Не сойти с ума

По возвращении, прежде чем расстаться, магесса просила об одном: передать, чтобы волчонок слал ей письма. Сунула в руки бумажку с адресом, вероятно, своего временного проживания. И ушла. Так мило: сама загоняет себя глубже в долг. Если учитывать к тому же магический камень, который я всучил ей перед самой телепортацией… О, она полностью на крючке. И не откажется исполнить одну маленькую услугу. Может быть, последнюю в своей жизни. Может быть, последнюю от меня. Смотря, насколько удачно сложатся обстоятельства. Волчонок легко находится на плацу. Практически весь день он посвящает тренировкам там, и оно, в общем-то, не очень удивительно. Остальное время он, по идее, проводит в казармах по прошению бабочки. Ходить по этим местам для сохранения моего внутреннего равновесия небезопасно по ряду причин. Пришлось подождать. Вернее, пришлось бы, если бы я не свалился в сон сразу же, как рухнул без сил на кровать. Несмотря на то что спать хотелось дико, через несколько часов я все равно проснулся и больше не смог уснуть. Причем очень вовремя: через открытое окно с улицы доносились звуки утренней тренировки. И вот так я как-то оказался у плаца, наблюдающим за тренировкой. … Холодно. Потряхивает, пусть я и кутаюсь в ханов плащ. На этот раз это что-то среднее между внутренним холодом, подзаткнувшимся и едва ли тихо ноющим со вчера, и внешним. Наверное, это от недосыпа. Слышал, такое бывает. Но на себе не замечал, хотя бы потому, наверное, что нахожусь в этом состоянии последние… э-э. Много лет. Всегда было холодно. Было душно, пахло кровью, горели синим пламенем подожженные деревни и города — это согревало. Но в моменты передышки мороз совсем снедал изнутри. Тогда казалось, что это потому, что правда холодно. Однако сейчас есть все, чтобы это исправить, а не получается. Проблема во мне. Проблема всегда была во мне. Климат, между прочим, в Роане, вроде как, щадящий. Мягче, чем в северных королевствах, точно. … Мечи противно громко клацают при ударах друг о друга и о манекены. Слишком громко. Шумно, очень шумно. Мечи — из хрупкого льда. Бьются друг о друга и осыпаются крошкой — кровь стынет в жилах, мелко щиплет. Нет, это уже просто отвратительно. Боги. Нет, благодарю, не стоит. — Хиллсман! — не нужно даже просить подойти, он вытягивается по струнке передо мной, тут как тут. — Лок, ну-ка повтори. Волчонок мешкается, но делает замах. Прежде чем его деревянный меч гулко грохается о железный манекен, бабочка останавливает его, нахмурившись. Спасибо. Что понял сам и не заставил сомневаться в том, почему ты занимаешь свою должность. Хоть кто-то здесь что-то да смыслит. — Это что? Бабочка тупит взгляд, но хмуриться не перестает. Правильно. Стыдно должно быть. Или нет — продолжай закапывать врученного лично тебе подопечного дальше. — Это какое-то недоразумение, — бабочка смотрит почти недоуменно, не понимая, как же так. Неловче в этой ситуации разве что волчонку, не знающему, куда себя деть. Он тоже не понимает, что происходит. Как и все мы. Это какое-то недоразумение. Большущее. Даже глобальное. Я тоже так считаю. — Недоразумение в том, что кто-то оказался здесь, когда годится только натирать полы с поднятой кверху задницей. Каждый услышавший принял слова на свой счет. И это правильно, всем стоило бы отнестись к тренировками серьезнее. Если, конечно, кто-то тут вдруг не страдает остро суицидальными наклонностями. — Идешь со мной, — волчонок вздрагивает и поднимает голову. У него очень светлые, но трусливые глаза. Впрочем, светлые глаза бывают только такими — или печальными. — Уладишь это недоразумение, если не хочешь сам стать оным, — бабочка поспешно кивает, но не уходит, следит за нашими спинами. Волнуется. Слишком много человек волнуются за этого звереныша. Как будто я собирался забирать у ребенка детство. Я не подонок. — От Розалин, — волчонок с особым, нежным трепетом принимает клочок бумаги. Так принимают только вести от близких, оставшихся вне фронта. Вскрывают печать дрожащими руками и мандражом от неизвестности, что там: дорогие сердцу строки — и что в них? — или извещение о смерти. — Она просила писать. — Спасибо! Большое Вам спасибо, молодой мастер-ним! Лок — слишком цеплючий ребенок. Вторая встреча — и второй раз он виснет на мне, как на последней спасительной веревке. Только вот веревка из меня никакая. А у него руки в жире. И вокруг все горит. Я чувствую, как поднимаются ожоговые пузырьки везде, где он касается. Он прижимается сильнее, и они лопаются. Водянистая жидкость внутри острая, подливает масла в огонь. Больно. Я аккуратно касаюсь его макушки. Ладонь будто лежит не на обычных волосах, а на раскаленной сковороде. Забавно. Я весь в ожогах, а все равно холодно, как неупокоенному. Волчонок, поклонившись несколько раз чуть ли не до земли, мчится прочь. Бабочка обеспокоенно осматривает его, со смехом взъерошивает волосы и уводит прочь. «Беззаботный»! Но я же все равно вижу косые взгляды, которыми он провожает меня, не нужно было так стараться. Да. Может быть, из бабочки отец не самый лучший. Он вояка, а не родитель. Но он вполне сойдет за — боевого — старшего брата. Научит жизни, поддаст подзатыльник и рассмеется; не пожалеет сопливыми словами, но пойдет разберется с проблемой и заставит смотреть, чтобы знал, как решать самому в следующий раз. Такому, как волчонок, кто-то вроде него и нужен. Ему, конечно, кажется, что хотелось бы сочувствия, тепла, безусловной любви, как у матери за пазухой. Но тогда он за этой пазухой и задохнется, в конце концов. А выжить куда лучше. Если с этим разобрались, на повестке дня есть еще две вещи. То есть не совсем дня. Они висят над моей головой, как ножи, сволочи, уже давно. Практически с самого начала пребывания здесь. Хан сонно бредет навстречу из своей комнаты. Что, к слову, поразительно. Обычно он каким-то нутром чувствует, что я уже встал, поджидает за дверью и следует хвостиком. Даже если посреди ночи. А сегодня что-то заставило его проснуться куда позже и дать мне прогуляться до плаца без сопровождения. Случилось что? Нехорошо. Даже если что случилось, это не должно влиять на обязанности. Но раз уж проспал, то ему следовало бы проспать еще чуть дольше. — Держи, — я всовываю ему в руки свернутый плащ, и Хан растеряно разворачивает его, смотрит, потом на меня — и обратно, все какими-то осоловелыми глазами. Будто свое не узнает. Или не ожидал, что верну — такое у него обо мне мнение, что ли? — Ближайший час чтобы тебя не видел. Иди спи дальше. Или тренируйся. Рыцари совсем расслабились в последнее время — им не помешает качественный нагоняй. И самому тоже не помешает развеяться. А. Нет. У меня появилась идея получше, как тебя занять, чтобы наверняка и с пользой. — Купи столько хлеба, сколько сможешь, — Хан на лету ловит последнюю золотую монету из выделенных на ближайшее время графом. У него все еще должна остаться пространственная сумка, которую я давал в прошлый раз. Я забирал только содержимое. Хлебную отрасль нужно развивать. Показать людям, что здесь выгодно, переманить. Чем больше продовольствия будет в наличии и будет производиться к началу войны, тем лучше. В последнее время я слишком много тратил. Все месячное жалование ушло на безобидные вещи вроде хлеба, соли и мяса. Личные сбережения прошлых лет же с легкой руки были спущены за день на всяческие приспособления — типа газовых устройств. О них графу знать было не совсем обязательно, а о том, куда ушло месячное жалование, он, безусловно, узнает до копейки. Наконец я оказываюсь в своей комнате. Снова. Снова хочется просто упасть лицом на подушку и не думать ни о чем. Ни о каком завтра. Завтра не существует. Ни будущего меня, ни будущего для меня тоже. Но так нельзя. Прошлый я специально взвалил на себя много дел. И теперь это все разгребать. Ладно, то есть не так уж прям много. Но много для того, кто хотел бы не делать ничего. Желательно даже не думать. Я слишком много думаю. — Рон, — старик выплывает из теней и демонстративно хлопает дверью, чтобы показать свое присутствие. Я оборачиваюсь на него. Он подозрительно молчалив. — Даже не спросишь, нужно ли что-то молодому мастеру? Старик не отвечает и на это. Только смотрит своим пристальным взглядом и… О. Я понял, почему старик казался таким странным с тех пор, как появился в комнате. Он не улыбается. На нем нет этой противной снисходительной улыбки. Может быть, потому что снисходительно смотреть на меня уже не получается. Старик решился. На его губах, едва дрогнув, расплывается улыбка. Только она совсем неправильная, неестественная, чужая: будь его воля, он бы не говорил ничего и не улыбался бы. Ничего бы этого не было. По нему видно. Но все так, как есть. …Последний раз мы разговаривали перед приходом Хана. Если это вообще можно было назвать разговором. — Молодой мастер, этот старик, наоборот, хотел попросить кое о чем, — ноги держат плохо. Я понимаю, что так или иначе они скоро перестанут держать совсем. И с этим не совладать. Но раз уж нельзя изменить обстоятельств, никто не мешает под них подстроиться. Я сажусь на кровать. Скрипнув, она нарушает молчание, и старик позволяет себе воспользоваться поводом и продолжить: — Мне нужно было уйти. Он продолжает говорить все в прошедшем времени. И он знает, что я замечу. Этот старик… — Но? — Но сейчас уже поздно, — он выдерживает паузу, позволяя вздохнуть. Хорошо. Показывать облегчение, конечно, не стоит, но старик увидел его и без того. Да. Уже поздно уходить. Если бы хотел, ушел бы в худшем случае с месяц назад. Но сейчас уже поздно. Убегать от чего-то бессмысленно, когда оно село на хвост. Осталось только развернуться и приготовиться отразить удар или умереть. … Итак. Самая сложная часть позади. Ну, если не считать то, что разговаривать с Живыми, в особенности со стариком, сложно вне зависимости от содержания разговора. В качестве остаточного эффекта от напряжения едва подрагивают руки. Помассировав переносицу, больше чтобы их занять и скрыть лицо, я смотрю снова на старика. Продолжай. Мне, кажется, уже ничего не страшно. — Позвольте рассказать о том, что привело меня с сыном сюда. … … …О том, что от старика с его сыном ждать ничего хорошего не приходится, я знал. О том, что их с улицы взяла мама и что оба были профессиональными ассасинами в команде героя, тоже. О их попервам неприспособленности — то есть приспособленности, но природной, а не от большого опыта в деле — помнил. Но ни о великом родовом доме, ни о том, что их выдавила с другого континента организация — та самая, во главе которой мудак… Как-то просто не думалось. Не случалось. Это не то чтобы очень удивительно. Это из того разряда вещей, которые кажутся логичными, когда узнаешь, но которые до того ни за что не предположишь. Самая противная категория. Старик чего-то ждет. Очевидно, специально показывая, что ждет. Он не умеет нервничать взаправду. — Это все? — я заставляю это звучать как что-то незначительное. Так будет правильнее. Это ответ на его взгляд. Старик посмеивается и возвращает себе привычную улыбку. Да. Все останется так же, как раньше. Будто этого разговора и не было. Это меньшее, что можно сделать по его замыслу, раз уж он состоялся. И все же факт того, что организация успела давным-давно пустить корни и заручиться поддержкой на Восточном континенте, иметь в виду полезно… …было бы, если бы я засматривался так далеко на перспективу. К счастью или несчастью, мне плевать. И на происхождение старика, и на такую ценную информацию. Это не слишком важно перед лицом Смерти. Ничто не важно перед ее лицом.