Действующие лица:
Хуан-ди — небесный император. Шаохао — правитель острова птиц. Фэнъянь — жена Шаохао. Фуси — владыка Восточного предела. Чжуаньсюй — 10 лет, правнук Хуан-ди, двоюродный племянник Шаохао. Ди-тай — дух горы Сююйшань. Чун, Гоуман — 15 лет, сын Шаохао. Гай, Жушоу — 10 лет, сын Шаохао. Гаосинь — 7 лет, брат Чжуаньсюя, воспитанник Хуан-ди. Шаньшэнь — 15 лет, горный дух, воспитанница Фуси.***
Следующие несколько дней были посвящены сборам Гая и Чуна. Чжуаньсюй внутренне торжествовал: он останется с шуфу один (мелкие Бань, Бэйфа, Болин, Бо-и, Гаояо — младшие сыновья Шаохао — не в счёт), и тот всё своё время посвятит ему. Не то что Чжуаньсюй так думал, просто у него было очень хорошее настроение, и он даже не ругался с Гаем. К тому же Шаохао и Фэнъянь отправлялись в столицу, а Ди-тай сопровождал Чуна к владыке Востока, и главным на Острове птиц становился он. Все видели уже, как он отлично справляется с птицами, и никто не сомневался, что при Чжуаньсюе на острове будет порядок. Вечером накануне отъезда Шаохао зашёл в покои Чжуаньсюя: — Ты действительно не хочешь отправиться с нами, чжицзы? Чжуаньсюй помотал головой — он не хотел: столица и дворец ему не понравились. Он пообещал себе, что войдёт туда лишь императором и всё там поменяет по своему усмотрению. — Но, может быть, тогда посетишь Восточный предел? Наставник говорил, тебе там нравилось. — Больше всего мне нравится здесь, — честно ответил Чжуаньсюй, сам от себя не ожидавший такой откровенности. — Мне это приятно слышать, — смущённо улыбнулся Шаохао. — Но разве тебе не будет тут одиноко? — Как мне может быть одиноко, когда тут все кусты кишат твоими птицами? Я иногда уже и не знаю, куда от них спрятаться. — И всё же духи-птицы — совсем не то, что близкие по духу люди, — заметил Шаохао. Он был прав, но не мог же Чжуаньсюй признаться, что на самом деле больше всего хотел оставить шуфу на острове, отправив всех остальных куда угодно. — По правде сказать, я привык быть один, — ответил Чжуаньсюй небрежно. — На севере у меня вообще не было друзей. Шаохао мягко сжал его руку: он знал об этом и горько сожалел, что не мог помочь племяннику раньше. — Мы постараемся не задерживаться в Тяньцзин. Просто проводим Гая: он впервые так надолго покидает семью. — Я понимаю, шуфу, — сказал Чжуаньсюй равнодушно, хотя в глубине души он всё-таки чувствовал обиду: Фэнъянь могла поехать и одна, зачем с ними отправлялся ещё и шуфу? Шаохао уловил спрятанную досаду и принялся оправдываться, объяснять, почему он едет, но заметив раздражение в резком движении племянника, остановился: — Прости, чжицзы… Хотел подбодрить тебя, а сам только испортил тебе настроение. — Ты не испортил, — отрывисто бросил Чжуаньсюй. — Просто незачем… вот это всё не нужно. Я знаю, что тебе нельзя не ехать: зачем ты так долго говоришь? Шаохао смущённо молчал, будто его отчитывал старший. Чжуаньсюю стало его жалко, не хотелось расставаться вот так. Он предложил дяде сыграть вместе на сэ и цине. Тот встрепенулся, как отпущенная на волю птица, и у Чжуаньсюя отлегло от сердца, но тут же возник вопрос: почему он так непонятно относился к этому чужому человеку? От этого было и хорошо, и неуютно. Утром чуть свет Шаохао, Фэнъянь и Гай отправились в столицу. Чжуаньсюй слышал, как они отбывают: он был на тренировочной площадке — стрелял из лука. Шаохао, сидя в повозке, запряжённой драконами, не удержался, выглянул в окошко и посмотрел назад. Там, в глубине сада, на площадке для стрельбы из лука стоял его маленький племянник — такой гордый и такой одинокий. Фэнъянь проследила за его взглядом и тихо спросила: — Думал, этот строптивец придёт проститься? Ждал? — Сердце болит за него: у мальчика совсем никого нет. Я бы хотел стать для него хотя бы кем-то, чтобы иногда иметь возможность поддержать, помочь, разделить боль… Душа человека, которого некому согреть, может окоченеть, умереть. Это страшно, но для правителя особенно опасно. — Там, куда возносит власть, не может быть задушевного друга, — заметила Фэнъянь. — Мне хотелось, чтобы у чжицзы хотя бы остались воспоминания о душевном тепле и покое. Чтобы он всегда понимал, как я люблю его. Только не знаю, сумею ли показать ему это, сумею ли стать для него источником тепла. Фэнъянь молча обняла мужа.***
При дворе их встретили с большим вниманием. Хуан-ди неожиданно трепетно отнёсся к Гаю и дал ему взрослое имя — Жушоу — как символ того, что отныне он приступает к придворной службе. Мальчика поселили в павильоне, соединённом галереей с покоями Гаосиня, чтобы им было удобнее общаться и вместе ходить на уроки. В павильоне было три комнаты, окна которых выходили на юго-восток и северо-запад, так что зимой там было светло, а летом не жарко. Посреди внутреннего дворика, очень уютного и достаточно просторного, чтобы тренироваться с мечом, бил небольшой фонтан, дарящий прохладу. А с внешней стороны зеленела бамбуковая роща, где просто отлично было тренировать цингун, отталкиваясь от гибких стволов бамбука. Фэнъянь была совершенно довольна, а познакомившись с Гаосинем, успокоилась окончательно. Гаосиню в начале года исполнилось семь лет — невысокий, невероятно хорошенький мальчик, аккуратно одетый, скромный и вежливый — он производил приятное впечатление. Фэнъянь подарила ему сюнь, и Гаосинь так обрадовался, будто всю жизнь мечтал о сюне. Он сразу же поднёс его к губам и наиграл простую милую мелодию, чем умилил Фэнъянь и порадовал Шаохао. Гай, которого отныне все звали Жушоу, не испытывал такого восторга, как его родители. Этот Гаосинь казался ему слишком уж сладким пирожочком с этими своими ямочками на розовых щёчках, пухлыми нежными губками, длинными загнутыми ресницами, большими чёрными глазами и каким-то игрушечным носиком. Но он так восхищённо смотрел на Жушоу, что тот понемногу смягчился и, взяв малыша за руку, повёл играть в ласточку во внутреннем дворике, пока родители обсуждали с Хуан-ди подробности будущей жизни сына при дворе. Жушоу уже встречался с Гаосинем во время их прошлого приезда в Тяньцзин. Дело было так: он прогуливался по саду, в поисках места, где можно было бы развернуться с тяжёлым Либашанем, но такое, чтобы все мальчишки могли видеть его прекрасный меч. В общем, он искал также и подходящую компанию. И вот ему посчастливилось: дорожка, повернув, привела его к толпе мальчишек, смеющихся и спорящих о чём-то. Он подошёл ближе, и понял, что шестеро старших ребят — даже старше него — дразнили маленького ребёнка, по возрасту, наверное, как Бо-и. Они не просто насмехались над ним, они толкали и щипали мальчишку. Это было так противно Гаю с его обострённым чувством справедливости, что он, не задумываясь о неравенстве сил, бросился защищать малыша. Он растолкал насмешников и, закрыв мальчика, выкрикнул: — Постыдно обижать слабого! К тому же вас больше. Кто вообще вас тут воспитывает? — Тоже мне защитник отыскался, — хмыкнул коренастый паренёк. — Ты хоть знаешь, кто это? Он вообще не человек и не бессмертный, а какой-то дурацкий птичий дух: он вылупился из яйца. — У него не было ни отца, ни матери! Никто вообще не знает, откуда он взялся. Император принял его, чтобы наблюдать, не вредоносный ли он, — добавил долговязый мальчишка, который перед этим щипал малыша за щёку. — Не знаю, чему вас тут учат и как вам не стыдно всей толпой преследовать ребёнка младше вас. Но если вы не уберётесь, я буду драться, — дерзко ответил им Жушоу. — Драться? — они будто только этого и ждали и накинулись на Гая со всех сторон. Он не растерялся и отмахнулся от нападавших мечом в ножнах. Получить такой тяжёлой штуковиной было очень больно, и те, кому досталось от Гая, хныча, отскочили в сторону. Остались двое старших, но и они слегка оробели. У них при себе не было оружия, и противостоять Гаю они не могли. — Конечно, мечом ты легко всех побил, — сказал коренастый. — А попробуй победить без оружия. — Ладно, — ответил Гай. — Но тогда один-на-один. Он отдал свой меч малышу и встал в стойку, настраиваясь на поединок. В общем, они славно подрались. Гай разбил коренастому губу и поставил синяк под глазом, а сам получил в нос. Они были довольны друг другом, и задиры, оставив в покое свою жертву, разошлись. Гай стоял, задумчиво хлюпая носом и вытирая кровь тыльной стороной ладони. Вот и показал здешним свой превосходный меч… — На, гэгэ, возьми, пожалуйста, — малыш протянул Гаю шёлковый платочек. Гай молча взял и приложил к носу. — Меня зовут Гаосинь. А тебя, гэгэ? — Гай, — он забрал у мальчика свой меч, повертел в руках испачканный платочек, неловко хмыкнув, проговорил: — Гм, я потом верну, — и зашагал по дорожке к павильону, где поселили их с отцом и братом. Больше они с Гаосинем не виделись. Для Гаосиня заступничество Гая стало чудом и спасением. И когда Хуан-ди предложил ему выбрать кого-то себе в товарищи по учёбе и играм, он, не задумываясь, назвал Гая. Теперь Гаосинь везде ходил хвостиком за своим телохранителем, и это бы раздражало Жушоу, если бы его подопечный не был бы таким послушным, скромным и если бы не смотрел на брата с таким нескрываемым восторгом. А когда он смеялся шуткам Жушоу, запрокидывая голову и обнажая мелкие молочные зубки, Жушоу совсем таял. Для Гая, который в последнее время постоянно спорил с Чжуаньсюем, отстаивая свою самостоятельность и самоценность, и постоянно по этому поводу выслушивал упрёки от старшего брата, иметь при себе кого-то, кто им восхищается, кто его слушается, было очень приятно. Гаосинь это почувствовал и подыграл ему: он был готов стать кем угодно, лишь бы Жушоу полюбил его и продолжал защищать от мальчишек, обитающих в небесном дворце. Над ними посмеивались, но не слишком злобно: Жушоу не боялся драться всерьёз, и все это быстро поняли. Если же до Хуан-ди доходили слухи о драках, он всегда принимал сторону Гаосиня и Жушоу, так что постепенно от них отстали. Никто с ними не дружил, но, в общем-то, им никто и не был нужен: очень скоро их отношения переросли в самую преданную дружбу.***
Тем временем Чун в сопровождении Ди-тая явился ко двору владыки Востока. Фуси принял его как родного и высказал желание дать ему взрослое имя. — Гоуман, — предложил Фуси. — Тебе нравится? «Весенние травы причудливы и извилисты». Я чувствую твою силу выращивать, оживлять. — Гоуман — хорошее имя для духа растений, — согласился Чун. — Но твоё тебе нравится больше? — улыбнулся Фуси. — Новое имя будет для торжественных случаев, а в быту зовись, как хочешь. Фуси познакомил Чуна со своей воспитанницей Шаньшэнь, и пока слуги приводили в порядок покои, где должен был поселиться помощник владыки, Шаньшэнь, по просьбе Фуси, повела Чуна смотреть горный лес, показать, где какие лекарственные травы и деревья произрастают. Лес был, действительно, прекрасным: такого многообразия растений Чун не встречал ни в аптекарском огороде своего отца, ни даже в саду Небесной столицы. Он только ахал восторженно: что-то он впервые видел в природе (прежде лишь читал в трактатах), а некоторые цветы и вовсе никогда не знал. Сначала он почти не обращал внимания на провожатую: так тихо она себя вела. Просто восхищался, бегал от дерева к дереву, от куста к кусту, приговаривая: — Ах! Да у вас тут и ремнецветник! И бархат! И змеиная тыква! Вот левзея… Какие прекрасные экземпляры: совсем чистые листья, сочные, свежие, и стебель прямой, ровный… Фэйлянь, дягиль… Яблоня-ваньнай! Ах, только отцвела. Яблочки уже завязались. Так много! Трава-су! Как хороша, какой аромат нежный! Ваш лес — точно сад на островах бессмертных: тут прямо всё-всё есть! — Там ещё есть, — коротко бросила Шаньшэнь и, не оглядываясь на Чуна, пошла по тропинке в гору. Они прошли несколько чжанов вверх по склону и словно попали в другой мир. Всё, что росло там, было настолько невероятным, что Чун даже ахать перестал от изумления. — Вот это… Это же… — он потрясённо рассматривал никогда прежде не виданное дерево. — Я читал о нём, видел изображение в трактате. — Муцзинь. — Да-да-да, муцзинь! Оно же растёт только в стране Цзюньцзыго, и его цветы зацветают и отцветают всего за сутки, они дают долголетие и… — Уже цвело. — Да, вижу, совсем недавно, — Чун наклонился к земле и зачерпнул горсть рассыпающихся в пыль сухих лепестков. — Наверное, их цветение божественно прекрасно. — Как павлония. Ничего особенного. Там росло и маленькое дерево цюнсан. «Не плодоносит», — пояснила Шаньшэнь. — Невероятно! Здесь даже есть шатан, лангань и фучан! — поражённый, Чун схватил Шаньшэнь за локоть, но та резко высвободила руку. — Я думал, они только на Куньлуне растут. — Тётка Уло прислала. — А это что за удивительная травка? — Чун коснулся жёлтого цветка. — Сюньцао. Кто съест, будет красивым. — Ты, наверное, каждый день ешь, да? — пошутил Чун. — Утром, днём и вечером. Вон какая красавица. — Дурак, — бросила Шаньшэнь и скрылась в зарослях. — Стой! Ты что, обиделась? — Чун пошёл было за ней, но она перекрыла путь спутанными лианами лимонника и колючими плетями ежемалины. Не то что Чун не смог бы это всё распутать, просто, по его опыту общения с младшими, он знал, что иногда им надо немного позлиться в одиночестве. Не каждого и не всегда следовало спешить утешать. Про Шаньшэнь он ещё совсем ничего не знал, но, обдумав её поведение и редкие немногословные реплики, сделал вывод, что она пока не готова к общению. Всего лишь нужно потихоньку приучить её к себе. Наверное, она очень много знает о растениях: с ней всегда будет интересно поговорить.***
А Чжуаньсюй, оставшись на Острове птиц за главного, велел принести в Зал собраний сиденье и поставить его рядом с креслом дяди. Там он и восседал каждое утро, слушая доклады клана кропаток-Ху о том, как прошла посевная, сколько циней и му земли засеяли рисом, пшеницей, просом и чёрным просом, какие овощи посадили и сколько. Голуби-Цзю докладывали ему, какие лекарственные травы пора собирать и сколько каких уже собрано и высушено, сколько чая собрали и заготовили до цинмина и после… Это было не очень интересно, однако Чжуаньсюю нравилось чувствовать себя настоящим правителем. Он даже специально перед зеркалом в библиотеке проверял, достаточно ли величественна его осанка и благородны ли жесты. И каждый раз убеждался, что он достаточно величествен и благороден и, возможно, даже следует к этому величию добавить немного небрежности. Птицы трепетали при виде Чжуаньсюя. Все сельскохозяйственные работы завершились досрочно. Всё, что можно было, починили, обновили, покрасили. Вскрылось несколько нарушений и злоупотреблений, а также случаев превышения полномочий в среде чиновников. К тому времени, как Шаохао вернулся, дела были разобраны, виновные наказаны. И едва Шаохао ступил на землю Острова птиц, все его обитатели вздохнули с облегчением. Даже госпожа Фэнъянь не с таким рвением выправляла основу и очищала источник… Узнав о возвращении дяди, Чжуаньсюй хотел было уже спрыгнуть с возвышения, на котором стояло его сиденье, и скорее бежать встречать. Тем более чиновники, едва услышав радостную весть, словно позабыв свой страх перед Чжуаньсюем, зашумели, завертелись, замахали рукавами. Но пойти на поводу у желаний, дать волю чувствам — допустить сейчас такую оплошность Чжуаньсюй никак не мог. Это было бы точно он, при игре в тоне гун, поспешил в конечной фразе, небрежно зацепил струну, и она, жалобно звякнув, сфальшивила. Потому он выстроил всех птиц по рангу, так и быть, позволив им выйти за ворота для встречи своего любимого господина. Едва Шаохао показался вдали, чиновники-птицы запрыгали на месте, загалдели, но стоило Чжуаньсюю глянуть на них, как они притихли, с надеждой и нетерпением всматриваясь в силуэт приближающегося правителя. Как же они смеялись, пели, ликовали, кричали, жаловались на Чжуаньсюя, когда Шаохао подошёл ближе! Ни слова нельзя было разобрать. Фэнъянь, сдвинув брови, демонстративно зажала уши и поспешила к себе. Шаохао тепло улыбался своим подданным, но, найдя глазами в пёстрой толпе Чжуаньсюя, устремился к нему: — Чжицзы! Как ты тут жил всё это время? Не грустил? — он протянул руки, чтобы обнять племянника, но вдруг опомнился, остановился и лишь слегка коснулся плеч мальчика. Чжуаньсюй поклонился и степенно ответил: — Все необходимые работы, как сельскохозяйственные, так и плотницкие, проведены в срок. Нарушения выявлены, и виновные наказаны. — Не слишком строго наказаны? — серьёзно спросил Шаохао. — Нет, шуфу, не волнуйся, — Чжуаньсюй улыбнулся. — Впрочем, если тебе интересно, можешь спросить у своих подданных или почитать отчёты. Шаохао обернулся к теснящимся вокруг птицам и мягко сказал: — Спасибо, мои дорогие, за такую чудесную встречу. Вы все сегодня свободны. Птицы потолкались немного, всё ещё надеясь рассказать о том, как Чжуаньсюй ужасно с ними обращался, но тот лишь глянул на них, и птиц словно ветром сдуло. — Шуфу, теперь ты можешь отдохнуть, помыться с дороги и поесть, — проговорил Чжуаньсюй, в глубине души надеясь, что Шаохао отложит отдых на вечер и проведёт немного времени с ним. — Ты сам, наверное, ещё не обедал, чжицзы? Поешь со мной? — предложил Шаохао, слегка приобняв мальчика за плечи. — Может быть, пойдём в павильон Люйлюй? Даже если бы Чжуаньсюй уже отобедал, он бы не отказался. Пока слуги расставляли рис и закуски, Чжуаньсюй наигрывал на колоколах какую-то диковинную мелодию. Звуки летели над водой и растворялись в шелесте листьев. Шаохао, уставший после долгой дороги, полулежал на подушках и наблюдал за племянником. Доиграв последнюю фразу, отпустив последний звук на свободу, Чжуаньсюй обернулся. Он улыбался. И глаза его улыбались, радостно и взволнованно. Шаохао захотелось вскочить с циновки, обнять мальчика и закружиться с ним, но он не посмел. Лишь улыбнулся в ответ и проговорил: — Музыка — это радость. Все звуки музыки рождаются в человеческом сердце. Движения сердца — это отклики на внешние события, они выражаются в голосе. Голосу отзываются другие, и возникает музыка. Так, музыка создаёт общность, а общность — это взаимная любовь. Чжуаньсюй присел рядом с дядей и слушал его, подперев щёку рукой. — Музыка идёт изнутри, она чиста и спокойна. Великая музыка должна быть лёгкой и естественной, она являет собой гармонию неба и земли. Смысл музыки — в возбуждении веселья, радости и благоволения. Музыка может облагородить сердце народа, сделать глубокими его чувства, изменить нравы и преобразовать обычаи. Управлять Поднебесной — значит уметь применять правила поведения и музыку. — Всё это хорошо, шуфу, но как этого достичь? Как правильно применять музыку? Как её связать с управлением? Я не очень-то понимаю, — честно признался Чжуаньсюй. — Ты же знаешь (мы уже не раз говорили об этом), что в музыке отражается гармония двух основных начал живого. — Инь и ян? — Если их понимать как Небо и Землю — чисто духовое и чувственно-телесное начала. Музыка идёт путём постоянных элементов, соответствующих пяти добродетелям, так, чтобы твёрдость не выродилась в гнев, а мягкость — в робость. — То есть ты имеешь в виду, что стихии выражают в себе материальное, а добродетели — духовное. Их сочетание и соответствие выявляет суть всех взаимоотношений? — Думаю, да. Так, тон гун соответствует синь, искренности. Его стихия — земля. Она уравновешивает ритуал-ли, чтобы высокомерие и лицемерие не искажали суть ритуала и не разделяли людей. — А что же тогда ритуал? — Ритуал соответствует тону чжи. Его стихия — огонь. Огонь — сила движения, благодаря которой общество возрастает в добродетелях. — О-о, — понимающе протянул Чжуаньсюй, отламывая кусочек просяной лепёшки, и перед тем, как сунуть его в рот, спросил: — Что же тогда тон шан? — Тон шан соответствует справедливости-и. Её стихия — металл. А металл — это… — Прочность, прямота, однозначность. — Да, прямота справедливости уравновешивает человеколюбие-жэнь, указывая на необходимость соответствия внешней формы и внутреннего знания. — Вот этого я не понимаю, — признался Чжуаньсюй, потихоньку доедая лепёшку. — Это значит, что если, например, кто-то провинился, и ты знаешь об этом, несмотря на всё твоё человеколюбие, ты обязан его наказать. И мера наказания должна соответствовать степени тяжести преступления. — Шуфу, — ласково улыбнулся Чжуаньсюй. — И это ты мне говоришь. — А что? — растерянно спросил Шаохао. — Разве что-то неправильно? Чжуаньсюй поджал губы, сдерживая улыбку, и попросил: — Расскажи лучше про жэнь. — Человечность-жэнь соответствует тону цзюэ. Их стихия — дерево, ведь именно эта добродетель должна возрастать в человеке бесконечно, и именно она связывает его земное начало с небесным, как дерево, вырастая из земли, тянется непрестанно к небу. — Тянется, но не достигает, — заметил Чжуаньсюй, подцепляя палочками креветку. — Верно, потому что человеку невозможно самому достичь совершенства. Лишь единый Великий Владыка, Создатель мира и человека, способен приблизить к себе тварную немощную душу. — Как всё сложно, — протянул Чжуаньсюй, похрустывая огурцом. — Что же касается тона юй, то это мудрость-чжи. Она, подобно воде, наполняет сердце и разум человека и помогает принимать знания и использовать их в жизни. — Шуфу, — сказал Чжуаньсюй, накладывая в пиалу дяди рис. — Почему ты не ешь? Всё же стынет. Шаохао рассеянно принял из рук племянника пиалу, взял палочки и замер, будто что-то вспомнив. Он поднял взгляд на Чжуаньсюя и живо проговорил: — Таковы основные правила ушэн — пятизвучия. Существует ещё понятие цишэн — семизвучие. Оно включает в себя, помимо основных звуков: гун, шан, цзюэ, чжи и юй — ещё два переменных: бянь-гун и бянь-чжи. Сейчас ни духи, ни люди не пользуются этой системой, но со временем они предпочтут её, потому что всегда выбирают разнообразие и сложность. Безусловно, чем больше звуков, тем больше тонкостей в чувствах и отношениях можно выразить, и чем сложнее палитра, тем, кажется, ближе она к правде тварного мира. Однако совершенство музыки не в изобилии звуков, а великолепие музыки не сводится к изобилию мелодий. Красивое не всегда истинно прекрасно. Лукавые пути витиеваты и многочисленны, а истина одна. И она проста. — В чём же истина, шуфу? — Истина в том, чтобы любить Творца мира и мир, сотворённый Им. — Это не так-то просто. Как любить того, кого не знаешь? И как принять то, что бывает отвратительно и враждебно? — Мир, созданный Великим Владыкой, добр и прекрасен, как и душа человека или духа, сотворённая Им по Своему образу и подобию, чиста и спокойна. Однако свобода, данная каждому в дар Творцом, предполагает выбор. И выбор этот чаще всего неверен. Движения души возникают от соприкосновения с предметами и явлениями. Познав предметы, душа начинает любить и ненавидеть их — желать или не желать. Так, сущностью её движений становится желание. Всякое желание пристрастно. Даже любовь, соприкоснувшись с желанием, оскверняется, что уж говорить о ненависти, которая отвратительна и противоестественна по своей природе. Если любовь и ненависть не умеряются изнутри, то человек даёт себя увлечь внешними предметами и не в силах уже вернуться обратно. Полученные им от неба качества уничтожаются. — Ого, шуфу… — задумчиво пробормотал Чжуаньсюй. — По-моему, слишком много откровений для одного раза. Давай лучше просто поедим, а? — Прости, чжицзы, — виновато вздохнул Шаохао. — Мне столь многое хочется тебе рассказать! Так много всего объяснить… — Шуфу, — мягко отозвался Чжуаньсюй. — У нас с тобой ещё не один год впереди.