Действующие лица:
Хуанъэ — дочь Хуан-ди и Лэй-цзу, мать Шаохао. Циминсин — сын Бай-ди, Белого государя, муж Хуанъэ, отец Шаохао. Лэй-цзу — небесная императрица, супруга Хуан-ди. Чжи-нюй — сестра Хуанъэ, дочь Хуан-ди. Ню-лан — человек, сын князька племени, обитающего на западе Поднебесной, возлюбленный и муж Чжи-нюй. И — сын Чжи-нюй и Ню-лана. Ци-сяньнюй — дочь Чжи-нюй и Ню-лана. Гаосинь — 12-17 лет, брат Чжуаньсюя, воспитанник Хуан-ди. Жушоу, Гай — 15-20 лет, сын Шаохао. Чун, Гоуман — 20-25 лет, сын Шаохао, помощник Фуси. Шаньшэнь — 20-25 лет, горный дух, воспитанница Фуси. Чжуаньсюй — 15-20 лет, правнук Хуан-ди, наследник небесного престола. Шаохао, Цюнсан-ши — внук Хуан-ди, правитель Острова птиц. Хуан-ди — небесный император. Чисун-цзы — бессмертный, обитающий в горах Куньлунь. Шао-нюй — дочь Янь-и, ученица Чисун-цзы.***
Чжи-нюй на самом деле больше всего на свете любила ткать. Она могла с утра до вечера сидеть у ткацкого станка, вдохновенно придумывая новый узор или с удовольствием повторяя чужой. Особенно хороши были узоры старшей сестры Хуанъэ — любимицы отца и государыни Лэй-цзу. Она всегда использовала необычные мотивы, удивительные, яркие, утончённые. — Где ты берёшь такие орнаменты, сестра? — спрашивала восхищённая Чжи-нюй, рассматривая новый образец. — В мире много удивительного и прекрасного, — отвечала Хуанъэ. — Потому-то я и отправляюсь путешествовать, чтобы принести что-то новенькое. А однажды после долгого отсутствия Хуанъэ принесла не узор, а маленького хорошенького человечка — самого настоящего, живого, но размером примерно с локоть. Он не умел говорить, но ворковал, как голубь, и так чудесно улыбался своим беззубым ротиком, что никого не оставил равнодушным в женских покоях. Даже государыня Лэй-цзу и государь Хуан-ди умилялись, глядя на младенца. А уж юные сёстры и невестки Чжи-нюй только и говорили, что о маленьком Цюнсан-ши — рождённом под деревом цюнсан. Чжи-нюй и вовсе оторваться от него не могла, так он был хорош. — Сестрица Хуанъэ, где ты нашла такое сокровище? — спросила она однажды, давая малышу палец и зачарованно наблюдая, как он сжимает кулачок. — Сестрица Чжи-нюй, — улыбнулась Хуанъэ. — Детей не находят где попало. Они рождаются. Я просто родила моего Цюнсан-ши. — Родила? — изумилась Чжи-нюй. — Как это? И Хуанъэ объяснила сестрице всё, как умела. С тех пор мысль о том, чтобы тоже родить такого хорошенького малыша, как племянник, не покидала Чжи-нюй. Однажды она даже осмелилась сказать об этом государыне Лэй-цзу, но та лишь покачала головой. Да, не все обитатели Небесного дворца могли позволить себе то, что позволяла любимица государя Хуанъэ — родная дочь государыни. Чжи-нюй была всего лишь одной из дочерей какой-то безымянной наложницы, и ей, чтобы жить в Небесной столице, нужно было только любить ткать. На большее она не имела права. Малыш Цюнсан-ши рос — добрый, милый, приветливый. Тем больше его любила государыня Лэй-цзу, чем дольше он мог сидеть, наблюдая за работой ткачих. Он умел играть им на цине такие песни, от которых узоры становились живее и ярче, а лучше всего под его музыку выходили птицы. Государь Хуан-ди весьма благоволил внуку, все вокруг это знали, и, когда тот достиг возраста совершеннолетия, даровал ему имя Шаохао и дал в удел Остров птиц, лежащий в Восточном море. Чжи-нюй любила племянника. Однако, наблюдая за его судьбой, яснее понимала, что её дети никогда не удостоились бы ничего подобного. Может, так было и к лучшему, что она так и не нашла своё сокровище. Но когда даже бестолковая и неумелая Энюй, вечно всё ронявшая своими огромными крыльями, вышла замуж и родила мальчика, о красоте которого судачили все в Поднебесной, — Чжи-нюй не выдержала. Она пришла с Хуанъэ и призналась, что так хочет ребёночка, что терпеть сил больше нет. Хуанъэ горячо обняла сестрицу и поцеловала в волосы. — Я помогу тебе, — пообещала она. И когда её муж Циминсин приплыл за ней на деревянном плоту, она тайком привела с собой и Чжи-нюй. О, они плыли по Серебряной реке, и Чжи-нюй то любовалась звёздным небом, заполнившим всё вокруг, то наклонялась к голубоватой мерцающей воде Небесной реки, опуская в неё шёлковые рукава. Они ели ягоды дерева цюнсан, пачкая губы и пальцы в малиновом сладком соке, и качались на волнах Западного моря, отражённого в солёных водах озера Цинхай. Чжи-нюй никогда не была так счастлива. Лёжа на плоту и глядя в переливающееся звёздами небо, она без конца сочиняла новые узоры, прищурившись, ткала их из переплетённых лучей луны и звёздных искр, а потом бросала эту небесную ткань в воду Серебряной реки и смеялась от радости. Наконец их плот пристал к берегу. Где? Откуда было знать Чжи-нюй. Она ступила на песок, прошла несколько шагов, привыкая к твёрдой почве под ногами, а потом увидела вдали движущиеся точки и направилась туда. — Стой, Чжи-нюй! Куда ты? — с тревогой окликнула её Хуанъэ. — Не знаю, — отозвалась Чжи-нюй. — Но что-то мне подсказывает, что именно там я найду свою судьбу. — Если что, возвращайся, — сказал Циминсин. — Мы будем ждать тебя здесь до новой луны. — Хорошо-хорошо, — рассеянно бросила Чжи-нюй и поспешила вдаль, где среди высоких трав бродили волы, и пасший их человек, сидя верхом, сгонял их вместе, чтобы продолжить путь. Чжи-нюй поднялась на холм, спустилась вниз и оказалась рядом с одним из мохнатых быков. Он показался ей очень красивым и смешным, и она протянула ему несколько ягод цюнсан. Бык задумчиво посмотрел на неё и осторожно слизнул с ладони ягоды. Тут заметивший девушку пастух поспешно спрыгнул со своего вола и, подбежав к ней, отогнал быка в сторону. — С ними надо быть осторожней, — пояснил юноша. — Никогда не знаешь, что им взбредёт в голову. — Он выглядит добрым, — улыбнулась Чжи-нюй. — Они не добрые, — отозвался пастух. — Тебе лучше не путаться у них под ногами. Это опасно. Ты вообще откуда взялась? — Приплыла по Серебряной реке. — С неба что ли? — Да. Юноша осмотрел её внимательно и поверил. — Да, откуда ещё здесь может взяться такое существо — чистое, красивое, да ещё и одетое в шёлк, — кивнул он. — И что ты тут делаешь? Зачем спустилась с неба? — Я? — Чжи-нюй растерялась. Не могла же она рассказать этому человеку, что пришла на землю, чтобы родить ребёнка. Она вспомнила всё, что рассказывала ей о деторождении сестра, и покраснела. — Просто я устала ткать целыми днями и решила немного отдохнуть. — Ясно. Ты хочешь погостить у нас? Думаешь, наша простая жизнь тебя развлечёт? — Я ничего не думала… — честно призналась Чжи-нюй. — Но если вы пока меня приютите, буду благодарна. Так они и познакомились: Ню-лан и Чжи-нюй. Ню-лан был сыном мелкого князька — вроде вождя племенного союза, жившего на северо-западной границе Поднебесной — на границе со степями, где кочевали дикие племена. Ню-лан поначалу, кажется, неприветливо отнёсся к Чжи-нюй, но это лишь потому, что он очень растерялся. Ведь прежде ему не приходилось видеть кого-то настолько прекрасного: девушки в его поселении были похожи на юношей — с простыми грубыми лицами, крепкие, невысокие. Они, в общем-то, и по роду занятий почти не отличались от мужчин: также пасли волов, ездя на них верхом, сеяли и жали просо, дубили кожи… А Чжи-нюй не умела делать ничего из этого. Она умела лишь прясть и ткать шёлк. И хотя здесь, в поселении Ню-лана, ей пришлось научиться работать с шерстью, она была самой лучшей пряхой и ткачихой во всей округе. Ню-лан восхищался ею, ходил вокруг неё, пыль отряхивая, коснуться боялся. Чжи-нюй очень к нему привязалась: его простота, доброта и искренность, его забавное трогательное отношение к ней нравились девушке. И так уж случилось, что они стали мужем и женой. Чжи-нюй поверить не могла в своё счастье, а уж когда родился её первенец — малыш И — она прямо-таки возносилась на облаках и ездила на туманах. А потом у них ещё и доченька родилась — такая красавица нежная, вылитая матушка. Но красивые облака легко разогнать… Однажды государыня Лэй-цзу всё же нашла беглянку. Никто не спрашивал, хочет ли Чжи-нюй возвращаться в Небесный дворец: её просто взяли — и вернули. Только дочку позволили взять. Ню-лан, заметив столб света над крышей своего дома, примчался верхом на быке и увидел лишь край платья любимой жены в сверкающем вихре. Малыш И в то время играл во дворе с крошечным луком: натянув тетиву, он выстрелил и порвал заточенной палочкой подол одежды небесного посланника. Тот лишь с презрением глянул на чумазого мальчишку, оставшегося стоять внизу…***
Хотя возвращение Чжи-нюй в Небесный дворец было довольно шумным, Жушоу и Гаосинь не обратили на эту суматоху никакого внимания. Во-первых, потому что весь шум, в основном, производился женской половиной дворца. Во-вторых, близилось время дворцового экзамена, в котором принимали участие все юноши от пятнадцати до двадцати лет, обучавшиеся при дворе. Хуан-ди пожелал проверить знания своих юных придворных. Стрельба из лука, фехтование, управление колесницей, вэйци, каллиграфия и стихосложение, игра на музыкальных инструментах и познания в разнообразных науках — император хотел видеть, чему научились его подопечные. Если Жушоу переживал из-за стихосложения и музыки, и они с Гаосинем придумали некоторые уловки, чтобы Жушоу мог показаться лучше, чем есть; то Гаосиню совсем не давалось фехтование. Из лука он стрелял более-менее неплохо, но, сражаясь с Жушоу на мечах, не мог продержаться и трети благовонной палочки: раз, два, Жушоу снова блокировал удар, загонял его в угол, выбивал меч из рук… — Ты ведь такой умный, А-Синь, — говорил Жушоу. — Неужели ничего не можешь придумать? Какую-нибудь хитрость? Что тут можно было придумать? Гаосинь изучал разные техники и приёмы, искал что-то своё, и однажды, когда они сопровождали Хуан-ди в его ежегодной поездке во дворец Куньлунь, в библиотеке Гаосинь отыскал наконец-то трактат, очень его заинтересовавший. Они с Жушоу пытались разобрать приёмы, описанные там, но им не хватало опыта и знаний. Хуан-ди посоветовал обратиться с трактатом к пяти великим шаманам, живущим в пещерах Куньлуня, и юноши отправились в горы. Бродили они недолго, им посчастливилось встретить бессмертного Чисун-цзы и его ученицу Шао-нюй — одну из дочерей Янь-ди. Он-то и взялся обучить Гаосиня основам, изложенным в таинственном свитке. Эта техника как нельзя лучше подошла Гаосиню, но беда заключалась в том, что она не предполагала использование меча. То есть с фехтованием у юноши по-прежнему были трудности. — Думай, думай, — подбадривал друга Жушоу. — Ты должен найти выход. И неожиданно выход нашёлся. Уже вернувшись в Небесную столицу, во время очередного тренировочного поединка с Жушоу Гаосинь вдруг почувствовал, как сделать меч проводником той силы, которую удобнее использовать, не держа в руках оружия. Он взмахнул рукой, отбивая удар Жушоу, и, перейдя в атаку, отшвырнул его на чжан в сторону. Гаосинь тут же бросил меч и подбежал к другу. — Всё в порядке, — едва продохнув, успокоил его Жушоу. — Вот это был удар! Неожиданно! Я не сомневался: ты что-нибудь придумаешь, братец А-Синь. Гаосинь помог другу подняться: — Думаю, мы хорошо сегодня потрудились. Давай прогуляемся, — предложил он. — Заберёмся в самый дальний уголок сада и поболтаем о чём-нибудь. Хорошо бы поесть захватить, — отозвался Жушоу. — Лучше позанимаемся: экзамен скоро. — Брось, надо отдохнуть, — твёрдо заявил Жушоу и, взяв Гаосиня за руку, потащил по дорожке. — Я недавно открыл в этом саду такое местечко… Тебе понравится! Сначала Жушоу держал Гаосиня за запястье, потом сжал его ладонь, потом их пальцы переплелись. Чистая натоптанная дорожка, постепенно становилась ỳже, сквозь белый песок пробивалась трава, кое-где по краю зеленел мох. Сад становился всё более неухоженным, растрёпанным, неаккуратным. Наконец Жушоу свернул с дорожки в густые заросли виноградовника, лещины и жимолости. — Как тебя угораздило сюда забраться? — удивлялся Гаосинь, свободной рукой отводя от лица ветки. — Искал место поукромней, чтобы поспать спокойно. — Не лучше ли спать в постели? Кто тебе помешает? — Кто постоянно меня преследует, заставляя заниматься музыкой? — Жушоу усмехнулся, придержал свесившуюся на лицо листву лещины и почесал лоб другой рукой, не отпуская Гаосиня. — Но тебе необходимо заниматься, если ты не хочешь провалить экзамен. — Сказать по правде, мне всё равно, как я сдам этот экзамен, — признался Жушоу. — Разве ты не хочешь быть лучше всех? — Лучше тебя быть невозможно, — ласково сказал Жушоу, вынимая листочек из волос друга. Гаосинь покраснел — от похвалы ли, от этого ли непринуждённого жеста? — Идём, осталось совсем чуть-чуть. Вскоре они, действительно, вышли на открытое место. Будто кто-то поставил перед ними блюдо цинци — круглый пруд, заросший болотноцветником, рогульником и ряской. К воде не подойти из-за тростника и рогоза, зато на ближнем высоком берегу наклонилась к пруду старая раскидистая ива, и юношам даже не пришлось расцеплять руки, чтобы взойти на её широкий шершавый ствол. — Значит, здесь ты вчера прятался от меня? — спросил Гаосинь, устраиваясь в развилке нижних ветвей. — Да, — кивнул Жушоу. — Правда, живописно и уютно? — Ты всё-таки неисправимый дикарь: сразу видно, что детство провёл на каком-то нецивилизованном острове, где всё растёт, как попало. — Не смей так отзываться о моём родном доме, — нежно проговорил Жушоу, беззастенчиво любуясь другом. — Не понимаю, что с тобой сегодня, — Гаосинь смущённо отвёл взгляд. — Ты очень красивый. Никогда не смогу насмотреться. Гаосинь обернулся и глянул на Жушоу так, что того обдало жаром. Он притянул Гаосиня ближе. — Мы в воду упадём, — прошептал Гаосинь. — Нет, — выдохнул Жушоу. — Я ногами упираюсь. В это время Хуан-ди зачем-то понадобился Гаосинь: в последние годы юноша всё больше занимал небесного императора и тот всё чаще обращал на него внимание, больше времени проводил, беседуя с ним или играя в вэйци или даже давая небольшие поручения, связанные с документами и отчётами о делах в Поднебесной. Посланный Хуан-ди слуга явился в покои юноши, но служанки не знали, где искать господина. У Жушоу его тоже не было. И все девушки разбрелись по саду в поисках молодых господ. В конце концов одна из них забралась в тот уголок сада, где скрывались друзья, увидела примятую траву в стороне от дорожки и от безысходности решила свернуть в растревоженные заросли. Она продралась сквозь густую зелень, следуя пути, что отметили сломанные ветки и раздвинутые в стороны стебли, и наконец действительно отыскала Гаосиня и Жушоу среди пурпурно-лиловых пучков дербенника и горца, под розоватыми зонтиками хуалинь… От неожиданности девушка чуть не вскрикнула, зажала рот рукой и поспешно нырнула обратно в кусты. Она примчалась в покои господина, но не посмела рассказать об увиденном никому из служанок. Когда же посланный Хуан-ди человек снова пришёл искать Гаосиня, девушка, собравшись с духом, просила позволить ей лично встретиться с императором. Просьба казалась весьма дерзкой, но у государя было хорошее настроение. К тому же он тревожился о пропавшем воспитаннике и позволил служанке явиться и доложить о результате поисков. Едва войдя в кабинет шан-ди, девушка простёрлась ниц. — Говори быстрее, — Хуан-ди нетерпеливо махнул рукой. И служанка выложила всё начистоту, не зная, чем её признание грозит господину и ей самой. Но император лишь рассмеялся: — Да, мальчиков пора женить. Никому больше не рассказывай, — он погрозил ей пальцем. — Пусть пока порезвятся. После экзамена я ими займусь. …Так пролетело лето, прошла осень и в конце года юноши сдали экзамен, показав себя с самых лучших сторон. Хуан-ди был весьма доволен блистательными успехами своего любимца Гаосиня, выступившего лучше всех и затмившего всех прочих и своей красотой, и талантами. Лишь в фехтовании и стрельбе из лука он уступил Жушоу, на колесницах же они пришли вместе. Жушоу также показал себя прекрасно, хотя стихосложение и музыка не были его сильными сторонами, но и здесь он явил неплохой результат, каллиграфия же его оказалась весьма хороша. После испытания Хуан-ди вызвал к себе пятерых лучших: Гаосиня, Жушоу и ещё троих юношей. Он похвалил их за прекрасные успехи, одарил шелками и драгоценными одеждами и пожаловал им почётные придворные должности. Так, Гаосинь получил титул чаоилана — господина придворных увещеваний — и место личного секретаря небесного императора. Жушоу в чине чжэнвэй сяовэй — начальствующий пристав, водительствующий грозностью — поступил на службу в Небесную палату наказаний — Тяньсинъиюань. И остальные трое молодых людей получили повышение. Наградив всех, Хуан-ди велел Гаосиню и Жушоу присесть, отпустив прочих. Оставшись с правнуками наедине, он ещё раз похвалил их и сказал: — Вы так сильно порадовали меня, что для вас я приготовил ещё одну особенную награду. Гаосинь и Жушоу хотели было встать на колени, благодаря государя за милость, но тот удержал их с улыбкой. — Нет-нет, эта награда не является императорской, она очень личная. Тут я выступаю как ваш добрый родственник: в конце концов я и есть ваш прадедушка — цзэнцзуфу. В подобных ситуациях впредь вам так и следует меня называть, — он поймал пытливый взгляд Гаосиня и растерянный — Жушоу. — Что за награда? Я подыскал вам прекрасных невест — девушек из благородного рода. Ну что? Довольны? — он с удовольствием наблюдал, как губы Гаосиня трогает сладкая улыбка, как розовеют его щёки («О, я не ошибся в нём!»), и как бледнеет Жушоу, закусывая губу («Искренность — неплохое качество для судьи».) Гаосинь, краем глаза заметив, как изменился в лице Жушоу, восторженно воскликнул: — Цзэнцзуфу! Эта награда самая дорогая из всех! Мы с братом слов не находим, чтобы выразить свою благодарность, — и всё же встал на колени и поклонился до земли. — А ты что скажешь, Жу-эр? — мягко проговорил Хуан-ди, обернувшись к Жушоу. — О… я… — Жушоу тоже опустился на колени, вновь овладев собой. — Я благодарен цзэнцзуфу. Просто эта награда столь неожиданна: я ещё не помышлял о женитьбе. — Вот теперь и подумаешь, — рассмеялся Хуан-ди. — Наверняка уже служанки надоели. Или у тебя другие предпочтения? Жушоу склонился ниже, закрывая раскрасневшееся лицо рукавами: — О нет, государь… — Ладно-ладно, дети, поднимайтесь. О счастливом дне я сообщу чуть позже. Юноши ещё раз поклонились и вышли из покоев императора. Торопливо шагая по залам дворца, они молчали, но едва оказавшись наедине, остановились и посмотрели друг на друга. — И как тебе эта милость императора? — спросил Гаосинь, нежно погладив руку растерянного друга. — Прадедушка очень заботлив. — Жена… — пробормотал тот. — Жена! Да что я буду с ней делать-то? — То же, что и со мной, — мягко отозвался Гаосинь, ластясь к нему. — Так это ведь… совсем другое! — возмутился Жушоу. — Почему я должен жениться, если люблю только тебя? Не хочу. Гаосинь лишь горько улыбнулся и прикрыл губы Жушоу кончиками пальцев: — Нельзя ослушаться небесного императора. И, помолчав, он добавил: — На самом деле, это поможет нам дольше всё хранить в тайне. Так, в общем-то, даже лучше. — Мы же будем с тобой по-прежнему?.. — проговорил Жушоу, взяв в ладони его лицо и заглядывая в глаза. — Да, — шепнул Гаосинь. — Мне не нужен никто другой.***
Снаружи лил дождь, но в покоях Фуси почти не был слышен его шум. Они обедали втроём: Фуси, Чун и Шаньшэнь. Чун оживлённо рассказывал о том, как прижились посаженные осенью деревья, и о том, какие семена прислала Уло — хранительница садов Цинъяошань. — Шаньшэнь, — обратился Чун к девушке. — У тебя уже проросли змеиные тыквы? Шаньшэнь только фыркнула: будто у неё что-то могло не прорасти. Чун ласково улыбнулся: он уже привык к её манере общения, — и продолжил, нежно посмотрев на неё: — Видел, на лесной яблоне, которая растёт на южном склоне, уже распускаются цветы. Правда, рано? Когда дождь закончится, пойдём посмотрим? — Это оттого, что конец года и начало весны были слишком тёплыми, — заметил Фуси. — И начало весенних дождей задержалось. — Всё-таки странно, очень странно, — отозвался Чун. — Это может быть и дурным, и хорошим предзнаменованием. — Ничего плохого в том, что цветут цветы, — возразила Шаньшэнь, глянув на Чуна исподлобья. — Можно погадать на стеблях тысячелистника, — предложил Фуси. — На самом деле, я не вижу большого смысла в гадании, — сказал Чун. — Ведь если стебли пообещают нам что-то хорошее, это только испортит радость ожиданием. К тому же мы будем ждать чего-то своего, а случится совсем другое: мы можем разочароваться. А если гадание расскажет о дурном, то выйдет ещё хуже: мы будем всё время трепетать, бояться того, что случится, и это совершенно отравит нам жизнь. По мне так лучше ничего не знать. — Но узнав о дурном, его можно предотвратить. — Можно ли? — Человек пересиливает небо, — улыбнулся Фуси тепло и прислушался. Затем он мягко добавил: — Дождь перестал: сходите полюбуйтесь цветущей яблоней. А я всё же погадаю. Чун и Шаньшэнь шли по узкой тропе среди мокрых кустов. Отцветал миндаль, облетели красные сливы, на солнечном склоне внизу уже расцветали вишни и абрикосы. — Скоро можно будет собирать чай, — заметил Чун. — Не скоро: целая луна родится и опять исчезнет. Чун просиял: Шаньшэнь так много слов ему сказала. Они шли вверх, поправляя сломанные ветви, помятые цветы. — Это ты тут прошёл как медведь? — сердито спросила Шаньшэнь. — Нет, конечно, зачем ты так говоришь? Кто-то прошёл здесь после меня, — отозвался Чун. — Мне тоже это не нравится, Шань-эр. Может, какой-нибудь заплутавший лесоруб или охотник? Здесь как будто что-то волокли. Шаньшэнь только плечом дёрнула. — Лепестки? — Чун наклонился ниже, подбирая измятый яблоневый цветок. — Что это может значить? Они перешли на бег. Там, где росли их любимые яблони, творилось что-то ужасное: разбросаны ветки, оборваны цветы и листья, а самое большое и красивое дерево… — Где же оно? — растерялся Чун. На его месте был неаккуратный пень, точно кто-то схватил яблоньку огромными руками и сломал, а потом потащил волоком… Чун и Шаньшэнь, не сговариваясь, пошли по следу. Чун, по привычке, возникшей здесь, озвучивал все свои мысли и наблюдения: — Кому же понадобилось совершать такую дикость? Это ведь настоящее варварство! Даже людям подобное в голову не приходит… — Вон! — коротко бросила Шаньшэнь, указав на изломанные заросли кизила, и кинулась туда. В самом деле, за кустами на поверженной яблоне сидел дух. Он был похож на двухголового быка с восемью ногами и лошадиным длинным хвостом, развевающимся по воздуху от движения ци этого диковинного зверя. Он словно пил жизнь из поверженных растений… Чун и Шаньшэнь переглянулись, не говоря ни слова, взмахнули руками, накинули на чудовище сеть из сияющих стеблей своей растительной силы и почувствовали, как дух натягивает путы, и они напрягаются, готовые лопнуть. Чун и Шаньшэнь продолжали вытягивать из земли мокрые после дождя корни и влажные стебли ци, связывая врага всё крепче. Дух метался, разрывал плети лиан и гибкие прутья ив — сдерживать его было очень тяжело: нужно было напасть и оглушить его. Пока Чун прикидывал, куда лучше ударить, Шаньшэнь поторопилась и, ослабив сеть, нанесла удар, но дух бросился в сторону, вырываясь из сдерживающих его пут, и Чун, устремившись наперерез, атаковал наугад. Удар Чуна пришёлся в плечо чудовища, и дух, взвыв, кинулся на юношу. Шаньшэнь, осознав свою оплошность, снова накинула на духа сеть, временно задержав его, Чун наконец смог перейти в нападение и, найдя слабое место, ударил снова. Чудовище упало на землю, ставшую вдруг подобной водяному омуту, и утонуло в холодном сиянии. И всё исчезло. Чун и Шаньшэнь подбежали к измученной яблоне. — Она умерла… — прошептала девушка. — Ещё нет, смотри, — Чун указал на влажный от сока слом. — Можно попробовать вернуть ей жизнь. Они оплели дерево сияющими плетями лиан и, перенеся на прежнее место, приставили к оставшемуся пню. Чун присел, оглаживая ствол, делясь с яблоней силами, восстанавливая движение соков по сосудам. Шаньшэнь стояла в стороне, прижав ладони к щекам, и взволнованно наблюдала за его действиями. — Вот и всё, — устало сказал наконец Чун, оборачиваясь. — Оно должно выжить. Проверь сама. Шаньшэнь наклонилась к дереву, провела пальцами по коре, на которой всё ещё был виден след слома, и успокоилась, почувствовав струящуюся по стволу жизнь. — Надо оживлять другие, — Шаньшэнь поднялась на ноги. — Сейчас отдохну немного и присоединюсь к тебе, ладно? — Чун слабо улыбнулся, прислоняясь спиной к стволу воскрешённой яблони. Шаньшэнь внимательно посмотрела на него и, подумав, взяла за запястья, проверяя пульс, сдвинула брови, размышляя, как лучше поступить: поделиться силами с Чуном или всё же пойти приводить в порядок свои владения. — Иди, — мягко сказал Чун, высвобождая руки. — Со мной всё хорошо. Шаньшэнь кивнула и ушла, а Чун закрыл глаза, пытаясь восстановить силы при помощи медитации, но сам просто заснул. — Эй, вставай! — Шаньшэнь трясла его за плечо. В полусне Чун поймал руку девушки и, медленно просыпаясь, посмотрел ей в лицо. — Я закончила, — сообщила она. — Ты полдня тут спишь на холодной земле. Идём. — Шань-эр, — Чун улыбнулся. — Ты такая хорошая. Девушка смущённо фыркнула и отвернулась, но руку не отняла. Так, не разжимая пальцев, Чун поднялся на ноги и, осторожно повернув лицо Шаньшэнь, заглянул ей в глаза. — Шань-эр, знаешь, ты мне очень нравишься, — она попыталась выдернуть руку, но Чун не дал. — И сейчас, когда мы прогоняли этого духа вместе, я понял, что всегда хочу всё делать вместе с тобой. Шаньшэнь опустила веки, избегая его взгляда. — Почему вот ты убегаешь? — ласково упрекнул её Чун. — Может быть, сейчас не время и не место говорить о таких вещах, но… Он помолчал, переводя дыхание, и продолжил решительно: — Шаньшэнь, я хочу, чтобы ты стала моей женой. Ты согласишься? Шаньшэнь забилась было в его руках пойманной птицей, но вдруг затихла и посмотрела на него растерянно и вместе с тем нежно. Чун притянул её ближе и поцеловал. Потом, слегка отклонившись, переспросил: — Так ты согласна? Шаньшэнь молча кивнула. И в этот миг из кустов виноградовника и жимолости выбрался Фуси: — Я забеспокоился: так долго вас нет, дети. Все мои змейки вас разыскивают уже полдня. Даже вот и сам я, старик, отправился на поиски. Что-то случилось? — Да, — ответил Чун. — Вы благословите наш брак с Шань-эр? — А-ах, вот оно что! Конечно! Этого я и хотел, — рассмеялся Фуси. — А вот этот беспорядок вокруг — это ваших рук дело? Шаньшэнь отчаянно замотала головой, а Чун рассказал владыке, что с ними произошло. — Двухголовый бык? Исчез в водяном омуте? Неужели безымянный предвестник войн и бед посетил наши земли? Вот и стебли тысячелистника сказали мне о грядущей войне… Нехорошо всё это. Очень нехорошо, — пробормотал Фуси. Но вдруг, оживившись, он радостно воскликнул: — Но пойдёмте же скорее! Надо определить счастливый день и созвать всех родственников на свадьбу!***
…Прошло почти десять лет с тех пор, как Чжуаньсюй поселился на Острове птиц. Все эти годы он учился, тренировался, беседовал с Шаохао и помогал ему управляться с птицами. По правде сказать, это было чудесное время. Вставать на рассвете, когда один из духов-солнц ещё только пробуждается на ветке дерева фусан и садится в колесницу своей блистательной матери Сихэ, когда солнце, за которым следом, не отставая, полетит золотая колесница, ещё не показалось из-за моря, — вставать и идти на тренировочное поле и, взяв меч, повторять движения, разученные накануне. Солнце взойдёт, и явится учитель Инь Дяо — командующий дворцовой гвардией Тысячи крыльев Ван-и. Он будет ругать и хвалить Чжуаньсюя, но больше — любоваться его ловкостью и быстротой, красотой и точностью его движений. Потом завтрак, стрельба из лука, кони и колесницы и, наконец, беседы с шуфу, прогулки по живописным уголкам острова, музыка, божественная изменчивая вечная красота природы… Так было и в этот день. Едва ночной мрак развела прохладная вода полусвета, Чжуаньсюй отправился тренироваться. Накануне по острову прошлась гроза, подмела сад своим тяжёлым шлейфом, поломала ветки длинным упругим хлыстом, вывернула несколько деревьев, опрокинула их на крыши садовых павильонов. Чжуаньсюй, перепрыгивая через ствол, рухнувший поперёд дорожки, подумал, что сегодня опять птицы будут галдеть и спорить, кому приводить сад в порядок. — Шуфу в одиночку с ними не справиться, — вздохнул про себя Чжуаньсюй. Потому после завтрака он совсем немного попрактиковался в стрельбе из лука и направился в Зал собраний, где Шаохао должен был обсуждать с чиновниками, как лучше устранить последствия непогоды. Когда Чжуаньсюй вошёл в зал, птицы шумели, каждый из кожи вон лез, доказывая свою правоту. Шаохао, как всегда в подобных случаях, молча сидел в своём кресле на возвышении, обречённо слушая их перебранку, когда же явился Чжуаньсюй, он горько вздохнул и, не говоря ни слова, вышел из зала. Ничто их не учит: ни шуфу, ни птиц. Каждый раз одно и то же. Чжуаньсюй обвёл взглядом гомонящих духов, и они притихли, только шёпотом переговариваясь, бросая друг другу упрёки: «Он из-за вас ушёл: очень уж вы несговорчивые!» — «А вот и нет! Он вышел после того, как ты выступил!» — «Зато ты первый отказался!» Чжуаньсюй тихо кашлянул, чтобы привлечь внимание, и птицы сейчас же замолчали, переминаясь с ноги на ногу, смущённо переглядываясь. Чжуаньсюй, выдержав паузу, тихо сказал: — Как вам только не стыдно? Разве Шаохао-гун не делает для вас всё? Всё вам прощает, всё позволяет, любит вас — склочных и бестолковых. А вы даже такое простое дело не хотите для него сделать, — он оглядел притихших чиновников и покачал головой. — Шицзю, ты ведь начальник общественных работ, и твоя обязанность организовать этих бестолковых птиц, что же ты отмахиваешься? Быстро созывай всех, и кукушек-цзюань в первую очередь. Не забывай гвардейцев из Ван-и, ещё соколов из Судебной палаты привлеките, а то они там у себя пылью покрываются, нечего им бездельничать и отсиживаться, пока другие работают: пусть распиливают и выносят поваленные деревья. Фазаны-чжи, собирайте своих подчинённых: вы займётесь починкой крыш. Шицзю остаётся старшим над вами всеми. Слушайтесь его, и чтобы к вечеру всё было убрано и починено. Приступайте к работе немедленно. Птицы тут же засуетились, торопясь выполнить приказания, но Чжуаньсюй остановил их: — Когда всё закончите, будете стоять на коленях перед Залом собраний до тех пор, пока Шаохао-гун не простит вас. Проследив, чтобы птицы не разбежались и принялись за дела, Чжуаньсюй отправился к Шаохао. Из покоев дяди доносились звуки циня, отрывистые и сбивчивые: мелодия в тоне гун не складывалась, переходила в тон шан, обрывалась, появлялась снова, перетекая в тон цзюэ, но и тут расстроенно разрушалась, рассыпаясь жемчугом с разорванной нити. Чжуаньсюй осторожно постучал в дверь и тихо позвал: — Шуфу! Шуфу, попробуй сыграть в тоне чжи. Всё улажено. — Чжицзы, не стой под дверью, заходи, — печально вздохнув, отозвался Шаохао. Чжуаньсюй вошёл и без приглашения уселся на подушки напротив дяди. Огорчённый и растерянный, Шаохао казался особенно беззащитным и трогательным. Чжуаньсюю даже захотелось его обнять и пожалеть, но он никогда не позволял себе опускаться до такого нескромного и грубого проявления чувств. — Шуфу, попробуй в тоне чжи, — повторил он, не скрывая своего торжества. Шаохао не мог не улыбнуться, увидев племянника. Быть унылым и расстроенным рядом с Чжуаньсюем он по-прежнему не имел права. — Что ж, попробую в тоне чжи, — согласился Шаохао и заиграл. Мелодия собралась в прозрачные бусины — капли воды на узком листе травы. Собралась и зазвучала: капли наполнились, налились и — то большая, то маленькая — посыпались на землю. — Шуфу, это прекрасно, — благоговейно выдохнул Чжуаньсюй, когда Шаохао отложил цинь. — Благодаря тебе, чжицзы, — ласково ответил Шаохао. Чжуаньсюй слегка улыбнулся самодовольно. Он знал это, и возможность служить опорой для дяди была ему в радость. — Шуфу, — тихо сказал Чжуаньсюй. — Может, как обычно, выпьем чаю в павильоне Люйлюй? — Нет, — возразил Шаохао. — На этот раз я хотел пойти с тобой в другое место. — Куда же? — На гору Бафэн. Хотел напомнить тебе кое о чём. Чжуаньсюй хотел было взять гуцинь, но Шаохао остановил его: — Чтобы сыграть мелодию, которую мы с тобой там сочиним, нужно не меньше восьми инструментов. Но нам хватит и пары флейт. Я объясню тебе. Бафэншань — гора Восьми ветров — возвышалась над самым морем. На её западном склоне, по которому поднимались дядя и племянник, цвели померанцы, и воздух был напоен их ярким ароматом. А на самой вершине гуляли стремительные ветры — и верно, сразу все восемь — они носились над землёй, теребя пучки чабреца, притулившиеся между горячими от солнца камнями, раскачивали розовые и красные маки, кидались с обрыва в море, шумели ослепительно-синими волнами, взлетали под небеса и гнали, гнали холодные облака. — Послушай внимательно, чжицзы, — предложил Шаохао. — Слышишь их песню? Вместо ответа Чжуаньсюй приложил к губам сяо и заиграл, вторя мелодии ветров. Шаохао с улыбкой послушал его и сам взял в руки дицзы, а восемь ветров разнесли музыку двух бамбуковых флейт по восьми сторонам света. Доиграв, они переглянулись. — Здесь слишком ветрено. Давай спустимся в рощу, — предложил Шаохао. Они прошли по тропинке и, выбрав раскидистое дерево, устроились у его корней. Чжуаньсюй потянулся и спросил: — Можно я лягу? Ужасно устал сегодня, — не дожидаясь ответа Шаохао, он растянулся на траве, уже привычно положив голову на колени дяде. Шаохао улыбнулся, посидел немного молча, расплетая спутанные ветром волосы племянника. — Шуфу, ты ведь хотел мне что-то рассказать? Напомнить о чём-то? — Восемь ветров и восемь инструментов тесно связаны, — проговорил Шаохао. — В начале весны с северо-востока прилетают ласковые ветры тяо. В это время прощают и выпускают совершивших лёгкие преступления и смягчают наказания для тех, кто провинился сильнее. Северо-восточному ветру отзываются тыквы-горлянки, потому-то ему и подходит шэн. — Что-то такое припоминаю, — откликнулся Чжуаньсюй. — Когда-то наставник рассказывал мне… Понятно теперь, почему ты взял флейты, ведь в конце третьего лунного месяца, начиная с весеннего равноденствия до сезона хлебных дождей, восточные ветры миншу, ясные, как солнечное утро, гуляют в бамбуковых рощах. — В это время выравнивают границы на полях и приводят в порядок межи. — А что же в начале лета? — Чжуаньсюй протянул руку и стряхнул с волос Шаохао белые лепестки. Шаохао покачал головой и спокойно продолжил: — С начала лета до колошения хлебов дуют юго-восточные очистительные ветры цинминфэн, шелестя ветвями деревьев. Дерево связано с юго-востоком, и инструментом цинминфэна почитается трещотка-юй. В это время достают шёлк и отправляют послов, чтобы поддерживать мир: копыта лошадей, запряжённых в повозки, стучат, подобно молоточкам по деревянному корпусу идиофонов. Наступает летнее солнцестояние, и прилетают южные теневые ветры цзинфэн, дающие утешение в жаркий день, как шёлковые веера и опахала. Летом лучше всего играть на цитрах. А правители в это время раздают награды и должности. — Дальше я знаю: юго-западный прохладный ветер лянфэн приносит нам осень и тихо гудит, касаясь звонкой сухой земли. Начало осени любит протяжные песни окарины-сюнь. — В это время принято благодарить землю за плоды, — кивнул Шаохао. — А потом… — В осеннее равноденствие прилетает западный ветер, звонкий и долгий. Он летит над всей Поднебесной, и когда выпадает иней, на горе Фэншань сами собой звонят девять колоколов ветра чанхэ. — И приходит десятый месяц, — продолжил Шаохао. — И северо-западный ветер бучжоуфэн, летящий с горы Щербатой, перебирает пластины литофонов, глухо позванивая ими. В это время приводят в порядок дворцовые покои и готовят к зиме городские стены. — А вслед за зимним солнцестоянием прилетает пустынный ветер гуанмофэн, он несёт холода с моря Бэймин и громко стучит в барабаны. Самое время вершить суды и устраивать казни, да? — усмехнулся Чжуаньсюй. — Зима — суровое время, но ты ведь помнишь, что из пяти добродетелей именно ей соответствует мудрость. Чжуаньсюй промолчал, но откуда-то издалека Шаохао отозвалась кукушка: — Цзыгуй-цзыгуй! — ненадолго затихла и опять повторила несколько раз. — Наверное, я снова утомил тебя, чжицзы, — вздохнул Шаохао. — Пора возвращаться. — На самом деле, я никогда с тобой не устаю, — ответил Чжуаньсюй, поднимаясь на ноги. Когда они вернулись, их ждал посланник Фуси. Этот рогатый змей внушительных размеров принёс письмо с сообщением о помолвке Чуна и Шаньшэнь. Счастливый день выпал на середину четвёртого месяца, и Фэнъянь принялась усердно готовиться к отъезду. Вскоре принесли приглашение из Небесной столицы: свадьба Жушоу была назначена на третий день пятого месяца. Чжуаньсюй заявил, что останется на Острове птиц присмотреть за хозяйством: развлечения его не интересуют. — Ты даже столицу не хочешь посетить, чжизцы? Ведь твой родной брат — Гаосинь — тоже вступает в брак в начале сезона колошения хлебов, — пытался уговорить племянника Шаохао. — Я особенно не хочу в столицу, и тем более меня не интересует личная жизнь моего брата. К Чуну я, может быть, ещё и поехал бы, но к Гаосиню… Ни я ему, ни он мне не нужен. — Тогда отправимся к Восточному пределу? Думаешь, Шицзю не справится тут без тебя? — Конечно, он справится, но… — Чжуаньсюй вздохнул. — Мне не даёт покоя смутное предчувствие, будто скоро я покину твой остров и больше никогда не смогу вернуться. Мне бы хотелось побыть тут ещё немного. Шаохао кивнул: его тоже беспокоили тревожные знаки и предчувствия. Какая-то беда нависла над Поднебесной, и её холодная тень уже легла краем на беззаботный Остров птиц. Но пока во дворцах Восточного предела и Небесной столицы праздновали и веселились, Чжуаньсюй проводил дни в уединении, много тренировался, играл на своём цине Шаньсян, бродил по острову, ловил на отмели крабов и катался на волнах. Беспечная жизнь утекала водой, и недобрая горечь сквозила в ветре предвестником несчастья и печали. В шестом месяце явился Чун с молодой женой, встревоженный, и всё же счастливый. Он принёс дурные вести о Северном пределе. Вот и начало перемен… То, что отец захватил власть, почему-то ничуть не удивило Чжуаньсюя. Однако то, что небесный император собирался отправить его самого разбираться с северными делами, показалось странным: разве правильно было натравить сына на отца? Может быть, это только слухи, глупая болтовня придворных. Не то чтобы Чжуаньсюй очень любил Ханьлю, но непочтение к родителям считалось большим грехом в Поднебесной. Шаохао вернулся на Остров птиц вместе с императорским посланником. Указ императора: Чжуаньсюю, наследнику небесного престола, явиться в столицу… Ни слова о том, что он сын мятежника. Верит? Хочет испытать? — Чжуаньсюй принимает указ, — вытянув руки, он принял шёлковый свиток с императорской печатью, отдал земной поклон, встал и пошёл к себе, даже не глянув на Шаохао. Шаохао с печалью смотрел племяннику вслед. Оба они знали, что придётся расстаться, что весёлой жизни на Острове птиц наступит конец, но никто из них не предполагал, что это будет так скоро. Что от этого будет так больно. Чжуаньсюй велел слугам собирать вещи, а сам взял в руки Шаньсян, коснулся струн. Песня разлуки в тоне цзюэ перетекла, переплавилась в песню ожиданий в тоне гун. Но когда Чжуаньсюй закончил играть, прозрачные отголоски грусти всё ещё ударялись о стены, путались в занавесях, а вылетая в окно, падали среди пёстрых гвоздик, будто мёртвые светлячки. Ещё раз проведя по струнам, Чжуаньсюй решил не брать с собой цитры, чтобы… Он не мог бы точно сказать, зачем. Может, чтобы не вспоминать этот вечер? Шаохао подошёл к окну и окликнул племянника: — Чжицзы, ты хочешь побыть один, или поужинаешь со мной? Мы так давно не виделись… Я мог бы рассказать тебе о последних новостях Поднебесной. Тебе в любом случае надо это знать. Чжицзы? Чжуаньсюй разрывался между желанием видеть шуфу и страхом выдать себя: свою тревогу, боль, неуверенность. — Прости, шуфу, — наконец ответил он. — Я немного устал сегодня, да и указ императора взволновал меня. Я бы хотел побыть один. — Хорошо, — понуро отозвался Шаохао. — Отдохни. До завтра, чжицзы! — До завтра. Шаохао постоял ещё немного и ушёл, хрустя разбросанными по дорожке отзвуками и отголосками печальной песни гуциня. Но и на следующий день, и ещё несколько дней, пока Чжуаньсюй готовился отбыть в столицу, он избегал серьёзных разговоров наедине с Шаохао. Чжуаньсюй старался не думать о том, что могло его ждать в Небесной столице. Милость, немилость… Наверное, он боялся. И поэтому тоже он не брал с собой цитры. Так что когда в день отбытия слуги подали ему два шёлковых свёртка, он лишь раздражённо бросил: — А это что? — прекрасно понимая, что завёрнуто в яркую парчу. — Это Шаньсян и Фэйюньбэй, — ответил Шаохао. — Оставь у себя. — Но они твои, чжицзы! Я подарил их тебе. — Мне они больше не нужны. — Пожалуйста, — попросил Шаохао, — пожалуйста, Чжуаньсюй, возьми их с собой. — Шуфу, не хочу брать бесполезные вещи. К тому же, боюсь, мне будет негде их хранить, да и играть будет некогда. — Найти для цитры место в покоях не так уж и трудно. А играть… — Шаохао с мольбой посмотрел на племянника. — Играть время всегда найдётся, лишь пожелай. — Я не желаю, — отрезал Чжуаньсюй. — Если ты не заберёшь свои цитры, — в отчаянии воскликнул Шаохао, — я выкину их в бездну Гуйсюй! — Выкидывай. Мне они не нужны, — повторил Чжуаньсюй, садясь в запряжённую драконами повозку, которую прислал за ним Хуан-ди. Белая радуга взметнулась в небо и растаяла в синеве. Шаохао долго смотрел вверх, пытаясь различить прозрачный след, последний отблеск; солнце слепило глаза, и по щекам его текли слёзы. Чжизцы… И это тоже его Чжуаньсюй: вот так ударить в самое сердце и исчезнуть. Конечно, Шаохао не смог бы выбросить эти цитры в Гуйсюй: казалось, будто та частичка души, которую он так старался пробудить, укрепить, взрастить в своём племяннике, закрыта теперь на замок, и ключи к ней хранятся в цине и сэ.