Желание превыше всего

Попирая здравые смыслы, учусь говорить на языке насилия. Я мрачен и угрюм, но сие обстоятельство не мешает рукам махать назойливо, по ребечачьи оглашая подворотни радостью и грустью. Может когда-нибудь, в следующий раз у меня получится обнажить суть прежде, чем случится страшное, океаны воли разверзнутся, а замки, охрану в виде церберов распустившие, замкнут уста всем нежелающим его богатств. Под ласковым солнцем брожу отнюдь не весело, динамя распустившиеся бутоны жалких роз. Потряхивает, в крови не сахарный песок, а дрянь, в желудке пустота, а маркие ботинки совсем уж не простят осипшее загаражье. Замру как памятник, или ты тоже хочешь? Когда два – уже кладбище, один сойдет за обелиск. Тяну руки к затмению и загораживаю свое дыхание теперешним. Зачем я пьян? За что скулю в подушку? Развязаны халатные пояса, а канаты так же туго вплетены в шею, как и накануне. Тонкий лед не скользит под весом, он крошится. Я не твердая земля, я чуть схваченная морозом и выдвинутая вперед на обозрение за шкирку вода. Тропы то тут, то там обвивают жилы побелевших узоров, а я стою, весь колотящийся, и позволяю тьме выглядывать что-то во мне. Опора на лжеца, упор глаза в глаза. Я выбрал сам, и постою на том. Увит не лозами, как сад, а сайдингом, как старый желтый дом. Скучаю. Мы не общались сколько? Пять часов, десятилетий? За это время я воскрес единожды, не один раз умер, крича в прижатый к вкусовым рецепторам кулак и душил своим существованием чье-то мной обладание. Вижу часы, не понимаю значение. Что диктует день? Кто обрисовал те грани? Я, может, и разглядываю сейчас потолок, притворившись возлюбленным пыхтящего моржа, а может стиснут совершенно другими кулаками, что диктуют правила, испепеляя жалкие попытки выстроить свои. В померкших снах вижу усталое дно. Замудрен событиям, аки старец, но по наивному блюжу окружающий интерес. Сооружён из тряпок и мечей, но это все формальности. Ты то знаешь, насколько исколотым бывает полуоборот. Помнишь, как в молчании был заперт звук, и я потерялся сам в себе, не чувствуя ни воздуха на коже, не дыхания под боком спящего? Все еще там. Субъективно мысля, не донесешь объективную мысль, поэтому я молчу. Набираю полный рот воды и булькаю что-то под нос, пока остальные кричат подвешенные в пространстве не прописные истины. Знаю наверняка, тебе давно уже за тридцать. Мне – за тридцать столетий. Почему держу душу паразитом? Все просто. С ней трудно, без нее никак. Благодаря толкающим присоскам щупалец в венах бежит ток, а кончик языка вдруг становится соленым. Я вижу, как подсознание начинает свою работу. Раскатывает пленку записи, неаккуратно подрывая таящиеся кадры. Какая разница? Они уже были. Переживая снова и снова давнишний опыт, можно лишь изрезаться, но никак не собрать вдоволь истасканную по самым потаенным уголкам человеческих болот всеслышащие глаза. Вдоль и поперек бывает распахано не только поле, мой мальчик. Плугом выступает все, что допустишь. Сцепляю лодыжки, проходясь по согнутым коленям теплыми ладонями, и не желаю взрослеть. Кто я такой, чтобы позволить тому, себе, рожденному, сгинуть, безнадежно закатив глаза? Мне не пулю подавай, а банальщину объятий. Позвоночнику холодно. Прижми ладонями, опусти на простынь, согрей, вытяни, или согни, по своей воле цепью на подставленную шею надень…Только позволь почувствовать себя живым. Хотеть быть одному – мера вынужденная. Иначе никогда не разберешься. Чувствую толчок в сердце не болезненным уколом, а как кот лапкой мягко напомнил о себе. Это я определяю отстраненную реальность и отделяю себя. В мире, полном зла, не так то просто сохранить…что? Душу? Нет никакой души, есть образ в голове, всего лишь образ, за который мы цепляемся в попытках удержать утекающую невинность. Ощущая разорванность краев сильнее, пытаясь стянуть. Когда это закончится? Шагаю с карманами наружу и душой вовнутрь. Смотреть туда - всегда концентрироваться на шрамах или только у меня так? Верчу так и эдак заторможенную рефлексию, сужая порог мысленности, твердым оком терзаю суставы. Пред самими собой мы все до единого слабаки. *** Чонгук с запертым внутри вздохом подпирает возросший до стальной твердости подбородок, мысленно пятясь в открытое окно. Он не спал…сколько? Часов тридцать семь? За ту пору стерлось само время, а отпечатки сжатых в кулаки ладоней измарали не одну стену. А перед глазами раздутый до вселенной образ. Он жмет к гудящей голове косточки запястий, а монотонная лекция таким же, как он, усталым роем заводит свой ровный гул. На новый виток взлетают осы, по новому кругу заходят на посадку самолеты мыслей. Чонгук отмахивается от реальных галлюцинаций, отказываясь верить не только в происшедшее, но и в самого себя существование. - Я хочу тебя. Взмах, не далеко отогнавший вспышку того голоса. Вылетев в числе первых покидающих пару, Чонгук жадно питает иссохшее горло терпким ароматом перегнивающих листьев. Поздняя осень не наступает по времени, но всегда оказывается вовремя для пережатой солнцем груди. Петрикор ощущается квинтэссенцией свободы, и ни с того, ни с сего становится проще. Проблемы никуда не уходят, падшее домино стереотипов в голове не ставится по стойке смирно сжалившейся рукой, но Чонгук больше не ощущает себя одиноко. Пока присутствует вселенная – мы не одни. Почувствуй. Вчера он впервые уступил доминирующую позицию, и совершенно потерялся в собственных ощущениях. До пяти утра прижимал к саднящей груди холодные колени, раз за разом поливая фруктовой жидкостью уже обуглившиеся ватки вейпа, но ни пар, окутавший комнату с одной единственной щелочкой, приоткрытой на улицу, ни время, уделенное самому себе, ни парень, что мирно спал, укрываясь чонгуковым одеялом, не внесли ни каплю ясности в медленно трезвеющее сознание. «Его.» - Мы не более, чем знакомые, Чонгук. «Я вижу в тебе свой растаявший снег.» - Придется подождать. «Не покорю, но головой склоненной кожу на локтях, коленях обдеру и вопреки сердобольной душе в кровь чужую насильно проникну, образ свой на подкорку запишу и приструнить остывшее сердце заставлю.» - Иди ко мне. Так начинается боль, здесь рушится сценарий. Не слеп, но страхом обреченный, что заместо цели был явлен, костьми ложатся неподготовленные судьбы, а шелк снутри покровов натирает до выбеленного зуда. Он лижет мне шею, широким мазком отрезая путь к отчего-то сейчас желанному бегству. Сгибаю изнутри стальные заборы, выросшие меня оберегать. Оставьте меня. Я выбрал добровольно. Внутри вопит и колется. Я с толку сбит. Сигналы противоречивы. Я не понимаю. То котенком тычусь во вздымающуюся грудь, то отстранен и где-то витаю. Помогите. Я больше не хочу взрослеть.