Круги на воде

— Милая моя… это какой-то кошмар. Подскажи, что мне делать? — Чего ты боишься? Ты не знаешь, чего хочешь? — Знаю. Я… боюсь неправильно сформулировать. Она сидит на постели, обнаженная — но этого даже не видно, настолько ее окутывают длинные волосы. Устроила подбородок на коленях, собралась в комочек, она делает это, сколько я ее помню. Поглаживает меня по бедру, в задумчивости. Это она тоже делает практически с первой нашей встречи. — Я думаю, нужно довериться случаю. Помнишь, когда мы были Там… когда загадывали желания или мечтали о чем-то… все получалось само собой. И все как-то к лучшему складывалось. Ну, почти… Бросает на меня быстрый извиняющийся взгляд. Знает, о чем я подумаю, до сих боится обидеть. Как будто я кого-нибудь убил за упоминание Лося или Волка? Это уже настолько натертые мозоли, что они перестали кровоточить и болеть много, много лет назад. Иначе и быть не могло с такими неловкими друзьями, которые обязательно говорили то, чего не следовало. Про Слепого, правда, никто не заговорил ни разу после выпуска. Как-то хватает у них соображалки. Видимо, шанс быть убитым слишком неиллюзорен… — Что ты будешь делать, если он ничего не будет помнить? Только с ней я могу разговаривать о нем. Она недолго была рядом, в четвертой — но успела увидеть все, со свойственной ей проницательностью, прям таки мистической. И мои бесконечные «а Слепой то, а Слепой се», и мои метания, когда его целыми днями не было видно, и то, как я курю у него из рук, и то, как я в ярости переворачиваю стулья и предметы, видя его подготовку к выпуску — думаю, никто не подозревал, что всезнающего и всеспокойного Сфинкса можно так довести до белого каления. Она как мой внутренний голос, перед которым еще пытаешься отнекиваться и оправдываться первое время. А потом понимаешь — какого черта?! Она ведь и так живет у меня в голове… — Надеюсь, будет помнить хотя бы частично. Почему бы и нет? Ты ведь помнишь. — Ну, я так полностью и не ушла. Не пустила эта реальность. У меня тут котик остался, а его нужно кормить, — она лукаво улыбается и соскальзывает с кровати в поисках сигарет. Когда она чиркает спичкой и замирает у приоткрытого окна, я задерживаю дыхание. Бог ты мой, почему калеке вроде меня досталось настолько совершенное существо… Она невысокая, худенькая и вся какая-то обтекаемая, или даже текучая, как вода, светящаяся в темноте опаловым светом. Волосы закрывают ее бедра, и пара локонов лежит на груди, пряча нежно-розовые соски, которые она так любит подносить к моему рту. Честное слово, я никогда не был сентиментальным художником. В Доме, да и за его пределами я видел множество уникальных людей, очень ярких и по-своему красивых. Но это никогда не трогало меня так сильно. Я никогда никем не любовался в жизни, кроме этих двоих Дергает головой, и звенит ниткой колокольчиков, которая еще осталась в волосах. Не любит, когда ее пристально разглядывают, моя Серая Мышка. — Знаешь, я думаю, Табаки позаботился о тебе. И предусмотрел возможные корявые формулировки. Поэтому просто сделай то, что считаешь нужным. То, что подскажет тебе сердце. — Спасибо, я постараюсь. Именно этих слов мне и не хватало, — прикрываю глаза перед следующим вопросом. — Если все получится… ты останешься? — Не знаю. Отрезала. Затушила окурок. Кстати, она очень редко дает мне курить из своих рук, мы оба ловим с этого сумасшедшие флэшбеки. Да и я уже научился пользоваться граблями виртуозно, по сравнению с домовскими временами. Но все-таки с ней я всегда их снимаю… Прикасаться призрачными руками намного приятнее. Самый пугающий вопрос — вернул бы я его, если бы взамен исчезла она? Чудеса в Доме случались, но они никогда не были наивными и безвозмездными. И на этот ужасный вопрос я даю себе хладнокровный ответ, раз за разом, сколько об этом ни размышляю. Да. Я вернул бы его, даже если бы взамен исчезла половина мира, и меня самого пугает такая одержимость. Даже с учетом непредсказуемости результата. Неужели человек, однажды испытавший счастье, будет всегда к нему стремиться так отчаянно? Это же проклятие какое-то. Ведь не у всех есть Шакал, чтобы повернуть время вспять. — Расскажи, почему он тебе так нравится? Она ложится ко мне под бок, прижимается теплым доверчивым котенком, и это пиздец как странно, рассказывать ей о Слепом в такую минуту. И все же я готов говорить о нем, когда угодно. — Сложно сказать. Сначала он ужасно меня бесил. Знаешь, это был совсем не друг мечты для бойкого, жизнерадостного мальчишки. Но в какой-то момент… наверное, когда я стал описывать ему окружающий мир… я понял, что он меня слушает. Очень внимательно. Вот ты много людей встречала, которые тебя слушают? — Нет. Наверное, только тебя. И Табаки… — А я тебя. И Слепого. Мы с ним как-то быстро докатились до того, что знали любимые книги и музыку друг друга, любимое время года и время суток — и не просто так, по факту. Мы знали, почему это любимое… Сколько сахара в чай, насколько закатать рукава рубашки, какая температура воды в душе нужна, как успокоить, когда приснился кошмар… Миллион вещей, которых никто о тебе не знает, и никто никогда не спрашивает. Однажды я понял, что мне не нужно ему объяснять свое состояние. Ни разу не пришлось объяснять свою шутку. Он все понимал и так легко подхватывал… — ловлю себя на том, что мысленно перебираю ее волосы. Кажется даже, что колокольчики звякают, хотя она не шевелится, — Когда я ту записку получил, ну, скучно мол… Я чуть с ума не сошел от радости. Потому что я тоже его понял. Как будто чакры какие-то открылись и соединились… А потом я начал его разглядывать. Наверное, это совпало с подростковой гормональной бурей, но никогда не забуду, как я разглядывал его глаза… — Они такие… жуткие немного… — шепчет Русалка, как будто извиняясь за свою правдивость. — Да, — улыбаюсь. — Жуткие. Неподвижные, неживые глаза, подернутые перламутровой пеленой. Но все-таки под ней был различим зрачок, а если светило яркое солнце, под определенным углом — можно было увидеть светлую прозрачную радужку. У Слепого были светлые глаза, наверное серые. Впрочем, это неважно, я любил их такими, неразличимыми. Мне нравилось, когда он пытался смотреть на меня — подражал нормальным людям. Но мы-то с ним знали, что это было нечто иное, он не старался меня разглядеть, не жалел о том, что не видит моей внешности. Он просто как будто вползал в мое сознание через этот взгляд. Забирал все мое внимание. Это было дьявольски интимно, и я не удивлен, что домовцы ненавидели, когда он на них смотрит. Если бы я не знал наверняка, что он в жизни не причинит мне вреда… наверное, я был бы в ужасе от его взгляда. Прошло семь лет после выпуска, а я все еще могу накатать многотомник о том, как прекрасен Слепой. Чертова патология. — Ты сделаешь это сегодня? — Думаю, да. Чего ждать? Если я просто придумал это все, и перо выпало из какой-нибудь подушки мне в карман… хочу узнать это поскорее. Она кивает, выпрямляется и садится на меня сверху. Чувствую животом, какая она до сих пор мокрая, а ее маленькие руки начинают разминать мою грудь и плечи. Волосы укрывают нас обоих шатром, и закрывают от меня свет настольной лампы, и без того слабый. Когда она наклоняется ко мне, чтобы поцеловать, я не вижу ее лица. Только слышу шепот: — Я всегда буду любить тебя, Сфинкс… А потом она направляет мой член в себя, и становится хорошо, тепло и расслабленно. Русалка покачивается на моих бедрах, в слышном только ей ритме, и это какое-то колдовство. Она ласкает себя пальцами, а когда я прикасаюсь невидимыми руками к ее груди и сжимаю соски — выгибается от удовольствия. Всегда теряю счет времени, когда это происходит. Но потом ее движения становятся отрывистыми, колени стискивают меня, и она с тихими стонами кончает. Я обожаю чувствовать, как она сжимает меня внутри себя, и растворился бы в этом ощущении. Но она не позволяет — сразу начинает покачиваться быстрее, резче, и я не сопротивляюсь. Когда я шиплю и дергаюсь под ней, она отодвигается и обхватывает член пальцами. Еще пара движений — и я кончаю, улетая куда-то в космические пространства. Русалка обессиленно падает на кровать рядом. Смеется блаженно, натягивает одеяло, и я целую ее в лоб. Сейчас пройдет пять минут, и она будет спать без задних ног. Каждый раз воспринимаю это как комплимент. Хотя, скорее всего, дело в ней самой — люди с чистой совестью засыпают легко… А я пытаюсь оставаться хорошим человеком, и не отсчитывать эти пять минут. Мучительно долгих. Было в моей жизни несколько моментов, которые растягивались на целую вечность, и этот занимает почетное место в списке. Когда она засыпает, меня подбрасывает с кровати. Перо лежит за стеклянной дверцей, над рабочим столом. Мне не нужны руки, чтобы ее открыть, и вытащить его зубами. Я вообще не хочу тратить ни секунды на надевание граблей — хотя бог знает, что может произойти? Возможно, это перышко забросит меня в такие места, где руки будут жизненно необходимы. Но единственное, что сейчас необходимо мне — разобраться с ним, поставить точку. Я влетаю в ванную, где тоже давно научился делать все подножными средствами, затыкаю слив, включаю теплую воду и маленькую боковую лампочку. Невесть что, но гораздо уютнее, чем жесткий «верхний» свет — а вдруг тот убьет магию?.. Как будто настоящая магия зависит от внешних обстоятельств… Залезаю в ванну и еще минут пять наблюдаю, как набирается вода. Черт-те что, но мне нужно провести этот ритуал, я понял это в ту секунду, когда увидел картину Эрика. Я бы упал на колени перед Фазанами, за то, что они послали нам этого невыносимого Курильщика. Вся окружающая меня беспросветность вдруг озарилась вспышкой молнии. Все семь лет я брел к этому моменту. Мне нужно увидеть круги на воде. Когда я выключаю воду, капли продолжают монотонно капать из крана. Рябь, разбегающаяся от них, гипнотизирует меня, и на секунду становится по-настоящему страшно. Как в тот, первый и самый ужасающий раз, когда я увидел изнанку Дома. Я пытаюсь убедить себя, что темнота перед глазами и покалывание на коже — это последствия секса, просто слабость — но что-то внутри меня ворочается и твердит: «это не так, Сфинкс, это не так…» Я выплевываю перо в воду, оно приземляется и рождает идеальные окружности, маленькие волны, которые бегут к бортикам ванны и на полпути пересекаются с кругами от капель. Это так красиво, и так правильно, и так страшно, что у меня вдруг наворачиваются слезы, впервые за много лет. Может быть, за тысячу. — Ну давай, давай же, Слепой… черт бы тебя побрал… Возвращайся ко мне… Мне кажется, круги от пера должны уже исчезнуть, ведь оно приземлилось несколько секунд — минут? — назад, но они все расходятся. Интерференция волн, всплывает в голове. Помню, как это зрелище впечатлило меня на одном уроке физики, даром что я выродился в чистого гуманитария. И все-таки показалось. Круги ослабевают и постепенно исчезают совсем — а я так и остаюсь сидеть в ванне, в своей однушке с плохим ремонтом, и даже не при свечах, а при лампе, повернутой в стену. Спустя несколько минут затекают ноги, и уже мои беспокойные, кузнечиковы колени рождают круги на воде — но волшебство закончилось, и я тупо отковыриваю пробку, спуская воду. Вылезаю и даже не смотрю, как перо затягивает в слив. Кое-как натягиваю на себя полотенце, чтобы не залезать к Русалке мокрым и холодным. На мгновение, когда я возвращаюсь в комнату, меня снова охватывает страх — что Русалки уже нет в постели. Но она там. Чуть поменяла позу, рассыпала волосы по подушке и дышит тихонечко, ровно. А я истерически беззвучно смеюсь, вперемешку с высыхающими слезами. Все, что ни делается, все к лучшему. Вселенная, я тебя услышал, так тому и быть. Испытать счастье дважды за жизнь — слишком жирно, и за один раз скажи спасибо. Забираюсь под одеяло, и Русалка, не просыпаясь, обнимает меня за шею. — Сладких снов, — шепчу ей, и вдыхаю ее цветочный запах. Меня самого стремительно затягивает в сон, который обещает исцеление и облегчение. А наутро Русалки уже нет. Когда раздается телефонный звонок, мне как будто даже не надо смотреть на экран — знаю, что это из интерната. Предлагают поработать у них еще годик. Такая нехватка кадров, а вы замечательный специалист, и дети к вам тянутся. Да, это все правда. Поэтому я собираюсь и еду. И там встречаю его.