***
…Осенний Излом… Аларкон появился, когда его никто уже не ждал. Моряки знали, что не переживут Осеннего Излома, пусть Рамон и сумел выкупить их жизни, согласившись на поистине чудовищную смерть, и готовились убивать и умирать в бою, как только им дадут хоть самый мизерный шанс. Вальдес, только пару недель как вставший на ноги, дышал на счет, отмечая расположение охранников, прислужников, лежащего поблизости оружия. Бреве, окончательно забитый за прошедшее с побега Филиппа время, держался на ногах только потому что был привязан, окровавленные пальцы Берлинги с вырванными ногтями распухли и едва удержали бы шпагу. Берто, за эти недели превратившийся в худую угрюмую тень с ненавистью в глазах держал стопку отрезов белого полотна со спрятанным между ними ножом для фруктов, который он стащил с шадского стола — собирать пролитую в церемонии кровь, и ждал сигнала от Вальдеса. Рамон, в последний раз велевший им не делать глупостей, прежде чем дать привязать себя к раме для празднования излома, молчал, игнорируя шум толпы, ждущей его смерти. И сам Хулио, который молился абвениям, создателю, леворукому, кому угодно — лишь бы ему удалось убить проклятого шада своими руками.***
…Год назад… Вернувшись на Марикьяру, Хулио сначала был слишком занят — объяснялся с Диего, почему не уберег племянника, рассказывал о том, чему стал свидетелем в храме, о путешествии с Иуллахом, о договоренностях, заключенных с зегинцами. В трактир с Вальдесом и Берлингой они выбрались только через пару недель — и, посадив к себе на колени молодую красавицу, Хулио подумал, что слишком отвык от вина за время плена и путешествия. Держать на себе упругое молодое тело, касаться ладонью талии, чувствовать, как налитая грудь прижимается к руке было приятно, но выпить хотелось больше. Филипп уехал искать ответы в Алвасете, на Грозовую гору, Рамон и Берто остались с Диего, а Хулио сбежал, чтобы в кои-то веки напиться не одному. Что ж, напиться ему удалось — девица заскучала и ушла, но Ротгер тоже не спешил покинуть стол. Перед возвращением в Хексберг Хулио был уже зол на себя и зашел в бордель на удивление трезвым, но даже роскошная пышечка со светлыми тяжелыми косами не вызвала у него интереса.***
…Осенний Излом… Раскаты грома с ясного неба привели верховного жреца в экстаз. С середины лета гром звучал все чаще и чаще, хотя дождей так и не было. Поставленные на колени у самого края навеса шадов и привязанные за руки (кроме Берто) к его столбам, талигойцы могли наблюдать, как проклятый священник в алом покрывале под звуки морисских дудок вышел на площадь, ведя крупного белоснежного жеребца с темным пятном, похожим на ожог от молнии на лбу между странных голубых глаз. Красавец мориск послушно шел вперед в роскошном алом с золотом недоуздке. Его ноздри раздувались, а темный с розовым на конце член болтался между ног. Для коня в этом не было ничего странного, но Хулио затошнило. Когда он узнал, что бесноватые эйнрехцы посадили на кол принца Фридриха и принцессу Гудрун, то лишь пожал плечами. Мог ли он думать, что увидит худшую долю? Рамон лежал на раме и молчал, и Хулио готов был поклясться, что он не издаст ни звука до самой смерти.***
…Год назад… Возвращение в Хексберг на «Астэре» прошло спокойно. Даже слишком спокойно. Хулио не знал, чем себя занять. Вальдес управлял кораблем, проверял в деле новых членов команды, набранных на Марикьяре взамен погибших матросов, испытывал на прочность новую мачту. Хулио старался не лезть под руку, но какой-то юнец перетянул один из канатов, занятый подсчетом то ли альбатросов, то ли акул за бортом, и вице-адмирал бросился на помощь, ругая юную бестолочь. Поздно — вырвавшийся конец ободрал юнцу не успевшие загрубеть руки и хлестнул Хулио по ноге. Свистнула боцманская дудка, матросы подхватили и выправили захлопавший на ветру парус, Вальдес присвистнул и повел Хулио в каюту. По ноге стекала кровь, впитываясь в черную ткань бриджей. — Снимай, — кивнул Вальдес на штаны, доставая лекарский сундучок, — нет нужды звать мэтра, сам перевяжу. Боль, текущая по ноге кровь, необходимость действовать — что-то из произошедшего разбудило тело, спавшее с Осеннего Излома и не откликнувшееся ни на светлые, ни на темные косы. В паху разгорался жар. Разумеется, невовремя. Едва ли Вальдес оценил бы такую реакцию, пусть он и вел себя как обычно, словно оставив все беды в Зегине. — Режь, все равно штаны выбрасывать, — хрипло сказал Хулио, снимая с волос черную головную повязку и кидая на колени, якобы чтобы поправить растрепавшиеся волосы, — только сапог помоги снять, чтобы крови не натекло. — Как скажешь, — Вальдес подмигнул и сдернул сапог одним движением, заставив Хулио выругаться от боли и усилившегося возбуждения.***
…Осенний Излом… Хулио дергал веревки изо всех сил, не обращая внимание на текущую по запястьям из-под золотых кандалов кровь, когда сзади, среди шадов, раздались крики. Сверкнуло прямо перед глазами, а гром оглушил его. Потом что-то свистнуло, и он упал вперед с оборванных веревок. Перекатившись и поднявшись на ноги, он увидел идущий среди шадов бой. Мелькнул знакомый расшитый халат. Хулио бросился к нему, мельком заметив, как мимо, к Альмейде, побежал Берто и проковылял Бреве, а к священнику в алом покрывале, повисшему на недоуздке вставшего на дыбы жеребца — Вальдес и кто-то из морисков. Мориск бросил ему саблю, и Хулио узнал Аларкона. Яростно оскалившись и забыв про боль, Хулио кинулся обратно под навес, прорубаясь сквозь воинов охраны и незнакомые лица, не разбирая, на чьей они стороне.***
…Год назад… Хексберг принял «Астэру» и вместе с ними ждал вестей от ушедших кораблей. Договор между странами оставался в силе, а вот пираты обнаглели и осмелели, нападая не только на торговые корабли, но и на мелкие деревни на побережье. Рамон не намерен был это терпеть, Хулио и Вальдес тоже стремились навести порядок на землях Талига. От военных кораблей пираты прятались, нужно было проводить разведку, узнавать маршруты. Можно было бы забыть о пережитом в плену, если бы не проклятое тело. Испытав единожды возбуждение тогда на «Астэре», Хулио обрадовался. Но тело, предававшее его каждый раз под кнутом, палкой или ножом шада отказывалось слушаться. Боль, которую он мог причинить сам себе вызывала легкий интерес, разжигая его аппетит, но оставляя без удовлетворения. Красавицы и вовсе оставляли его равнодушным, хотя потребность снова испытать чувство полета, свободы, экстаза жгла его изнутри, становясь все сильнее и сильнее с каждым месяцем. Устав от раздражительности и наглости, Рамон отправил его в рейд, лично ловить пиратов — и Хулио сорвался с цепи, уйдя на захват пиратского корабля вместе с абордажниками.***
…Осенний Излом… Он сражался с морисками, не сильно разбирая, кто перед ним, лишь бы добраться до шада. Но его на талиг окликнул знакомый голос, и человек пять абордажников с «Астэры», почему-то в морисских тряпках, встали рядом, и уже вместе они оттеснили шада с защитниками в сторону от основной схватки. Хулио не стал убивать его в спину, когда мерзавец остался один. — Он мой! — скомандовал он абордажникам, и те послушно встали кругом, не смущаясь ни наготой Хулио, ни множеством старых и новых ран, ни золотыми кандалами и тяжелым железным ошейником на его шее. Кругом били молнии, орали в ужасе и гневе люди, кричали кони, что-то горело, но Хулио видел только своего мучителя. Шад понимающе усмехнулся ему — нагло, самодовольно, сыто. — Ты уже просил меня о милости, раб. Еще один урок? Хулио бросился вперед раньше, чем шад договорил. Только чудом извернулся, уворачиваясь от сабли, а потом узнал движение — ровно таким же финтом с уходом по кругу шад гонял его в клетке. Оскалившись, он притворился, что будет атаковать сверху, а когда шад предсказуемо шагнул в сторону, целя в ребра, принял саблю на золото кандалов на левой руке и ударом снизу рассек ему пах и брюхо. Расшитый халат залило алой кровью, распался надвое пояс, украшенный золотыми бляхами, а сизые склизкие потроха неопрятной кучей вывалились из разреза, добавив запаха нечистот к смеси благовоний, дыма и крови. Снова сверкнула, ненадолго ослепив всех, молния, и пока Хулио проморгался, шад успел сильно ударить его плашмя саблей по ноге. Член Хулио дернулся вверх от знакомой боли, и шад торжествующе улыбнулся, не замечая текущую изо рта кровь — и сдох, оставив насмешку в своих широко раскрытых темных глазах. Хулио зарычал от бешенства. — Вице-адмирал, поможем адмиралу? — кто-то из абордажников не забывал смотреть по сторонам, и Хулио заставил себя отвернуться от трупа своего мучителя. Вальдес танцевал с храмовыми охранниками и смеялся, его сабля перерубила в воздухе летевший в его сторону аркан, а потом словно играючи коснулась шеи оступившегося воина, окатив алой струей стоящих рядом. Филипп прикрывал его спину, к ним бежали еще абордажники с «Астэры». Хулио показалось, что ветер сам сдувает арканы в сторону, но девочек не было видно, не могло быть, ведь они остались в Хексберге. Он потряс головой, отбрасывая ненужные мысли. Отрубленные руки, вспоротые животы, разможженные головы мертвых красили плиты и богатые ковры в красно-коричневый, разлетевшиеся фрукты и яркие разноцветные эмалевые кубки и миски лежали среди еще живых тел, отражая вспышки молний. Хулио сглотнул, поморщился от запаха, и повел свою группу к раме.***
…Полгода назад… Пираты не отличались искусством, но их было достаточно, чтобы не надевший кирасы Хулио, полезший в первую линию, получил несколько порезов и вспоротое недостаточно удачливым выстрелом плечо. Он чувствовал азарт боя и боль, был с ног до головы покрыт кровью, своей и чужой, и с наслаждением прорубался сквозь попадающихся ему навстречу людей, не разбирая их званий и должностей. Действительно с наслаждением — а потом схватка кончилась, так и не дав ему настолько желаемого экстаза. Впрочем, еще три недели, пока ранения не зажили, ему было не скучно. Увы, Альмейда не оценил порыва. — Ты что творишь, кошкин сын! — орал он так, что дребезжали стекла. — Ты вице-адмирал или простой абордажник? Кто бы отдавал команды, если бы пираты сумели расцепиться на втором корабле и дали залп носовым? Или тебе все мозги отбили в Багряных Землях вместе с задницей? Хулио вспыхнул. По молчаливой договоренности они не говорили о пережитом, и понимающе относились к неуместно длинным манжетам и пышным шейным платкам, прячущим следы от кандалов и веревок. — Отправишь меня в отставку? Как Бреве? — выщерился он, понимая, что провоцирует Рамона, но не в силах остановиться. — Бреве сам ушел, — уже тише сказал Рамон, а потом ударил в стену кулаком. — Не сходи с ума, Хулио. Хватит с меня одного Бешеного.***
… Осенний Излом… Навес горел, валялись тела обычных морисков и темноволосых дигадцев. Среди трупов были и марикьярские рожи абордажников, непонятно как попавших на этот праздник. На площади какой-то шад — кажется, Иуллах — держал за бороду отрубленную голову нар-шада, узнаваемую только по яркости окровавленного покрывала и указывал саблей в небо. Окружавшие его мориски, включая воинов охраны, опустились на колени, простерли руки и коснулись лбами залитых кровью каменных плит площади. Хулио передернуло. Небо взбесилось, как и все они. Молнии били все чаще, а воздух закручивался спиралями, поднимая кровавую пыль, устилавшую площадь. Солнце исчезло за пеленой туч, и среди сумрака и паники Хулио никак не мог найти взглядом Альмейду или Вальдеса. Рама была пуста. Рядом с ней лежало тело самого главного жреца, и Хулио не поверил своим глазам, когда увидел его, подойдя ближе. Молния ударила ему в голову, выжгла один глаз, оставив черную обугленную дыру, и поджарила тело. Священник лежал, раскинувшись, почему-то в одном сандалии, с черным обугленном пятном на оголенной ступне. Пахло благовониями и поджаренной свининой, и Хулио закашлялся. — Ты выглядишь разочарованным, — сказал подошедший Вальдес, перекрикивая гром. — Я мечтал о мести и хотел бы убить его сам, но и гнев небес сойдет. Тебе дурно от неаппетитного зрелища? — Слишком быстро, — скривился в ответ Хулио, подумал о шаде, и сплюнул. — Я бы выбрал самую медленную казнь. Где Рамон? И Берто? Пятерка абордажников с «Астэры» радостно приветствовала своего капитана. — Счастлив вас видеть, но я же велел возвращаться на Марикьяру? — удивился Вальдес. — Лейтенанту не понравилось, что вас увезли. Мы за день погрузили все обратно, а потом шли за пинассами до порта, заканчивая ремонт на ходу. Вдоль берега «Астэра» быстрее пинасс. А потом полным ходом к Астраповым вратам, где встретили курьера от нар-шада Тергэллаха к соберано. Ну и лейтенант решил отправить половину свободных людей к нар-шаду Дигады сушей, вдруг пригодимся, а сам должен сейчас крутиться вокруг порта и прятаться от зегинцев. Вот мы и приехали с дигадцами, — абордажник улыбался, как будто не он вышел только что из боя, где потерял нескольких приятелей. Вальдес удивленно поднял бровь. — Интересное отношение к приказам. Абордажник смутился, а Хулио хмыкнул. — Какой капитан, такая и команда. Вы хоть известили соберано? — Конечно, господин вице-адмирал! Может, вам помочь? — нахал кивнул в сторону ошейника и кандалов. — Позже, — отмахнулся Хулио, и кивнул на золото с рубинами, — сначала мы убьем всех, кто еще жив. А потом половина украшений пойдет выжившим абордажникам, а вторая — команде «Астэры». Так где Альмейда?***
…Полгода назад… Следующий рейд Хулио вел себя, как и положено вице-адмиралу. Один из кораблей сумел уйти и затеряться между островками и рифами побережья, и захваченных офицеров, если головорезов в более богатой одежде можно было так называть, требовалось допросить. Где-то у них должно было быть гнездо, где их можно будет накрыть, не играя в кошки-мышки по всему побережью. — Вы не посмеете! Я дворянин! — смешной человечек дергался, вздрагивая всем телом, бледной кожей, серыми немытыми волосами, непонятного цвета глазами, костистыми плечами. — Я тоже дворянин, — шепнул Хулио ему на ухо, подцепляя рубашку и разрывая ее до поясницы. По возвращении в Хексберг Альмейда тряс Хулио за плечи и рычал, что тот порочит не только собственную честь, но и честь Талига, Марикьяры, Салин и самого соберано. Ударяясь спиной о стену кабинета так, что там наверняка потрескалась штукатурка, Хулио чувствовал себя живым — даже живее, чем когда приказал выпороть того пирата и смотрел. Смотрел, как тот, дрожа, рассказал все, что знал, лишь стоило боцману коснуться его линем пару раз, даже не до крови. Слабак. Рамон сжал руки сильнее, плечи и спину снова пронзило болью, и легкий интерес внезапно сменился жаром стыдного желания. Вздрогнув, Хулио сбросил руки Рамона и вывернулся, возвращаясь в центр кабинета и в шоке глядя на разъяренного адмирала. Когда он молча развернулся и ушел, то услышал, как в закрытую им дверь вонзился брошенный кинжал. Рамон был прав, но Хулио знал, что снова сорвется. Видя боль и страх на чужом лице и командуя ударить, он словно возвращался назад, в плен… Но теперь власть была у него.***
… Осенний Излом… — Берто будет договариваться с Иуллахом и посланцами Тергэллаха, как только закончится признание нового правителя, — Вальдес вытер пот с лица и отбросил мешающие спутанные волосы. — Рамон преследует сбежавших священников. — Один? — Хулио понимал, что волноваться за адмирала нет причины, но он бросил его ради мести, и должен был убедиться, что это не привело к ужасным последствиям. — Не один, с людьми Иуллаха. Филипп пошел к нему после побега, узнал, что тот уже отправил гонцов к Тергэллаху и остался в городе. Не знаю, как он уговорил Иуллаха стать нар-шадом и поменять законы. Гнев Астрапа, — Вальдес кивнул на убитого молнией жреца, — как нельзя кстати послужил достаточным подкреплением. Удачно, что дигадцы приехали до Излома, и Филипп уговорил их действовать сообща. — А ты? — Хулио осмотрелся, пытаясь понять, кто есть кто в мешанине стоящих и лежащих тел. Хорошо, что на празднике все были только с холодным оружием, а у священников не было и такого. — Мы с Филиппом собираемся навестить храм, — бешено улыбнулся Ротгер, и Хулио ответил таким же оскалом. Абордажники привычно окружили их кольцом.***
… Три месяца назад… Оставленный Рамоном на берегу в Хексберг, Хулио нарывался на драки, становился все более и более раздражительным, и только Бешеный Вальдес и Рамон ухитрялись останавливать его от совсем уж самоубийственных выходок. «Я просто хочу почувствовать себя живым!» — мысленно орал Хулио, когда его оттаскивали от очередного самоубийцы. Но не мог сказать ничего, ни Рамону, ни Ротгеру, которым и самим досталось в плену — и которые как-то ухитрились пережить это и вести себя как обычно. Хулио снова оказался слабее их, и снова стыдился этой слабости. Аларкон, отделавшийся легче всех, с его морисской внешностью, вызывал у Хулио слишком много воспоминаний и ненависти, смешанной с благодарностью. Он не мог позволить этим чувствам вырваться наружу, не мог просить Филиппа о помощи. Тем более, что после визита на Огневую гору тот изменился, и старался не гневаться. Сожженный ударом молнии — это в Зимних скалах-то! — трактир, где его попытался обыграть в кости шулер так и не отстроили. Себастьян Берлинга сам предпочитал держаться от Хулио подальше, благо у него была своя эскадра, а трактиров в Хексберге хватало, чтобы избегать встреч. Антонио Бреве наверное смог бы его понять — но тот так и не оправился от пыток, вышел в отставку по состоянию здоровья и остался на Марикьяре, и редко покидал свое поместье. И уж конечно, Хулио не стал бы говорить о подобном с Берто. Вальдес наконец зазвал его на гору к девочкам, уверяя, что это поможет сбросить напряжение. Хулио доводилось раньше танцевать с кэцхен, но в свете костров к нему вышел шад, поигрывая прутом, и Хулио блевал в кустах так долго, и был так измотан к утру, что Вальдес решил, что его ночь прошла отлично.***
…До Осеннего Излома… Побег Филиппа дорого обошелся всем, но потеря рубинового ошейника разозлила шада так, что в первую неделю Хулио не был уверен, что переживет этот гнев. Тот приходил каждые два дня, не давая отлежаться, и находил все новые и новые способы доставить более сильную, чудовищную, непереносимую боль — и всегда доводя до разрядки, несмотря на то, что больше всего Хулио хотелось сдохнуть. Золотой с рубинами ошейник сменила толстая железная полоса, закованная такой скобой, что и Альмейда не смог бы ее сломать. Она пережимала горло, врезалась в кожу, не давала нормально спать. Хулио ненавидел ошейник, плен, шада, храм, морисков и себя. За то, что привык к пыткам, привык к разрядке от боли, привык к вызываемому ими чувству полета и освобождения. За наслаждением телесным следовало другое наслаждение — добившись своего, шад отпускал его в камеру. Уняв гнев и дав самым страшным ранам зажить, шад снова стал добиваться согласия Хулио на соитие, и вот тогда даже уже привычное наслаждение было отобрано. Нечем было утишить боль, нечем отвлечься от ненависти. Никакая вода, никакой стыд от того, что его возвращали в камеру возбужденного, со стоящим членом, готового скулить, лишь бы получить разрядку, не могли изменить его натуру. Заключение приучило их отворачиваться и не смотреть друг на друга, когда природа брала верх, особенно по утрам. Но посещающее всех мужчин вожделение обычно спадало само, редко создавая неудобства. Хулио же мучился по часу, и ни собственная рука, ни жесткий тюфяк не помогали. Только ослепительная, всепожирающая боль, на которую шад был редкий мастер.***
…Осенний Излом… Чем ближе они подходили к храму, тем сильнее бесилось небо. Молнии падали все чаще, их вспышки сливались в ослепляющий грохот, где спирали пыли срывали листья с кустов и редких деревьев, обламывали мозаику и лепнину, расшатывали камни домов, швыряли в лицо мусором, навозом, всякой мелочью. Закрытые ворота храма были расколоты ударом молнии, горели несколько крыш. Хулио стало страшно, как, должно быть, страшно было тем, кто попадал в шторма, из которых не выходил ни один корабль без помощи кэцхен. Абордажная команда переглядывалась и поглядывала на небо с опаской, но шла за капитаном. Хулио было замедлил шаги, но Аларкон и Вальдес шли вперед, и Хулио сжал зубы. Им почти не пришлось убивать — охранников было мало, то ли они как и священники погибли на площади во время праздника, а прислужники разбежались, то ли их завалило обрушившимися стенами зданий или крышами. При свете молний были видны только куски — обгоревших тел или сломанных, брошенных ветрами. Кто-то лежал с проломленной черепицей головой, кто-то умер от ужаса. Они так и не нашли своих шпаг, а сокровища храма ветра разметали по всем окрестностям. Бывшего храма. Когда они уходили, ни от зданий, ни от населявших их людей не осталось ничего, кроме обломков и ужаса.***
…до Осеннего Излома… Известие о том, на что согласился Рамон, принес Берто. Антонио наверняка знал — но его наказание за помощь в побеге не предполагало общения с другими пленниками. Когда Рамона увели для подготовки, и Хулио с Себастьяном и Ротгером сочувствующе переглянулись, вспомнив медовую смесь и клистиры, Берто влетел в комнату в ужасе. — Они хотят покрыть его жеребцом! — Кого? — не понял Вальдес. — Адмирала, — Берто всхлипнул и опустился на лежанку. — Я слышал, что они нашли белоснежного мориска с молнией на лбу, и его посвятили Астрапу. — Леворукий и все его кошки, — Хулио охрип от ужаса, — Рамон не мог на это согласиться. — Если его шантажировали нашими жизнями? — Вальдес встал и начал разминаться. — Жизнь в храме не стоит этой жертвы. — Тем более, что за осенним изломом последует зимний и другие праздники, — согласился Себастьян. — Тергэллах не помог! — Берто вытер злые слезы и выпрямился. — Мы все здесь из-за меня, и мою честь больше нечего беречь. Соберано найдет другого наследника, а отец… Я все равно не смогу достойно править. Я не достоин. — Тергэллах может не знать о нашей беде, — поправил его Вальдес. — Нам не известно, сумел ли Филипп выбраться из города, и сколько времени занимает путь посуху. — И жив ли он, — тихо добавил Хулио. — К Леворукому! — Берто сверкал глазами, — меня не привязывают, и я смогу помочь. Стащу нож, перережу веревки… — Мы все согласны, что завтра попытаемся спасти Альмейду от этой участи, и что деремся до конца? — уточнил Себастьян. — Будем считать, что алые покрывала — это райос, и пленных никто не берет, — Вальдес кивнул и продолжил разминаться. Хулио подумал, что ненавидит алый цвет.***
…Сейчас… Хулио тяжело дышал, и его рубашка была залита кровью, но на черной ткани пятна не так бросались в глаза. Ему было хорошо, пусть о полноценной разрядке он уже давно не мечтал. Отстраненно ему было жаль троих пиратских капитанов, просто попавшихся под руку, но сейчас он чувствовал себя живым. Яростно, бессмысленно, вопреки всему живым. Поднимаясь из трюма, он видел бросаемые командой взгляды перед тем, как матросы и офицеры отворачивались, пряча глаза и находя себе дело где-то еще, и понял, что кто-то из них обязательно доложит адмиралу по возвращении. Эта мысль скорее радовала. Даже если Рамон убьет его, хуже ему уже не будет. Наоборот, он повеселится напоследок. А если все же отставка — что ж, рано или поздно какая-нибудь драка в трактире станет последней. Улыбаясь и насвистывая, он шел к себе в каюту, смывать кровь и переодеваться, и от мысли, что его счастье команда припишет его жестокости ему становилось еще веселее.***
…За день до Осеннего Излома… Священник в алом пришел за Хулио в день перед Изломом. Удивительно, но сейчас, за день до верной смерти, шад вызывал меньше страха и ненависти. Их сменило предвкушение — уже завтра Хулио попробует дотянуться до обоих, и до шада, так и оставшегося безымянным, и до священника. А если его убьют раньше — то шад все равно не получит своего согласия. Видимо, на лице Хулио отразилась появившаяся надежда, потому что шад долго рассматривал его, а затем велел принести кнут. После первых же ударов Хулио понял, что шад не шутит. Он почти слышал, как расходится кожа на ягодице под кнутом, чувствовал, как стекает кровь по ноге. Еще удар, по спине. — Ты перестал меня бояться, и по-хорошему ты не понимаешь, — еще один удар, по второй ягодице. — Если ты не дашь своего согласия, я буду бить, пока твое окровавленное тело не попросит о пощаде или не потеряет сознание. Хулио задохнулся от боли и от того, что у него снова отнимали надежду. Надежду на месть. На достойную мужчины и дворянина смерть в бою. Быть забитым насмерть? Провести следующие две недели в бреду и горячке, остаться одному и быть единственным, кто выжил, зная, что все его друзья погибли, пока он отлеживался? Сдаться было немыслимо. Позорно. Невозможно. Священник и шад достаточно издевались над ним и слабостью его тела. Он научился переносить боль, стыд, унижение, держась за свою гордость. У него оставалось последнее, чего нельзя было отнять, взять силой — его согласие. У него больше ничего не осталось. Еще один удар рассек кожу на спине — пока что только кожу. Дальше будут рассечены мышцы, и он лишится не только возможности сидеть, но и выбора. От него не будет толка в бою, как не будет его от Бреве, которого полтора месяца избивали не щадя. Вальдес, Берлинга, Берто. Рамон. Рамон! Удивительно, но боль от грозящей потери перекрывала боль физическую, и даже вызванное кнутом возбуждение не значило ничего. Рамон, Создатель, Рамон, которого, если Хулио ничего не сделает, покроют кошкиным жеребцом на потеху толпе. Кажется, в нем что-то сломалось, во рту стало солоно не от крови. — Подавись моим согласием, шад. Хулио не давали ни слабительного, ни клистира. Привязанный к высокой деревянной лавке задом кверху, он искренне надеялся, что шад не получит ни удовольствия, ни удовлетворения. Но того не смущало ничего, ни начавшие отрастать волосы, ни текущая по бедрам кровь из ран, ни рубцы. А может, ему только такой вид и был привычен? Хулио приготовился терпеть боль, и надеялся, что спавшее возбуждение не вернется. Когда мир вокруг него раскололся в болезненном, диком, отвратительном, мерзко пахнущем экстазе, с ним на мелкие части распался и сам Хулио.***
…Осенний Излом… Они возвращались на площадь пустынными улицами, и Хулио чувствовал, как устал он сам, и видел, как с трудом передвигает ноги Вальдес. Пара абордажников держалась рядом, готовая ловить и нести. Наверняка недавно зажившие ребра беспокоили его не меньше, чем нога — но сейчас, когда мстить больше было некому, все порезы, ушибы, рубцы и прочие повреждения напоминали о себе ноющей болью и слабостью. Нужно добыть воды, подумал Хулио, задирая голову к небу — но в этой кошкиной пустыне даже грозы не несли дождя. — Зайдем в дом, — потянул он Аларкона за рукав халата, показывая на разбитые молнией ворота, — там должен быть колодец. — И одежда, — задумчиво сказал Ротгер, обнаружив, что у него нет пояса, чтобы заткнуть за него саблю, и ее приходится нести в руке. Кто-то из его команды судорожно начал снимать свой халат, путаясь в незнакомых завязках, но Вальдес лишь отмахнулся. Брошенные в суматохе вещи лежали на полу, на столе стояла посуда, оставленная после трапезы, лежал в углу разорвавшийся мешок с раскатившимися клубнями. Обитатели дома бежали то ли от грозы и пожара, то ли от смены власти, то ли от гнева стихий. Напившись и найдя в опустевшем доме одежду, Вальдес почувствовал себя лучше и снова начал шутить. Хулио же ощущал себя обманутым. Он убил шада, сколько-то священников, охранников и прислужников, но не чувствовал себя отомщенным. Да, они были свободны, но впереди была еще неделя пути до порта по проклятой Зегине. А потом возвращение на корабль, недели три до Марикьяры… А дальше? На площади было совсем мало людей, к молниям, грому и ветру наконец добавился дождь, превращая каменные плитки в кривое зеркало, отражающее то небо, то огонь горящих и под дождем зданий, то кажущееся одним мутным морем крови, в котором плавали обгоревшие и разрубленные тела. Грохот грома заглушал все, и внезапно выскочившая из темноты здоровенная белесая морда заставила Хулио отпрыгнуть, отмахиваясь саблей. — Это я, — голос Альмейды раздался со спины вовремя поднятого на дыбы жеребца. — Рамон? — Хулио в недоумением смотрел на адмирала, сидящего в распахнутом халате на голое тело верхом без седла на том самом жеребце, который… — Мне нравится этот конь, просто я предпочитаю быть сверху, — Альмейда оскалил зубы и махнул кому-то позади. Из темноты вышел темноволосый мориск, держащий еще троих коней в поводу, и Берлинга с двумя конями, за ними слышались голоса других людей. Все лошади были оседланы по-дигадски, с короткими стременами. Двух подвели Вальдесу и Аларкону, и те взлетели в седла. Себастьян вручил поводья Хулио и сам осторожно сел на лошадь. — Гда Берто? — спросил Хулио, перекрикивая гром. Вальдес кивнул своему матросу, и тот побежал туда, где они раньше видели Иуллаха. Двое абордажников приняли у морисков тело Бреве, и тот, что покрупнее, забросил его себе на плечи. — Антонио? — с болью спросил Филипп. — Без сознания, и довольно плох, — ответил дигадец с акцентом. — Не выдержит скачки. Но мы о нем позаботимся, и поможем вернуться в Кэналлоа. — Благодарю, — Рамон склонил голову, и Хулио сморгнул с ресниц капли дождя. Берто прибежал вместе с абордажником и еще несколькими дигадцами. — Куда мы сейчас, господин адмирал? — со злой радостью спросил он. — «Астэра» ждет нас в порту, — Вальдес пошатнулся в седле и тут же выпрямился. — Неделя пути, — заметил Берлинга, — нужны припасы, деньги, толмач. — Половина отряда вас проводит, — согласился главный из дигадцев, — но из города лучше убраться, и побыстрее. Гнев Астрапа все сильнее. Словно в подтверждение его слов, молния ударила в здание на краю площади, и лошади встали на дыбы. Вальдес не удержался в седле, и Хулио с Берто столкнулись, ловя его. Кто-то из морисков перехватил поводья отпущенных лошадей, в панике переступавших тонкими ногами и косящихся на буйство стихий. — Берто, садись на коня и бери Ротгера в седло, — Рамон с сомнением посмотрел на Хулио, все еще стоящего на земле. — Хулио, ты выдержишь скачку? — Начну падать, привяжете, — Хулио устало пожал плечами и попытался вставить ногу в стремя. Его повело, и он ухватился за гриву лошади. — К кошкам, иди сюда, — Рамон протянул руку и легко поднял его, усадив перед собой боком, как даму. — К Леворукому, — попытался возмутиться Хулио, но Рамон уже разворачивал жеребца. — Себастьян, ты тоже едва держишься в седле, и я видел твои руки. Садись ко мне, — Аларкон перехватил поводья Берлинги. Тот выругавшись пересел к Филиппу и обхватил его за талию. Дигадцы окружили талигойцев, и скачка началась. Хулио старался не слишком сильно опираться на Рамона, помня, что ему тоже досталось за эти два месяца. Но дождь, усталость, боль и общее опустошение брали верх. Он только на секунду закрыл глаза, а когда открыл, они все так же шли карьером, только дождь кончился. Рядом ехали всадники, звучали рога, бежали охотничьи псы. Рамон словно застыл в седле, глядя вперед, и Хулио вздрогнул. Какие рога? Откуда? Какие псы? Всадники выглядели как сошедшие со старинных гобеленов рыцари и их дамы, а вовсе не как мориски, их кони словно не касались копытами земли. Среди людей он увидел Аларкона и Вальдеса, перехватившего поводья у Берто. Они тоже смотрели вперед, не отрывая взгляда, и будто спали на полном ходу. Дигадцев не было видно. Хулио со страхом покрепче вцепился в гриву и руку Рамона, и повернул голову, чтобы понять, куда же они скачут. Впереди занимался рассвет и виднелось невозможное в сердце пустыни море.***
…Сейчас… Вызов к адмиралу пришел вечером дня возвращения в Хексберг. Хулио рассмеялся и пошел в адмиралтейство, не задумываясь покинув собственный дом в последний раз. Было не слишком поздно, но в здании адмиралтейства не было никого, даже дежурных. Он шел знакомыми коридорами, и отмечал кабинеты. Дверь к Берлинге была заперта, а к Вальдесу открыта, и был виден стол с разбросанными в беспорядке бумагами. Бывший кабинет Бреве был пуст, и последний закатный луч сиротливо лежал на успевшем запылиться столе. В адъютантской приемной тоже никого не было. Берто остался на Марикьяре, и Альмейда не спешил ни брать себе еще оруженосца, ни назначать адъютанта из легкораненых или списанных на берег моряков. Адмирал был мрачен, и мерял шагами кабинет, казавшийся слишком маленьким для его мощной фигуры. — Докладывай, — глухо сказал он, развернувшись к вошедшему. Хулио пожал плечами. — Данные с допроса подтвердились. Прошли по намеченному маршруту, захватили один галеон и одну пинассу. Второй галеон не удалось привести, он затонул из-за взрыва в крюйт-камере. Погибли десятеро, ранено двадцать три, из них пятеро тяжелых. Два теньента ранено, старший помощник боцмана погиб. Повреждения незначительные, но пришлось заменить руль на «Ласточке» и грот-мачту на «Ударе грома». — А пираты? — Мертвы, — спокойно ответил Хулио, глядя в такие знакомые черные глаза, в которых плескалось… отчаяние? Альмейда развернулся и смахнул все бумаги со стола, и так и остался стоять, опираясь на дубовую отполированную бесчисленными прикосновениями рук поверхность и сгорбив спину. — Как они умерли, Хулио? — скорее прохрипел, чем выговорил адмирал, и Хулио стало его искренне жалко. Если бы он мог, он бы остановился, сдержался. Хотя бы ради Рамона… — В бою, выжившие повешены, а капитаны умерли от моей руки, Рамон. Прости, — он знал, что прощения не будет. Что оно невозможно. Ему самому было противно смотреть в зеркало и знать, каким он стал. Кем он стал. Но разбираться с ним придется Рамону, и за это он искренне просил прощения. Сжавшаяся пружина ожидаемо развернулась, и адмирал с ревом впечатал его все в ту же стену, схватил своей четырехпалой рукой за горло, а второй — за плечо. Рука сжалась, перекрывая дыхание, и Хулио с удивлением почувствовал, какой Рамон горячий. И вспомнил, что снял шейный платок, когда умывался, и забыл надеть свежий. Что же, сегодня видимые в распахнутом вороте черной рубашки шрамы и следы от ошейника не имеют никакого значения. — Хулио, — начал Рамон и задохнулся, не в силах продолжить. Хулио сказал бы ему, что все хорошо, что он понимает и согласен — если бы мог говорить. Перед глазами замелькали черные мухи, руки сжались сильнее, пронзив плечо и горло болью, и его тело откликнулось. Возбуждение нарастало, заставляя бороться за воздух, чтобы продлить этот момент. Они смотрели друг другу в глаза, не мигая, и Рамон, выглядевший таким уставшим и обреченным, неожиданно встрепенулся. — Что, Хулио? Что я могу для тебя сделать? — от надежды пополам с отчаянием в этом родном голосе хотелось выть. И Хулио просто подался вперед, коснулся напряженным пахом рамонова бедра. Рука на горле разжалась, давая вздохнуть, потом потянулась в сторону, и он перехватил ее свободной рукой и вернул себе на горло, легко сжимая поверх горячих пальцев Рамона. — Хулио, — неверяще спросил тот, — ты спятил? — Тогда убивай, — Хулио снова обожгло стыдом, и он закрыл глаза, чувствуя, как вопреки всему нарастает возбуждение. — Ты в самом деле этого хочешь? — Рамон снова тряс его, и Хулио прикусил губу, чтобы не застонать от смеси боли, стыда, надежды и желания. — Ответь мне, кошки тебя подери! — Не заставляй меня просить, — признался Хулио. Открыл глаза и не увидел ни презрения, ни отвращения на лице Рамона. — Как? — Рамон замер, прижав его к стене вплотную, так, чтобы бедро давило на пах. Хулио сам толком не знал, как. Он легко толкнул Рамона, и когда тот отпрянул, развернулся в его руках, уперевшись предплечьями в стену и прогнувшись в пояснице. Рамон сжал его плечи, прижался к бедрам, провел руками по спине. — Я не хочу причинить тебе боль, — прошептал Рамон, накрывая его своим телом. Почему-то вспомнилась рама, на которой был разложен адмирал, ожидая жеребца, примерно в такой же позе, как он сейчас. Хулио подавил истерический смешок. — Мне нужна боль, — кажется, настал день открытия тайн. — Кэцхен вышла ко мне в виде шада. Он задохнулся от воспоминаний, и пропустил момент, когда Рамон освободил его и себя от поясов с оружием. — Хулио, — кажется, Рамон чего-то хотел. Он обернулся, и тот вложил ему в руку свой кинжал. — Зачем? — не понял Хулио и протянул кинжал обратно. — Я пробовал резать себя сам, это не помогает. — Леворукий! — выругался адмирал, крепче сжимая пальцы Хулио на рукояти своими. — Если передумаешь, ударишь. Меня ударишь, понятно? Это приказ. Ты понял меня, Хулио? — Да, — Хулио развернулся к стене, сжимая кинжал. Рамон стянул с него штаны, оставив сапоги, и натянувшаяся на коленях ткань стреножила его, добавляя жара в паху. Он невольно подался бедрами назад, почувствовал касание влажных от слюны пальцев, осторожное, слишком осторожное проникновение. Попытался податься еще сильнее, и вцепившиеся в бедро пальцы его остановили, добавив нужной боли. Хулио сгорал от нетерпения и дергался, легко удерживаемый на месте, пока наконец боль от вторжения не заставила его заткнуть себе рот рукой, чтобы не заорать. — Придурок, ты же чуть глаз себе не выколол, — Рамон перехватил его кисти, прижавшись к спине вплотную. Хулио мог только тихо застонать. Кинжал, он забыл про кинжал. Неважно, Рамон держал его кисти, и Хулио вцепился в его предплечье зубами, привыкая к новым ощущениям. Он шевельнул бедрами на пробу, и Рамон ответил мощным толчком, смешавшим боль и наслаждение в нужной пропорции. Ощущения вытеснили все мысли из его головы, наконец подарив ему чувство полета и освобождение. Кажется, он все же застонал в голос, когда мир уже знакомо рассыпался на осколки, и не удержался на ногах. Он лежал на Рамоне, тяжело дыша, и наслаждался блаженством, тишиной и спокойствием внутри. Грудь Рамона под ним поднималась и опускалась в таком же рваном ритме, а сам он щекотно прижимался губами к виску. Хулио был жив и свободен впервые с возвращения из Багряных Земель, и это было прекрасно.