Аватара. снисхождение

      — Ты чего такой нервный? — Софи — в обнимку с гитарой — обеспокоенно следила за моими хаотичными передвижениями. — Ты нам народ в праздник распугаешь.       — Я не нервный, я не люблю ждать! — возмутился я и чуть было не сшиб официантку Агату вместе с двумя чашками кофе. Агата с ужасом посмотрела на меня агатовыми глазами, но ничего не сказала, аккуратно, как сапер обходит бомбу, обогнула меня и скрылась за углом.       — И чего ты ждешь? Я чего-то не знаю?       «Ты, моя душа, не знаешь почти всего», — грустно подумал я, но вслух сказал лишь: — К нам должен заехать давний друг. Не виделись вечность, он постоянно в гастролях пропадает, музыкант.       Софи набрала воздуха в легкие, приготовившись выяснять, по какой причине ей об этом ничего не известно, особенно в новый год, когда без подарков с людьми контактировать, по ее мнению, просто неприлично, но тут зазвенел дверной колокольчик.       Я обернулся и стал счастливым свидетелем того, как в «Элизиум» заходят шляпа и пальто.       Белая шляпа и белое пальто, больше похожее на плащ.       Потом, несколько секунд спустя, можно было с трудом понять, что шляпа и пальто не перемещаются сами по себе — из-под широченных полей сверкнули круглые очки с синими стеклами, за которыми с трудом можно было разглядеть острое худое лицо. В синих очках отражался синий, как будто затопленный мир.       На плече сей занимательный персонаж нес футляр для саксофона.       Габриэль тут!       Я расплылся в улыбке и кинулся ему навстречу, по пути, кажется, опрокинув стул. Он, стиснутый в объятиях, тихо рассмеялся мне в макушку — в этом теле выше меня на полголовы.       — Здравствуй, друг, — Габриэль с трудом выпутался из моих рук. — Недавно же совсем виделись, а ты мне чуть мои человеческие ребра не сломал. Знаешь, какая потом морока их лечить?       Это у него называется недавно, ага.       Габриэль относился к таким невозможным бессмертным существам, у которых «недавно» вполне может употребляться в значении «несколько сотен лет». При этом отыскать его самостоятельно представляется занятием совершенно нереальным, ибо мой друг — личность чрезвычайно занятая, времени у него не хватает, а до того, чтобы одолжить у Хроноса, с которым у них не очень хорошие отношения, он не хочет опускаться.       Но неважно, сколько пришлось его ждать — когда Габриэль сливается с выбеленным интерьером и с вежливым любопытством разглядывает трубящих ангелочков на люстре, я чувствую себя абсолютно счастливым и вполне готов поверить в новогодние чудеса.       Все это время Софи наблюдала за нами с вежливым умилением, тихо перебирая струны своей зеленой гитары.       Совсем забыл их познакомить.       — Софи, это, — я запнулся, — Гэрри, мой литовский друг. Гэрри, это — Софи, будущее русской поэзии.       Софи смотрела на Габриэля, слегка прищурив глаза, как смотрят на лампочки.       — Ян о вас совершенно ничего не рассказывал, это он, как я вижу, зря. Всегда обожала саксофон. Сыграете?       — Ради такой прекрасной дамы — все что угодно, — мой друг ослепительно улыбнулся. Сладкая парочка, чтоб их. ***       — Мне выступать уже надо, — говорит София с сожалением, посмотрев на часы; по ее виду понятно, что она бы не отрывалась от нового знакомого.       Она кивает нам и выходит на сцену.       За то время, пока Софи выступает в «Элизиуме» (иногда приглашают и в другие места, но редко; заниматься пиаром она не хочет ни в какую), у нее успел образоваться небольшой фан-клуб, поэтому залы в дни концертов теперь никогда не пустовали.       В честь зимних праздников сцена мерцала желтыми гирляндами, а с потолка свисали вырезанные из картона Софией трубящие ангелы, маленькие Габриэлевы копии, что так его рассмешили.       Софи приветствует зал, говорит что-то про счастье и зиму; я не слушаю, я смотрю. Невозможно не любоваться ей, не всматриваться в её лицо, отпечатывая каждую черту в памяти, каждую эмоцию. Это лицо, когда она читает стихи — как будто стоит на краю обрыва и не знает — падение или полёт. И голос — обычно тихий и нежный, сейчас — громкий и яростный, вплетается в гитарные переборы.       — Хорошие у девочки стихи. Я спокоен за будущее русской поэзии.       Я чуть заметно вздрагиваю, Габриэль выводит меня из транса. Он смотрит на меня — я знаю, несмотря на его очки, — пронзительно и печально.       — Что такое? — не понимаю его состояния, только что же все было вроде бы хорошо.       — Жалко такую красоту отдавать времени. Но, если тебя утешит, то за ней приду я, а не Сэм.       Я окаменел.       Превратился в статую с единственной целью — забыть его слова. Не вспоминать никогда.       Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я почувствовал его руку, чуть сжимающую плечо.       — Эй, друг, глупо относиться к этому так. Мы не всесильны. Мы можем спасти их от чего угодно, но только не от смерти. Через четыре затмения ты сменишь тело. И что ты скажешь этой девочке? Что сделал пластическую операцию? Ты не можешь скрывать свою сущность вечно. Она ведь уже догадывается, умная.       — Я знаю, — голос у меня страшный, хриплый, как у заядлого курильщика.       Габриэль не отпускает моего плеча, я за это ему благодарен. Он все-таки очень сильный. Не то что я — бестолочь и размазня. С ним легче не впасть в глухое отчаяние.       — Не могу пообещать тебе, что все будет хорошо всегда. Но прямо сейчас и здесь, в эту последнюю ночь — говорю. Сегодня все будет хорошо, потому что сегодня я сыграю. Я хмыкнул, моргнул несколько раз, прогоняя дурные мысли. Страдать можно потом, а не когда архангел собирается сыграть на иерихонской трубе.       К нам уже под аплодисменты возвращалась с гитарой Софи. Она беспокойно взглянула в моё лицо:       — Все хорошо?       — Да, — соврал я.       Сидящий рядом Габриэль скорчил рожу, сдерживаясь сказать что-то вроде: «влюбился, балбес, в человека влюбился!»       Я погрозил ему кулаком под столом.       — А сейчас Гэрри сыграет, — заявил я. — Он, конечно, сегодня приехал без группы, но один он тоже кое-как выступать может.       «Гэрри» показал мне язык, вытащил из футляра саксофон и поднялся на сцену.       И, не сказав ничего, начал играть…       Я не успел закрыть глаза, вспышка света ослепила меня на несколько секунд.       Сам виноват, нужно было помнить, как выглядит ангел, хотя бы частично высвободив сущность.       Тонет пол, а стены тают.       Мир рассыпался на радостные и блестящие осколки, на свет, на небо, на смех, на смерч, на смерть.       Он был эпицентром взрыва, кобальтовые облака собирались у клапанов саксофона, и по всему залу рассеивался ультрамарин.       Габриэль играл море.       Я закрыл глаза и опустился на морское дно. Песок был мне подстилкой мягче шёлка. Проплывающие рыбы пихали меня в бок своими ребристыми чешуйчатыми туловищами, не признавая в чужеродном, земном своего.       Тут не было времени, было только зеленое, сквозь толщу воды, небо. Тут не было времени, но была музыка. Я бы мог остаться тут навсегда, чтобы слушать ее. Я бы мог умереть, слушая ее.       — Но утонувших ищут, — заиграл Габриэль, исчезло спокойствие, уступив место тревоге и громкости. — За утонувшими посылают корабли, плыви на звук, на свет радара и маяка, даже если это твоя глупая золотая девочка с глазами цвета речной воды, хотя я жду от нее беды, не тони, держись на плаву.       Крещендо, уходящее в абсолют.       Звуки, разрывающие сердце сразу на тысячу кусочков.       И предчувствие спасения.       Вся эта музыка, догадался я, была одним очень долгим «сегодня все хорошо».       «Прекращай, друг, до моей глупой головы дошло, а людей нужно пожалеть. В рождество не принято умирать от счастья», — подумал я, стараясь добраться до него через эту толщу сиренево-синей воды его музыки.       Саксофон оборвался на половине такта.       Онемевший было зал взорвался аплодисментами.       — И это у тебя называется кое-как выступать! — упрекнула меня Софи. — Играет как ангел.       До нашего столика Габриэль добрался помятым и очень бледным. Софи тут же помчалась за водой для героя-музыканта.       — И зачем было так сильно? Ты же вымотался весь, — с упреком сказал я. Вместо ответа Габриэль снял очки. Из его прозрачных, ничего не скрывающих глаз на меня вылилось отчаяние и беспомощность. Я чувствовал это, как что-то сжимающее сердце в тисках.       Мой друг надел очки обратно и улыбнулся.       — Это ты из-за меня так? — я судорожно выдохнул, не в силах отделаться от этого чувства.       — Из-за тебя, да. Знаешь, — он усмехнулся, — я сначала хотел ее убить. — Габриэль замолк, насладившись гаммой эмоций на моем лице, напрягся, всерьез приготовившись защищать себя и людей от моего праведного гнева. Но самоконтроль творит с богами чудеса, хотя, будь мы одни, я бы ему врезал.       Убедившись, что прямо сейчас миру ничего не грозит, Габриэль продолжил:       — Думал, повоешь пару дней и забудешь, вернешься к делам, все лучше, чем потерять её лет через тридцать, окончательно привязавшись. А потом понял, что поздно, что уже крепче некуда прикован. Говорил я тебе — не связывайся с ними. Не представляю, как тебя вытаскивать…       — И не нужно представлять, — прерываю его на половине фразы. — Пока все хорошо, сам же пытался до меня с этим достучаться. Это главное.       У моего друга явно найдется парочка аргументов против, но нас прерывает вернувшееся с водой Софи, мы замолкаем.       — Спасибо, — благодарит Габриэль, но к воде не прикасается.       Из всех человеческих напитков он пьет только эль, а Софи не виновата в том, что не знает архангельских замашек.       — Вы что, успели поссориться, пока я ходила за водой?       Софи переводит взгляд с меня на Габриэля и обратно, явно не понимая причины нашего, двух лучших друзей, молчания после долгой встречи.       — Типа того, — отвечаем мы с Габриэлем хором. От этого нам обоим становится смешно ровно настолько, чтобы почти перестать сердиться друг на друга. Все равно не протянем долго.       — Ну вы даете, товарищи. Выбрали день, чтобы ругаться.       — Да все уже почти хорошо. А знаете что? Пошли домой. У нас там елка есть. И оливье. Гэрри, ты хочешь оливье?       Конечно, я над ним издеваюсь.       — Очень, — цедит сквозь зубы Габриэль.       Ангелы — редкостные гурманы и питаются только высокой кухней: солнечным и лунным светом, облаками, чьим-то вдохновением, — только изредка покушаются на напитки. ***       — Новый год часа через два, — информирует нас Софи.       Мы принимаем информацию к сведению и возвращаемся к игре в дурака на желание.       В этой комнате только два источника света — елка и Софи с гирляндой на плечах, — при этом мы умудряемся каким-то чудом видеть масти карт.       Выигрывает Софи, а проигрываю я.       Выигрывает Софи, злобно ухмыляется, достает из-под елки сверток и говорит:       — На, надевай. Вообще-то дарить подарки нужно позже, но мне хочется сейчас. К тому же, ты теперь не отвертишься, будешь его носить. Таковы условия игры.       — И что это?       — Иди, надень, узнаешь.       Смирившись со своей тяжкой судьбой, удаляюсь в ванную.       Здесь единственное зеркало. У меня с ними сложные отношения. Зеркала — народ честный, привыкли отражать внешность, а когда число прошлых и будущих лиц переваливает за пятизначные числа, у них возникают некоторое сложности, поэтому мои отражения слегка рябят, как будто отражает вода, а не стекло.       Избавившись от упаковки, обнаруживаю красный свитер с оленями.       Ну, все не так плохо, как могло бы быть.       На обратном пути заглядываю на кухню за мандаринами. Потому что если уж в новый год вы не едите тысячу и один салат, то нужны хотя бы мандарины.       — Поцелуй меня, я — ирландец!       — Ты не ирландец, друг мой, ты олень, — ехидно комментирует Габриэль мой новый наряд.       В отместку в него летит мандарин, который он благополучно ловит.       — Между прочим, ему идет, — обижается за свой подарок Софи.       — Так я не отрицаю. Но от этого он не перестает быть оленем, — Габриэль смеется и уклоняется от следующих двух оранжевых снарядов.       — Как дети малые, ей-богу, — ворчит Софи.       Серьезное лицо ей удается сохранять ровно до того момента, пока об ее макушку не ударяется мандарин.       — Смерть наша пришла! — весело кричу я Габриэлю, смотря, как медленно поднимается Софи с подушек.       За следующее пару минут мы чуть не сшибли ёлку, радостно носясь по комнате, а Габриэль со свойственной всем ангелам грациозностью грохнулся на пол, поскользнувшись на мандарине.       — Это вселенная наказала тебя за твои шуточки, — ржу я, прислонившись к стене. Габриэль поднимает сжатую в кулаке руку, а потом уже себя самого.       Софи садится на подоконник, растрепанная и счастливая, в золотой подсветке гирлянды; мы усаживаемся рядом с ней. От ее головы на моем плече перехватывает дыхание. — Пару лет назад, в Риге… — начинает Габриэль. Он сочиняет истории. Берет их из ниоткуда, из ночи, из света гирлянд, из рыжих шкурок мандаринов. Он говорит — и придумывает литовского музыканта Гэрриета, его семью, города, в которых он бывал, специально для Софи. Говорит с такой убежденностью, что я бы не удивился, если бы в какой-то миг человек Гэрри и правда бы появился из его ребра. И жил бы, и любил, и сбегал из дома в шестнадцать. Его рассказ обрывают салюты. Мы, все трое, увлеченные сказками, вздрагиваем одновременно, разворачиваемся и видим, как взрывается в небе что-то яркое, лиловое, красное, оглушающее. Смеемся от ощущения нового, острого, ледяного, как морозный воздух, времени. Времени, которое предвещало чудеса. Габриэль дотрагивается до Софи, пока она не видит его, и шепчет слова на своем языке. «Тебя хранят ангелы, девочка. Теперь и всегда тебя хранят ангелы. Это мой подарок тебе в этом новом времени», — разбираю я. Габриэль легонько проводит по ее волосам, и Софи наваливается на меня. — Спасибо, — шепчу я другу, подхватываю маленькое легкое тело на руки и отношу в спальню. Перед уходом я прикасаюсь губами к ее лбу. Чтобы прогнать кошмары, конечно же. Только для этого. ***       — Эй, — Софи будит меня прикосновением; видимо, я задремал на подоконнике после наших с Габриэлем ночных бесед.       — А?       — Гэрри уже ушел? Так странно, я вчера заснула сразу после полуночи.       — Да, у него обратный поезд рано уходит.       — Надо было тебе меня разбудить. А он еще заедет?       — Он улетел, но обещал вернуться.       Мы смеемся.       За окном догорает рассветом Москва.