. — Яюй! — окликнули его от костра. — Там на самом деле был меч малыша Бао? — Да, — мрачно ответил Яюй. — И господин гуйдэ цзянцзюнь очень любезно с ним разговаривал. Среди сидящих у костра волной пробежал удивлённый гул. — Ну вообще-то, — весело сказал Баоцзян. — Вообще-то господин гуйдэ цзянцзюнь со всеми так разговаривает, не только со мной. Вот если бы господин чжунъу цзянцзюнь так со мной поговорил, тогда я бы действительно мог считаться героем. — Да, господин Жушоу грозен, — согласился кто-то. — А уж Северный владыка! — подхватил Баоцзян. — Он та-ак суров! Он как глянул на меня — аж мороз по коже. Я сильнее испугался, чем когда на меня бешеный дух из тумана выскочил. Владыка один разочек только глянул! Я решил, что лучше спрятаться за спину господина гуйдэ цзянцзюня, чтобы больше не встречаться взглядом с владыкой Севера. — А говорил что-то про яркую жемчужину в ладони, — недоверчиво вставил один из слушателей. — Так то ведь совсем другое! — возразил Баоцзян. — Так, — строго сказал Яюй, беря его за шиворот и вытаскивая из толпы, собравшейся у костра. — Ты, кажется, выпил слишком много: уже путаешься в показаниях. Идём, спать тебя отведу. — Нет, нет, Яюй-гэ! Я совсем не пьян! Я и выпить-то не успел! — заспорил Баоцзян. — Братец Яюй, оставь нам малыша Бао! Оставь! С ним всегда веселее! —загалдели воины. — Нет, — отрезал Яюй. — Ему пора спать. И вам тоже. Завтра вставать рано. И потащил слабо упирающегося Баоцзяна к их шатру. Утром, едва воины Жушоу собрали лагерь и построились перед выходом, вдали на дороге заклубилась пыль: колесницы авангарда Ханьлю приближались стремительно. Уйти от стычки никак не получалось, и Жушоу скомандовал готовиться к битве. …Стрелы летели дождём, духи молниеносно перемещались, врезаясь в отряды Жушоу. Сянван, кажется, уже бежал, за ним спешили его воины, а чжунъу цянцзюнь всё не давал команды к отступлению. Накопившаяся злость разрывала его на части, и хотелось рубить и колоть, рубить и колоть набегающие волны врагов. Жушоу увлёкся, забылся, сладостное ощущение силы, смертоносного родства с мечом захватило его целиком. Когда он спохватился, половина его войска была уничтожена. Нужно было отступать, чтобы сохранить остатки. Перед глазами Баоцзяна всё мелькало, летело, крутилось, блестело. Яюя утянул куда-то водоворот боя, клинки и копья сверкали со всех сторон всё быстрее и быстрее. Погибшие друзья, поверженные враги вставали над своими телами и смотрели на него, безмолвно плача, беззвучно повторяя дрожащими губами: «Помоги! Помоги нам!» Только что свирепый дух перегрыз его товарищу горло и вот уже, поверженный рукой другого воина, недоумённо оглянувшись, упал на землю, и его оскаленная морда превратилась в печальное лицо, а в глазах застыла смертная тоска. Смерть и тоска стояли скалой над горячими реками крови, над ослепительным, обжигающим вихрем битвы, сталкивающим духов в жестоком противостоянии. Боль обжигала, страх леденил. Рядом не осталось никого из знакомых, только враги, враги без конца. Баоцзян впервые в жизни приготовился сдаться, уступая под натиском головокружительного ужаса боя, как вдруг кто-то подхватил его за шиворот и втащил на колесницу. — Братец Яюй… — выдохнул Баоцзян и провалился в темноту.***
Весть о больших потерях Жушоу в тот же вечер достигла императора: блюдя порядок, чжунъу цзянцзюнь, едва оказавшись в более-менее спокойном месте, принял отчёты своих военачальников и, составив доклад его императорскому величеству, отправил гонца вперёд. Хуан-ди был очень недоволен. Он созвал военный совет, но прежде чем собрались все его командующие, шан-ди встретился с тайвэем Чигоу, Гаосинем и Чжуаньсюем и поделился своими опасениями. — Чжунъу цзянцзюнь и в самом деле человек слишком пылкий, — тихо проговорил Гаосинь. — Я предупреждал вас, ваше величество, что его не стоит отправлять в арьергард. — Он хороший воин и надёжная опора, — возразил Чигоу. — На войне случаются неожиданности и бывают ситуации, когда даже самый опытный и хладнокровный воин допускает ошибки и терпит поражения. — Жушоу слишком самонадеянный и легко увлекается, — вставил Чжуаньсюй. — Лучше поставить в арьергард кого-то другого. — Кого же? — поинтересовался Хуан-ди. — Может быть, Гоумана? Он весьма разумен… — Ваше величество, — мягко сказал Чжуаньсюй. — Мне кажется, Гоуману лучше вообще держаться подальше от поля боя. Если бы я мог, я бы отправил его заведовать лекарями: там ему самое место. К тому же он прекрасно разбирается в травах. — Почему ты так считаешь, цзэнсунь? — удивился император. — Видел, как он сражается, — усмехнулся Чжуаньсюй. — А в арьергард можете отправить меня, если никого лучше не найдёте. — Цзэнсунь, кто может быть лучше тебя? — рассмеялся Хуан-ди. — Я бы предпочёл приберечь самое лучшее на потом. Но если ты хочешь… — Как прикажете, ваше величество. — Тогда езжай. Отправляйся ночью.***
Отступление, короткие стычки, снова отступление… Чжуаньсюй был не из тех, кто чувствует упоение в бою. Он делал эту тяжёлую гадкую работу, поскольку в ней заключался его утомительный долг, неизбежный, на какой бы стороне он ни оказался. Его Шоусыфан взлетал вверх и опускался, взлетал и опускался, сверкая на солнце, ослепляя, неся смерть. А после, преодолевая отвращение, Чжуаньсюй чистил липкий, пахнущий кровью меч, и знаки на клинке пытались убедить его, что всё это и значит беречь четыре предела. Наконец место для сражения было определено, и войска Хуан-ди расположились в долине, готовясь к встрече с противником. Чего же ждал небесный император? Вечером накануне битвы по лагерю прошёл слух, будто к шан-ди кто-то явился. Кто-то таинственный, весь в чёрном… Это была старшая дочь Хуан-ди Хань-Ба. Она жила при дворе Гунгуна — Великого духа воды — во дворце Сикуньшань: Гунгун присматривал за ней, поскольку Хань-Ба обладала огромной силой жара, которую она не всегда могла контролировать. Гунгун помогал ей успокоиться: сила воды унимала жар. Теперь Ба должна была выступить против войск Ханьлю и Чию. Наутро две армии выстроились друг против друга, и прежде чем кто-то успел подать знак к наступлению, на поле вышла маленькая невзрачная женщина в простой тёмной одежде. От неё веяло жутью, смертью. — Кто она? — спросил Чию, замирая. — Сестрица, — ласково отозвался Чанъи. — Малышка Ба-эр. Мы старшие, и пока младшие ползали на четвереньках, играли вдвоём в прятки, в ласточку… во множество весёлых игр. — Что в ней за сила, отец? — прошептал Ханьлю, не сводя с женщины напряжённого взгляда. — Жара, засуха… Сейчас она взмахнёт рукой, и вся трава, все листья обратятся в труху, земля растрескается и расколются камни… — Дети Хуан-ди, вы все такие?.. — Чию замолчал, пытаясь подобрать слово. — Такие чудные? — подсказал Чанъи и рассмеялся. Чию и Ханьлю молча переглянулись. Тем временем Ба взмахнула руками, и порывы обжигающего ветра подняли прах и сор, закружили пыль и метнули в лица воинов. Духи полегли, как сухие травы: один ряд, второй, третий… Чёрные обитатели реки Жошуй съёжились и растаяли, точно медузы под солнцем — все до одного. — Отступаем! — крикнул Ханьлю. Жар ненасытными волнами накрывал их армию отряд за отрядом, и прежде чем протрубили отступление, духи бежали в панике, в беспорядке. Инлун кинулся крушить их, разбрасывая хвостом и когтями, но и его окутало дыхание смертельного огня, и он со стоном упал на землю. Мятежные войска отступали, но едва тайвэй Чигоу скомандовал наступление, как обжигающий вихрь налетел и на ряды армии Хуан-ди. — Что происходит? Что она делает? — в гневе закричал Чигоу. — Она больше не может сдерживать свои силы, — покачал головой Фэн-хоу. — Отступаем, — коротко бросил Хуан-ди. — В конце концов, противник тоже понёс большие потери. — А что же делать с госпожой Хань-Ба? — деликатно спросил Гаосинь. — Объявите, что тот, кто остановит её, получит награду, — велел Хуан-ди. Однако духи вокруг него не торопились исполнять приказ… Ханьлю, Чию и Чанъи смотрели с холма, как в ужасе бежит их войско, как командующие пытаются навести в его рядах порядок. Нестерпимый жар набегал волнами, иссушая всё, превращая траву и листья в пепел и развеивая его над землёй, — в воздухе стояла серая горячая взвесь из пыли и трухи: ничего не видно, тяжело дышать. Армия Хуан-ди не преминёт начать преследование: смятенные отряды перепуганных воинов — лёгкая добыча для врага. Неужели, это конец? Последняя битва? Нет надежды? Вдруг что-то переменилось, ветер подул иначе: сильнее, жарче, шире, — и в вихрях сора и песка все заметили, как войска небесного императора в страхе бегут с поля боя. — Ах, нет… — всплеснул руками Чанъи. — Малышка Ба больше не может справиться со своей силой! — и, подобрав полы длинных одежд, кинулся в самую сердцевину кипящего смерча — внутрь, к сестре. — Куда вы, господин? — крикнул Чию ему вслед. — Надеюсь, он понимает, что делает, — покачал головой Ханьлю. На самом деле Чанъи не очень понимал, что станет делать: ему просто было очень жаль сестрицу — он помнил, как она страдала, теряя контроль над своими силами. Она была слишком маленькой и хрупкой для такой убийственной мощи. Продравшись сквозь стену пыли и раскалённого воздуха, Чанъи прижал к себе сестру, зашептал ей на ухо ласково: — Тише, тише, Ба-эр, успокойся, малышка… — Чанъи-гэгэ… братец Чанъи, — вздохнула она, открывая глаза. — А я думала, ты живёшь в Жошуй. — Я оттуда сбежал, — улыбнулся Чанъи, беря её за руки. — Против воли отца? — почти с ужасом спросила сестра. — А что поделать? — развёл руками Чанъи. — Я был нужен сыну, — и вдруг рассмеялся. — Представляешь? Ты убила моих подопечных из реки Жошуй. — Прости, — сокрушённо отозвалась Хань-Ба. — Мне очень жаль. Никак не могу справиться: давно не упражнялась и отвыкла, ведь Гунгун поил меня отваром, от которого сила утихала, но когда пришёл приказ Хуан-ди, он накормил меня какими-то пилюлями. С тех пор жар раздирает меня, и я больше не способна его унять. — Успокойся, — сказал ей Чанъи. — Посмотри, уже всё хорошо. У тебя получилось. Идём со мной: тебе нужно отдохнуть. — Хорошо, — согласилась Ба и, ступив пару шагов, потеряла сознание. Чанъи подхватил её на руки и пошёл назад сквозь постепенно утихающий ветер: пока Ба была без сознания, невероятная мощь жара слабела, однако совершенно не исчезала. Чию с сожалением посмотрел на Хань-Ба и спросил: — Когда она очнётся, весь этот ужас повторится? — Если её убить, трудностей больше не возникнет, — заметил Шэнь Хуэй, подошедший с докладом. — Нет! Не позволю её убить! — воскликнул Чанъи. — Иногда нужно быть выше родственных чувств, — сказал Ханьлю. — Для общего блага. — Я здесь только из-за родственных чувств, — тихо отозвался Чанъи, опуская голову. — Может, бросить в Жошуй? — предложил Чимэй. — Или, возможно, вернуть на небо? — Бросить в Жошуй — и дело с концом! — громогласно согласился Куафу — один из командующих Южной армии. — Вернёшь на небо, так её опять используют против нас. — И меня тоже надо отправить в Жошуй, — Чанъи прикусил губу и отвернулся, чтобы скрыть слёзы. — От меня ведь больше нет пользы, верно? Чию внимательно посмотрел на него: — Не говорите так, господин Чанъи, — возразил он. — Польза есть от каждого. К тому же вы правы: никто не заслуживает того, чтобы оказаться в Жошуй. Я знаю на юго-западе, к северу от Киноварной реки есть пустынное место, где можно поселить госпожу Хань-Ба. — Это было бы хорошо, — согласился Чанъи. — Я могу проводить её. — Лучше останьтесь с нами, — мягко улыбнулся Чию. — Мы отправим туда Хэ-бо: от него на поле битвы никакого толку — одна суета и неприятности. К тому же, будучи духом воды, он сможет унимать её жар. — Я бы не поручил Хэ-бо ничего, — вставил Ханьлю мрачно. — Его безответственность неприемлема. — Пусть за ним присмотрит Фэн-бо, — предложил Чимэй. — Они друзья, к тому же Фэн-бо можно доверять, а в бою от него тоже пользы немного.***
Армии противников вынуждены были отступить, отойти из выжженной суховеем долины, восстанавливать силы, готовиться к новой битве. После того, как Ба показала свою силу, оба войска пали духом. Чию и Ханьлю ждали подкрепления, которое обещал привести Куафу с севера, с горы Чэндуцзайтянь, где жило его племя. А Хуан-ди ломал голову, что бы предпринять, как бы поднять дух своих воинов. Он даже решил временно оставить военный лагерь и накануне полнолуния перед летним солнцестоянием отправился на Куньлунь — изучить древние записи, хранящиеся в сокровищнице дворца в надежде отыскать ответы на беспокоившие всех вопросы. Императора сопровождали сыту Чжи, сыкун Фэн-хоу и чаоилан Гаосинь. После их отбытия в лагере потянулись унылые будни: ранний подъём, тренировки, завтрак, тренировки, обед, тренировки, ужин, сон… И так день за днём, день за днём. Чун с утра до вечера занимался ранеными или бродил по окрестностям в поисках лекарственных трав, которых всегда недоставало. Жушоу окончательно рассорился с Сянваном и сам мучился, не зная, чем заняться, и мучил всех своих подчинённых, гоняя их и в хвост и в гриву на учениях: утром, днём и вечером он лично присутствовал на тренировках, от чего все его подчинённые, включая старших офицеров, стонали, впадая в уныние. Иногда, не выдержав скуки и однообразия жизни в лагере, Жушоу приходил к Чжуаньсюю сыграть в вэйци, но постоянно проигрывал и ещё больше злился. Тяжёлые это были месяцы…***
Рана Баоцзяна заживала плохо, несмотря на настойчивую заботу Яюя, который буквально преследовал Чуна, требуя новых лекарств и особого внимания к его другу. Чун и так сбивался с ног: из последнего сражения многие не только вышли калеками — израненными или иссушенными навсегда жаром засухи, эта противоестественная битва наложила отпечаток и на души воинов. Два чувства раздирали их сердца: страх перед Хуан-ди, способным вызвать такое бедствие, и ужас перед Чанъи, сумевшим его победить. Многих мучили кошмары, многие не могли уснуть — все они приходили к Чуну и его подчинённым лекарям за помощью и советом. Всех нужно было выслушать, утешить, подбодрить. Когда перед Чуном снова возник Яюй, напоминавший отчаявшегося призрака, тот обречённо вздохнул: — Сегодня тоже без улучшений? — У него опять жар. Господин гуйдэ цзянцзюнь, сделайте что-нибудь! Он не должен умереть! — Знаешь, Яюй, — с грустью ответил Чун. — Я сделал всё, что в моих силах. Остальное зависит от него. Рана, действительно, тяжёлая. Она истощила жизненные силы, но если он сам не захочет вернуться, его никто не сможет удержать. Придумай что-нибудь: ты же его друг. — Спасибо, господин… — Яюй поклонился. Как его жизнерадостный друг мог расхотеть жить? Что с ним случилось? Что же придумать? Что? Яюй вернулся в шатёр к раненым, присел у циновки Баоцзяна. — Доброе утро, Яюй-гэ. Ты что такой печальный? — А-Цзян, скажи, ты ведь хочешь жить? — Душа бессмертна, жизнь безгранична — так говорит наставник У-пань, — Баоцзян тихо вздохнул. — Я хочу жить. Просто у меня больше нет сил бороться. — Тебе что, не хочется видеть прекрасный, разнообразный мир, такой яркий, такой весёлый? — Ты с таким мрачным лицом говоришь про весёлый мир, — Баоцзян слабо улыбнулся. — Я люблю его. Жаль, что война всё испортила. — Вот и не всё! — зло отозвался Яюй. — Давай, покажу тебе кое-что. Он поднял друга на руки и понёс через весь лагерь к реке. — Что ты делаешь? — вяло сопротивлялся Баоцзян. — Как девицу меня тащишь. — Дурак, — отрезал Яюй, перехватив его поудобней. — Я тащу тебя, как ребёнка. Наконец он усадил Баоцзяна на траву. Река едва шевелилась, исполненная жизни, вобравшая небо, деревья, отражённый тростник. Почти у самого берега суетились верхоплавки, стрекоза присела на лист кувшинки, замерла, посидела немного и улетела. В тростнике вели невидимую жизнь птицы. Маленькая черепашка высунула головку из ряски, и Яюй, шагнув в воду прямо в сапогах, поймал её. Она была не больше двух цуней в длину — такая крошка. Яюй положил её — мокрую, прохладную — на ладонь Баоцзяна, и она зашевелилась, стараясь сбежать, но Баоцзян, улыбаясь, удержал её, слегка прижав панцирь пальцем. Черепашка настойчиво перебирала лапками, пытаясь освободиться, и только Баоцзян хотел попросить Яюя выпустить её в воду, как за его спиной раздался недовольный девичий голос: — Прекрати мучить животное! Баоцзян и Яюй вздрогнули оба и обернулись: они не слышали, как девушка подошла к ним. — Я и хотел уже… — пробормотал растерянный Баоцзян, разглядывая незнакомку. — Прости, — зачем-то добавил он. Девушка бесцеремонно забрала у него черепашку и бережно выпустила в воду. — Такой большой, а играет со зверюшкой, как маленький, — с укором проговорила девушка и улыбнулась. — Меня зовут Цзинвэй, а тебя? — Баоцзян. Это мой друг Яюй. — Это ты черепашку поймал, — Цзинвэй строго глянула на Яюя. — Как не стыдно? — Мне не стыдно, — мрачно откликнулся Яюй: девица ему не нравилась. — Мой друг болен. Мне хотелось его порадовать. А тебе черепаха дороже человека что ли? — Ты болен? — с тревогой спросила Цзинвэй, кладя ладонь на лоб Баоцзяна. — И правда, у тебя жар… Чем же ты болеешь? — Он ранен, — сухо ответил Яюй. — Не знаешь разве, что война идёт? — Нет, не знала, — протянула Цзинвэй. — Я много лет провела далеко отсюда в Западной пустыне у тётушки Чанси с сестрицами Юэ, только недавно решила навестить сестру Шао-нюй на Куньлуне, потом заглянула к сестре Яо-цзи в горы Ушань, потом вспомнила про внука. Я слышала, он недавно вернулся к моему отцу в Наньцзин. Никогда его не встречала: наверное, он красивый. Полетела на юг и увидела разноцветные знамёна — много-много знамён прямо в поле. С высоты это смотрится празднично и ярко. Мне захотелось глянуть поближе, но прежде чем пойти к флагам, нужно привести себя в порядок. Вот я и спустилась сначала к реке. А тут вы черепашку мучите. — Так ты сестра наставницы Шао-нюй? — изумлённо воскликнул Баоцзян. — Дочь самого Янь-ди? — Выходит, Чию тебе приходится внучатым племянником? — усмехнулся Яюй. — Его ты проведать летела в Наньцзин? — Да, так-то я его двоюродная бабушка, но на самом деле я младше, чем он, — Цзинвэй смущённо потупилась. — Я самая младшая дочка Янь-ди и родилась уже после войны и даже после того, как Чию уехал в Небесную столицу. Когда мне исполнилось семь лет, отец отправил нас с матушкой к тёте Чанси, хотя, я знаю, должен был вернуться Чию: мне не терпелось посмотреть на него и на торжественное шествие… А вы, значит, знакомы с ним? — Так это он и устроил войну. Он и его друг Ханьлю, — вздохнул Баоцзян. Цзинвэй прикрыла рот ладонями и смотрела на Баоцзяна полными ужаса глазами, не в силах вымолвить ни слова. — Ну что ты? — ласково спросил он. — Чего ты так испугалась? — Мне надо скорее идти к нему, чтобы остановить. Отец больше всего на свете ненавидел войну, он всегда говорил, что воевать нельзя, — она вскочила, но Баоцзян поймал её за подол, а Яюй удержал за руку. — Куда ты, глупая, пойдёшь? — сурово спросил Яюй. — Думаешь, такой, как Чию, станет слушать бестолковую девчонку? — Но я же его бабушка, — девушка посмотрела на Яюя серьёзно. — Бабушка, — хмыкнул Яюй. — Лучше возвращайся в Западную пустыню к тётушке и сиди там, не высовывайся. Цзинвэй согласно покачала головой и вдруг, спохватившись, обратилась к Баоцзяну: — Ты ведь устал уже тут сидеть! И земля с утра ещё холодная. Тебе надо вернуться и отдохнуть. — Она права, — кивнул Яюй и хотел было взять друга на руки, но тот упрямо отстранился: — Сам пойду. Так, опираясь на плечо Яюя, поддерживаемый Цзинвэй с другой стороны, Баоцзян добрался до шатра. Цзинвэй поправила подголовник, укрыла его одеялом. — Раз я тоже имею отношение к твоей ране… — робко проговорила она. — Хочу сделать для тебя что-нибудь. Я могу потушить водяные каштаны! Тут их полно, а я хорошо умею готовить. — Да не стоит так беспокоиться, — смутился Баоцзян. — Нет, пойду, наберу и приготовлю, — она встала. — Постой! — попросил юноша. — Слушай, девушке одной гулять по военному лагерю опасно. Тебя могут обидеть. Лучше останься здесь. — Я провожу её, — Яюй тоже поднялся на ноги. — Не переживай. Отдохни пока. Они ушли, а Баоцзян лежал, улыбаясь. С мира точно спала пелена, накрывшая его в последней битве. Как теперь Баоцзяну хотелось жить! Видеть, слышать, чувствовать. Он тихо-тихо, почти беззвучно позвал: «Цзинвэй!» — пробуя на вкус это имя. Цзинвэй… Жить стоило лишь для того, чтобы без конца повторять её имя. Водяные каштаны, приготовленные Цзинвэй, были первым вкусом, который Баоцзян ощутил за прошедший месяц: сладковатые, нежные, хрустящие. Она добавила к ним какие-то травы, пряный аромат украшал их. Он с аппетитом поел, и Яюй ничуть не жалел уже, что им встретилась эта девушка. Её появление спасло Баоцзяна. Теперь А-Цзян не покинет его. — Я могу остаться ухаживать за тобой, — предложила Цзинвэй, видя, с каким удовольствием Баоцзян ест. — Могу, когда захочешь, готовить водяные каштаны или что-то ещё. — Всё-таки девушке не место в военном лагере, — заметил Яюй. — Правда, — с сожалением вздохнул Баоцзян. — Тебе лучше или вернуться в Западную пустыню, или поискать убежище у сестёр. — Может, ты отправишься на Куньлунь? — с надеждой спросил Баоцзян. — Тогда после войны, вернувшись к наставникам, я смогу тебя отыскать. — Хорошо, — улыбнулась Цзинвэй. — Только непременно разыщи меня! Я буду ждать. — Непременно, — Баоцзян сжал руку Цзинвэй, неотрывно глядя на девушку. От этого взгляда, от этой улыбки, этого непринуждённого, тёплого пожатия — от капли любви, отданной не ему, у Яюя болезненно сжалось сердце. Эта девушка всё-таки тревожила его.***
Что же касается Хуан-ди и тех, кто отправился с ним во дворец Куньлунь, чтобы искать ответ в библиотеке, то… Словом, какая там могла быть библиотека, если письменность изобрёл недавно, при Хуан-ди, его придворный историограф Цан Цзе, и написать мало успели. Знаки цзягувэнь использовали лишь для гадания на черепашьих панцирях. Может быть, Цан Цзе и вёл исторические записи, но чем это могло помочь сейчас небесному императору? По большому счёту, библиотека Куньлуня представляла собой склад костей и панцирей с гадальными записями и немного бамбуковых дощечек с записями преданий о прошлом: то, что поведали древние духи Фуси, Нюйва и Си-ванму. Хранителями этих сокровищ и являлись Цан Цзе и его воспитанница Сюань-нюй — девица весьма въедливая и дотошная. Вот к ним-то за советом и обратился Хуан-ди. Торжественно принеся в жертву черепаху, Цан Цзе и его помощница подготовили панцирь к гаданию, нанеся на него вопрос с лицевой стороны: «В день Синь-чоу гадали, и государь пришёл с вопросом: победа в войне его ждёт или поражение ждёт?» Затем, поднеся огонь к панцирю с внутренней стороны, стали смотреть, что ответят мудрые духи. И трещины на панцире сказали: «Загудят на западе колокола-до, вырвется смертоносный ветер чанхэфэн, достигнет земли и будет несокрушимым. Гремят барабаны-сян, солнце стоит над Восточным морем, поднимется ветер пустынный, костью звонкой ударь у вод Лэйцзэ». Чтобы растолковать туманное пророчество, всем изрядно пришлось поломать голову. В конце концов, сверившись с записями о древнейшей войне между духами, чьих имён никто не помнил, просмотрев множество записей на костях и панцирях, советники Хуан-ди пришли к выводу, что необходимо выковать особенный меч, ведь в первой части предсказания речь шла о металле. Но кто сможет это сделать? Мастера-кузнецы с Юаньцзяо разлетелись-разбрелись по островам бессмертных и по всей Поднебесной. Решили всё же отправить на поиски Гаосиня и деву Сюань-нюй. Им предстояло посетить три оставшихся наплаву острова и выяснить, найдётся ли хоть кто-то способный выковать для Хуан-ди чудесный меч. Сами же продолжили гадать о смысле пророчества. И, размышляя и советуясь, поняли, что без особого барабана армии Хуан-ди не будет победы. В наиболее старинных записях сохранились сведения о специальных военных барабанах из кожи дикого зверя по имени Куй, живущего в Восточном море. Прежде никто из желавших заполучить его шкуру, сделать барабан и стать непобедимым не преуспел, потому что зверь на единственной своей ноге ходил по морю, как по земле, и каждый раз, оказавшись в море, поднимал ветер и обрушивал ливень на чёрно-зелёные волны, смывая и топя в морской пучине своих преследователей. По чудесному барабану и стучать нужно было особенной палочкой — не из яшмы, не из драгоценного дерева хутао, но из самой звонкой кости духа грома Лэй-шэня, обитающего в озере Лэйцзу.***
Гаосинь и Сюань-нюй первым делом прибыли на остров Пэнлай, располагавшийся ближе всего к восточному побережью Междуморья. Однако на Пэнлае даже не использовали огонь, какое уж там умение ковать оружие. Покинув остров, Гаосинь и Сюань-нюй решили разделиться: Гаосинь полетел на остров Фанху, а Сюань-нюй — на Инчжоу. Ей-то и посчастливилось повстречать кузнеца, готового им помочь. Когда Гаосинь, не отыскавший никого, присоединился к деве, меч был уже почти готов. Мастер Гань Цзян решил изготовить два меча, чтобы посланники небесного императора могли выбрать подходящий, однако для двух мечей печи не хватало жара. Сюань-нюй предложила убрать один, но Гань Цзян опасался, как бы это не навредило и второму: если были задуманы два меча, они связаны друг с другом узами родства — убери один, и пострадает второй. Пока он думал, что делать, его жена, прекрасная Мо Се, бросилась в печь, чтобы огонь разгорелся жарче. Гань Цзян отчаянно вскрикнул и кинулся к печи, но Сюань-нюй удержала его. Пламя вспыхнуло, запылало, и вскоре оба меча — мужской и женский — были готовы. Гаосинь лишь на миг представил себе, что стало бы с ним, окажись Жушоу вынужден пожертвовать собой ради целей Гаосиня (потому что в их случае именно Жушоу пришлось бы отдать себя в жертву) — у него потемнело в глазах и перехватило дыхание. Ему не нужны были такие цели, ради достижения которых он мог лишиться друга, что бы ни говорил Хуан-ди о вреде привязанностей и красоте абсолютной власти. Никакая власть, свобода и независимость не стоят жизни любимого человека. Власть без Жушоу была ему не нужна. Жизнь вообще без Жушоу не имела смысла. Гань Цзян был убит горем, но всё же закончил работу. Он хотел забрать себе женский меч, в память о супруге названный Мосе — Непорочный: великолепный клинок, блистающий, как лёд и столь же прозрачный. Но едва Гань Цзян протянул к нему руку, Сюань-нюй отстранила его, отрицательно качнув головой: — Именно этот клинок нужен императору. Второй оставь себе. Мужской меч яростно сияющий, подобный молнии, получил имя Ганьцзян — Суровый полководец. И это было всё, что осталось великому мастеру кузнечного дела от любимой жены… Когда Сюань-нюй и Гаосинь ушли, забрав меч, Гаосинь спросил мудрую деву, почему она выбрала для Хуан-ди женский меч. — Женский меч не значит, что меч предназначен для женщины, — строго ответила Сюань-нюй. — Женщина была сотворена Великим Владыкой как восполняющая для мужчины. А это значит, что меч восполнит недостающие владельцу качества. Излишне прямого и упрямого сделает гибким, чересчур изворотливого и суетливого — более твёрдым и спокойным, укротит неуёмную мощь, слабому придаст сил. Меч Мосе поистине не имеет цены, тогда как Ганьцзян — обычный, хоть и великолепный, клинок.***
Тем временем Хуан-ди вернулся в лагерь, поручив сыту Чжи набирать отряд смельчаков, готовых изловить зверя Куя и отряд силачей, способных одолеть Лэй-шэня. Изнывавшие от скуки военачальники: и Жушоу, и Чжуаньсюй, и Юйцян, и Сянван, и другие многие — наперебой просили, чтобы столь важное дело поручили им. Посоветовавшись с тайвэем Чигоу, Чжи направил в Восточное море Чжуаньсюя и Юйцяна — духов воды, а к озеру Лэйцзу — Жушоу и Сянвана. — Лучше бы туда поехал господин Гоуман, — заметил сыту Чжи. — Древесному духу проще справиться с грозой, чем духу металла. — Только не господину Гоуману, — покачал головой тайвэй Чигоу. Юйцян, обратившись гигантской птицей, хотел взять Чжуаньсюя на спину, однако тот воспротивился: — Неужели, дядя, я не смогу добраться сам? — Глупый, — из железного клюва вырвался ветер и закрутил над землёй пыль. — Нужно действовать быстро, а, при всех твоих навыках, ты медленнее меня. Не артачься, Чёрный владыка, садись скорее. Пришлось Чжуаньсюю смириться. И через три дня они увидели гору Люпошань в Восточном море. Зверя по имени Куй несложно было найти на вершине: глаза его, как сказано в древних книгах, излучали яркий блеск, подобный отражённому от вод свету луны — даже во мраке такого не потеряешь. Юйцян опустился на землю, Чжуаньсюй, спрыгнув с его спины, кинулся к диковинному существу, похожему на быка без рогов, но зверь, почуяв опасность, прямо со скалы ринулся в море и поскакал, поднимая волны и ветер, громогласно рыча, вызывая дождь. Юйцян рыбой нырнул в волны, Чжуаньсюй последовал за ним, поймав поднявшуюся до неба волну. Ливень хлестал в лицо, ослепляя, ветер дул, мешая двигаться вперёд, и всё же они настигли добычу, и Юйцян преградил зверю путь, а Чжуаньсюй убил его одним ударом в сердце. Ветер стих, волны улеглись, дождь прекратился. Обернувшись птицей, Юйцян подхватил когтями мёртвого зверя и кликнул племянника, чтобы садился на спину. Чжуаньсюй был подавлен. Этот зверь Куй не нападал, не сопротивлялся, не был опасен. Он просто хотел сбежать, спастись, хотел выжить. Выбравшись на берег, Юйцян стал сдирать с Куя кожу: — Эй, племянник, иди, помогай! — окликнул он Чжуаньсюя. — Одному тут не справиться. Чжуаньсюй, с трудом преодолевая отвращение, подвязал рукава и взялся помогать. Пока они чистили шкуру от мездры, Чжуаньсюй старался не думать о произошедшем, но мысли всё равно теснились в голове — неприятные, липкие, скользкие. Гадко было то, что они вдвоём напали на это животное. Что бы сказал шуфу? Он бы, пожалуй, расстроился… Этот Куй не причинял никому вреда, он просто жил на своей горе, наслаждаясь свободой. Говорят, он обладал разумом и умел говорить… Но война есть война. Цена победы высока, потери при поражении невозместимы. Разве не так, пренебрегая своими чувствами, мнимым благородством, неуместной гордыней и следует беречь четыре предела? Убив одного, ты спасаешь тысячу. Какое дело Чжуаньсюю до никому не нужного существа? Если без его шкуры не победить, о чём сожалеть? Но всё-таки Чжуаньсюй не чувствовал удовлетворения от сделанного, и никакие размышления не приносили ему покоя. …Над морем занимался рассвет, лёгкие волны лизали сапоги Чжуаньсюя, проглатывали следы.***
Жушоу и Сянван с небольшим отрядом воинов тем временем добрались до озера Лэйцзэ. Воды его были спокойны, будто никакой дух грома не живёт там на самом дне. — Как же мы вызовем Лэй-шэня? — спросил Жушоу. — Я думал, он сам выйдет нам навстречу. — Ты слишком простодушен, — улыбнулся Сянван. — Кому же захочется самому идти в руки к своим врагам? Впрочем, думаю, Лэй-шэня надо просто немного позлить. Если не ошибаюсь, в молодости он был очень раздражительным и обидчивым. К старости же все дурные черты лишь усугубляются, — и он кинул в озеро большой камень. Жушоу поморщился, обернулся, задумчиво посмотрел на своих людей и, махнув рукой, отправил их отдыхать в рощу неподалёку. А сам тоже принялся кидать в воду камни и поваленные трухлявые деревья, Сянван при этом громко вопил: — Лэй-шэнь, старый лысый дурак! Выползай! Или ты уже и двигаться не в состоянии? Может, ты уже больше не дух грома? Может, ты больше не можешь хвостом дотянуться до живота? Вода в озере закипела и из неё показалась растрёпанная голова с припухшими после сна глазами: — Кто такой тут ко мне явился? — презрительно скривившись, процедил Лэй-шэнь. — Что за глиняный пёс и черепичный петух? Кто лысым меня обозвал? Я не лысый! За такую наглую ложь я одним махом вас уничтожу! — Ой ли! — расхохотался Сянван. — Ты только болтаешь и грозишь без толку, а сам из воды боишься вылезти! — Что ж, вы сами напросились! — из озёрной глади выросло мощное драконье тело. — О-о, — тихо выдохнул Сянван. — Ну, господин чжунъу цзянцзюнь, это к вам. Между тем, Лэй-шэнь выполз на берег и, махнув хвостом, чуть не сбил с ног Жушоу. Сянван деликатно отошёл в сторону, предоставляя своему начальнику возможность проявить доблесть. Впрочем, Жушоу не была нужна помощь: он ясно видел, что в этом гигантском теле уже не осталось прежней силы. Его величина устрашала, но это был только жир дряхлого, разъевшегося на покое существа. Несколько раз повернувшись и взмахнув хвостом, старый дух уже устал, запыхался и жалобно попросил: — Ну, дети, порезвились и хватит. Всё, больше не могу, — он повалился на спину, отдуваясь. Жушоу в недоумении стоял над Лэй-шэнем с обнажённым мечом в руке, не зная, как поступить. — Давай же, — торопил его Сянван. — Убей его. — Я не могу, — Жушоу, вернув меч в ножны, отошёл в сторону. — Но это приказ небесного императора, — возразил Сянван. — Убивай быстрее, а то он убежит, и мы его потеряем. — Если хочешь, убивай сам! — рявкнул Жушоу. — Я не стану, — и зашагал прочь. Сянван покачал головой, обнажил меч и вонзил в грудь Лэй-шэня. — Всё-таки я не лысый, — прохрипел он, умирая. — Эй, господин чжунъу цзянцзюнь! — крикнул Сянван. — Пожалуйте разделывать тушу! Ему никто не ответил. Сянван плюнул и направился к роще, где отдыхал их отряд. Жушоу там не оказалось, но Сянвана это не печалило: он послал воинов разобраться с телом Лэй-шэня, а сам, достав из рукава кувшин вина, расположился в тени деревьев. Жушоу было так гадко, так отвратительно, что, не дожидаясь никого, он вернулся в лагерь и сразу спрятался в своём шатре. Вечером к нему пришёл Гаосинь. Он взял из рук Жушоу кувшин, присел рядом, допил прямо из горлышка остатки вина, положил голову на плечо другу и тихо сказал: — Ты ведь не знал. — Но это гнусно, гнусно! — кривясь от омерзения, выкрикнул Жушоу. — Почему по этому дурному барабану нельзя бить палками из дерева, да из чего угодно другого? — Что толку объяснять? — вздохнул Гаосинь и отвернулся, опустив ресницы. — Никакие оправдания не помогут понять, почему мир несправедлив, почему один должен умереть, чтоб спасти жизни тысячи, десятка, сотни тысяч… Но разве можно на одно жалкое существо взваливать такую ношу? — Я не знаю, А-Синь. Мне так плохо! — Гай! — Гаосинь мягко взял в ладони лицо Жушоу, повернул к себе, посидел, всматриваясь в потемневшие черты и проговорил: — Ты ни в чём не виноват. Ты не сделал ничего дурного. — Но я не помешал сделать другим! Не защитил слабого. Поступил несправедливо. — Гай, это был приказ императора. Вы просто выполняли приказ, — твёрдо сказал Гаосинь: хотя он и знал о том, как его друг помешан на справедливости, он искренне не понимал, почему тот так сильно переживает сейчас. Это был приказ — значит, и ответственность за всё содеянное лежит на том, кто приказал. Так Гаосинь видел ситуацию. — По-твоему, я такой тупой и не понимаю? — хмыкнул Жушоу. — Выбора не было. Но я сделал выбор. Не подчиниться приказу. Об этом не жалею. Жалею лишь, что другим не запретил выполнить этот тошнотворный приказ. Просто взял бы ответственность на себя и не мучился бы теперь угрызениями совести. Пусть бы император наказал меня, но я бы не измазался в грязи. Гаосинь, вздохнув, покачал головой: вот как это выглядит для Жушоу… Бесполезно его утешать, невозможно утешить. Как успокоить тревожную совесть? Но и оставить так нельзя. Гаосинь проверил один за другим несколько кувшинов, пока наконец не отыскал ещё не допитый, налил вина в две чарки и протянул одну другу: — Мир несправедлив, — он поднёс свою чарку к чарке Жушоу. — И в нём никогда не будет справедливости. Хоть тряси, хоть колоти — не разобьётся. Пусть в нём будет хотя бы больше милости, — края чарок звякнули, соприкоснувшись. Жушоу выпил молча, Гаосинь, сделав глоток, продолжил: — Жизнь — грязная, пыльная дорога, на которой чего только нет. Ты получил опыт. Больше не вляпаешься в такое дерьмо. Я люблю тебя, пусть ты и наступил в грязь. Испачкался, но ведь не изменил себе, не махнул рукой, сказав — и так сойдёт. Ты — это ты. Самый дорогой для меня человек. Жушоу бросил чарку на землю и, притянув Гаосиня к себе, уткнулся ему в плечо. — Я сбежал от цзэнцзуфу, — прошептал Гаосинь в макушку Жушоу. — И пусть он знает, где я, мне всё равно.***
Как ни спешили мастера скорее изготовить барабан и палочки, опередить противника не удалось. Когда работа подходила к завершению, лазутчики донесли, что в лагерь мятежников пришло подкрепление: медноголовые богатыри-великаны, ударом кулака способные завалить быка. Утром в первый день седьмого лунного месяца, едва солнце взошло на небосвод, армии противников в боевом порядке выстроились друг против друга в двух сторонах долины. Знамёна закрыли небо, Враги наступают тучей, И стрелы падают всюду, Где борются за победу. Великаны Куафу ринулись в бой, раскидывая голыми руками колесницы, первые ряды войска Хуан-ди были смяты. Краснолицые духи с чёрными волосами врезались в строй, поражая противников пронзительным страхом, четвероногие духи с человеческими головами топтали разбросанные тела… Но вот наконец мастер принёс Хуан-ди барабан из кожи Куя и палочки из кости Лэй-шэня, и небесный император ударил в барабан. Гулкий упругий звук волной прокатился по рядам, побуждая воинов Хуан-ди к наступлению и обращая мятежников в бегство. Они пытались сопротивляться, великаны стояли достаточно крепко, но продвигаться вперёд не могли: гром барабана вставал перед ними стеной. А когда Хуан-ди вынул из ножен меч Мосе, точно дорога пролегла перед ним — вражеские воины расступились, разбежались, полегли… Тогда разгневалось небо, Вознегодовали духи — Врагов поражая насмерть, Устлали трупами поле. Войско Чию и Ханьлю спешно отступало, разбитое, как яйцо о точильный камень, и, подобно водопаду, летящему в ущелье с высоты тысячи чи, мятежников преследовала армия Хуан-ди, пока отряды их не рассеялись, и пока воины Хуан-ди не устали.