Желание превыше всего

В самую длинную ночь самый отвратительный человек говорил самые искренние слова. Георгий Аланский «Как тебе казалось.» Юнги больше всего на свете ненавидит просыпаться. Забираться в освещенную уже далеко не ранним солнцем спальню, вырывая уставшее сознание их лап приятного забвения. Со стоном переворачиваясь с живота на спину, он упирается ноющим затылком в слишком упругую подушку и тянет затекшие конечности по всей длине дивана, неловко свешивая ступни с края. Тяжело. Внутри не пустыня, а выжженное месиво, приправленное остаточными следами страстного всего пару часов назад вина. Присохший к небу язык даже не планирует шевелиться, и Юнги кашляет от скребущей наждачки, проезжающейся по вечно воспаленному горлу с каждым вздохом. Юнги ненавидит просыпаться, ненавидит вставать с постели, но все равно принимает сидячее положение, ощущая внутри тикающую бомбу. Раз. До взрыва пять минут, когда сознание окончательно вернется в тело, а остывший за бурную ночь за ненадобностью мозг снова вспомнит, что больше пробуждения ненавидит сам себя. Два. Сухая ладонь ложится на слишком горячее горло, проезжаясь с нажимом по непроизвольному подергиванию мышц. На шее алеет сильный укус, и на пальцах, благоговейно коснувшихся отпечатка, искрится заряд из смеси брезгливости и трепета. Три. Юнги резко отдергивает начавшую было поглаживать уязвленное место руку и срывается в душевую, оставляя за собой шлейф самонедосказанности и мрачного торжества несправедливости. Уже в ванной комнате, упираясь той самой предательской ладонью в запотевшее от пара стекло кабины, он позволяет себе легкую дрожь, вызванную (не) слишком сильным напором ошпаривающего нежную кожу кипятка. Юнги дрожит и не может остановиться. Напрягает насколько может челюсть, сдерживая клацающие зубы, и снова ощущает неприятное натяжение на каждом миллиметре расстояния от верхнего позвонка до изгиба узких плеч. Он не хочет, но вспоминает, краткое «ой» и тугую струю без предупреждения глубоко в горло. Мажет коротко не желающим останавливать дикую пляску непроизвольных подергиваний большим пальцем по нижней губе и стыдливо прикрывает веки. «Закашлялся. Подавился. Стыдоба то какая.» Юнги не терпит проигрышей, а Намджун в каждый момент времени ощущается упущенным трофеем, заставляя балансировать на акробатическом канате и так хрупкую самооценку, отсутствие целей в жизни и, в общем то, желания жить. «Что же мне делать с тобой, Намджун…Что мне делать с собой…» Юнги чертовски устал и ощущает себя вымотанным, только проснувшись. Он вылезает из клубов пара, с трудом перенося размякшие ступни через невысокий порожек вначале кабинки, затем, не замедлившись возле полноростового зеркала, через межкомнатную дверь. Закидывает в бунтующий от вчерашнего рациона, состоящего из бутылки красного вина и пачки чипсов, быстрый углевод в виде огромного круассана, запивает магазинное недоразумение пекарского мастерства черным растворимым кофе, и, почувствовав себя капельку лучше, хотя бы физически, снова возвращается мыслями к Намджуну. Сегодня воскресенье, так что у них нет ни единого шанса увидеться на работе, а вне офиса они не встречаются никогда. Все верится вокруг маленького пятачка: кабинет Юнги, ведь Намджунов неприкосновенен, импровизированное место для курения на продуваемой всеми ветрами крыше на высоте семнадцатого этажа, где вчера и был возрожден хронический тонзиллит, и специализированного магазинчика элитной алкогольной продукции, в котором Юнги частый гость, ведь, исходя из того, что Намджун никогда не прикасается к нему в трезвом состоянии, мини бар, характерный для любой работающей сверхурочно кампании, стремительно падает к нулевой отметке. Оглядывая нечитаемым даже изнутри взглядом захламленное пространство съёмной квартиры, Юнги борется с желанием взять в уже окоченевшие от сдерживаемого импульса пальцы телефон и написать. Хоть что-то. Привет. Как спалось. Есть ли шанс, что ты полюбишь меня? Расправляя усердно приминаемые крылья, возрождается нежданно гостевая гордость. Стягивает тугим узлом грозящую рухнуть нервную систему злость, на себя, на него, на обыкновенные человеческие чувства, что не желают быть принятыми, на мрачного жнеца (опять же себя), в которого превратился некогда буйным цветом радости полыхающий бутон. И Юнги неожиданно для себя свирепеет, переполненный не находящим выхода, продолжительно пополняющимся отчаянием подвешенного положения. Ни да, ни нет. Не привет, не прощай. Недопоцелуй. Недорукопожатие. Ему хочется развеять по ветру грозящую в любой момент переломиться сталь. Он видел уязвимость в глазах Намджуна, знает его слабые места, и хочет бить по ним снова и снова, но сдерживает неблагородные порывы, осознавая, что за всей яростью скрывается обыкновенное бессилие. Осознает разумом, но все равно перебирает в памяти каждую ненароком оброненную слегка заплетающимся языком деталь, обыкновенно скрытую за семью замками и десятью печатями жизни личности. Слабое место номер раз. Старшая сестра, нуждающаяся в заботе по причине статуса безработности и одиночного родительства. Взвалена на плечи, что, конечно, могут выдержать и не такое, но совершенно не предназначенные для подобной ноши. Поддержать? Всегда. Брать ответственность? Не стоит. Намджун считает иначе, и поэтому полностью обеспечивает и ее, и своего племянника, и мать. Уязвимость номер два. Мать. Недостаточно больная, для того чтобы с чистой своей и окружающих совестью сидеть на сыновьей шее, недостаточно здоровая, для того, чтобы быть независимой. Причина, которой Намджун оправдывает нежелание близких отношений. Юнги заочно ее ненавидит, хоть и понимая, что слабая мать – всего лишь оправдание собственной намджуновой трусости, но сквозь предоставленный фильтр удобоваримой версии разглядывая статную фигуру, находит успокоение в не его вине. «Его.» Предложение стать чьей-то слабостью граничит с узами брака. Ты никогда не сможешь отпустить человека, который для тебя как просвет под мышкой кольчуги, как открытое горло пред наконечником меча, как та самая зависть, которую испытываешь к близкому человеку. Если бы Юнги мог выбирать сценарий их грозящей перерасти в помешательство с одной и иссушение человечности другой стороны отношений, он бы попросил, нет, умолил бы Намджуна принять его в свой короткий, но важный список болезненной необходимости, его личный попунктный эталон жертвенности. И, следуя скрупулезно составленным репликам, Намджун бы согласился. Принес вконец рухнувшего в его объятия Юнги в семейный дом (читай сборник не стыдных, но тщательно скрываемых шаткостей), предложил не гостевой диван, а спальню, убедил в том, что его отношение к родным узам - правильное, а Юнги бы с готовностью согласился, с головой нырнул в новые правила морали, выучил наизусть каждый день рождения любимые рецепты всех домашних, и просто остался бы быть. Он хочет быть с Намджуном просто так, не соблюдая никаких формальностей помимо тех, истинных, формальностей озвученных чувств и намерений. Хоть каких-то слов. - Если ты позвонишь и скажешь приехать, - Юнги, игнорируя зачатки самоуважения, грозится расплавить взглядом ни в чем не повинный дисплей. - я сорвусь прямо так, весь разобранный и сколоченный наспех. Вогружу в такси запыхавшееся тело и постараюсь больше никогда не вернуться в это грозящее спрессовать разум место, что зову домом. Он не звонит. Не пишет, что не вновь. Вообще никак не напоминает о себе до поздней ночи, когда Юнги сам, уже не выдерживая немого укора своего сердца, набирает дрожащими пальцами банальный вопрос о делах, сразу же откидывая от себя подальше без раздумий доставившую импульсивное сообщение коробочку, и закрывает ладонями вибрирующие от напряжения веки. Это не первый раз, когда Юнги сдается на поруки своей зависимости, но впервые, когда, кажется, поступает вопреки своим истинным желаниям. Пишет по привычке, ждет по привычке трепетно короткого ответа, морщится от спазмов в горле, так же, по привычке, но к столпотворению ставших неотъемлемой частью организма вдруг прибавляется что-то новое. Желание мести. Эгоистичное желание мести. Самое тяжелое для принятия влюбленным человеком чувство. Самое искреннее и ожидаемое следствие сложившейся ситуации. «Нормально», высветившееся на зарывшемся в скомканные простыни экране, остается не без внимания, но без ярко выраженного эмоционального отклика. Юнги чувствует себя замороженным, что абсолютно точно не характерно для его взрывного характера. Он с любопытством прикасается к новым ощущениям мыслью, изучает, ласкает леденящую душу пустынность. Лелея каждую эфемерную клеточку дарящего успокоение равнодушия, Юнги откидывается на спинку кровати и с довольной сытостью облизывает предвкушающие веселье губы. План, ему нужен план. В глубине души визжит проржавевшее колесо сомнения, потираясь о нежелающее слушать упрямство. Оно все равно твердит, бурчит себе под спицы о том, что ничего не получится, маленький бунт игнорирования все равно останется без внимания Намджуна, а если будет замечен, то все равно ни к чему не приведет, ведь тот только обрадуется, насколько это возможно для вечно спертых эмоций в высоких скулах, избавившись от назойливого обожания во взгляде напротив. А Юнги, не слушая самого себя, планирует нападение отступлением, осаду бездействием, воспевая оды на похоронах здравого смысла, решает отвлечься, обратив внимание на очаровательно блестящие глазки, повстречавшиеся на лекции по истории искусств, с которыми он лишь знакомится, вырвав свободное посещение по причине плотного графика. Есть нечто более печальное, чем человек теряющий последнюю надежду. Это тот же человек, но выбравший заместо тихого отчаяния разрушительную злость. Трепещет рваной наволочкой пододеяльник, снедается тоской тоска. На столе пляшет не угрюмый сатана.